– Помню, как он важно представлялся: Николенька Биллер. – Леля всхлипнула. – А сам крохотный, беленький, и галстук-бабочка! Помнишь, мы назвали его «наш маленький немчик», а Амалия им страшно гордилась!

– Бедная Амалия! – Аида покачала головой.

– Почему она не уехала с ними?

– Эва ее не очень жаловала. Ты же знаешь, у Амалии был характер и устои, а Эва была несколько легкомысленна.

– Она была такая красивая… и веселая!

– Да уж, веселая… – неодобрительно произнесла Аичка. – Помнишь, Амалия приносила показать фотографии и письма, а потом Эва перестала писать, и она страшно переживала, но виду не подавала и отодвинула от себя всех знакомых. Амалия была сильным, достойным человеком. Достойнейшим. Судьба была к ней очень несправедлива. Всю свою жизнь она любила Игоря, а он… – Аида махнула рукой.

– Да, любила, но, согласись, Аичка, Игорек был счастлив с Никочкой, и Анечка у них такая славная девочка. Николенька! Вот бы Амалия порадовалась! – Тут Леля окончательно расплакалась. – Надо же, Николенька! Не забыл!

– Счастлив с Никочкой… – проворчала Аичка как бы про себя. – Не забыл! Назвал меня тетя Ая, а тебя тетя Леля. Голос приятный, сразу видно, что человек воспитанный, прекрасная речь, и акцент чувствуется… чуть-чуть. Я пригласила его на обед. Остановится он, разумеется, у нас. Нужно проветрить гостевую комнату и приготовить постель. Ох! Еще начистить столовое серебро и пересмотреть скатерти!

– Купить вина и водки!

– Коньяка! – поправила сестру Аичка.

– Ладно, коньяка. И продукты! Копченое мясо, рыбу и свежий кофе! Кофе обязательно. И хороший чай.

– Кофе? – неодобрительно удивилась Аичка.

– Аичка, я уверена, мальчик привык пить кофе… у них в Риге все пьют кофе! Как сейчас помню, – она мечтательно прищурилась, словно всматриваясь в далекое прошлое, – идешь по узкой кривой улочке в булыжниках… помнишь? Они еще называются кошачьи лбы, – и отовсюду божественный запах кофе! Помнишь? Кофе просто необходим! И слоеные рогалики с повидлом!

– Маленькую коробочку, – сдалась Аичка. – Если уж так необходимо. Но имей в виду, ты пить не будешь.

– Ну… да, ладно, – Лелечка, скосив глаза на сестру и убедившись, что та на нее не смотрит, скорчила гримаску. – И еще нужно позвонить Анечке, непременно! Пусть тоже приходит.

– Да, пожалуй. Хотя не думаю, что она его помнит. Ей было всего три-четыре…

– Ну как же, Аичка, – заволновалась Лелечка, – она должна его помнить! Дети помнят начиная с года. Конечно, помнит!

Взволнованная Лелечка и величественная Аичка, наперебой предаваясь воспоминаниям, составляли список продуктов, доставали свежее постельное белье, выбирали самую красивую скатерть и выставляли из серванта парадный сервиз на сорок восемь персон.

Глава 3
Белая крыса

Взрагивает огонек лампадки,
В полутёмной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
Притаилась робкая малютка.
Что там? Будто кашель домового?
Там живёт он, маленький и лысый…
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса.

Николай Гумилев. Крыса

…Белая крыса с красными глазами. Белая крыса с раскосыми красными глазами и длинной осмысленной мордой. Женщина. Интеллектуалка. Сидит на полу, руки сложены на груди. Голый хвост вьется змейкой. Противный, розовый. Смотрит. Выражение на морде внимательно-снисходительное – похоже, жалеет. Даже она. Напоминает отцову подругу детства Амалию. Незамужнюю. А может, это и есть она – Амалия?! В виде крысы. В новом формате. Ее аватара.

…Амалия любила сидеть молча, глядя в книгу, в телевизор, в окно, – особенно когда падал снег. Острое лицо на фоне летящего снега, черно-белых деревьев, узкие острые глаза – типаж Модильяни, что я осознала уже потом, хотя снега он не рисовал. Кажется. И на меня: молча, долго, с отвращением. А я стою красная, потная, с разбитой зеленой коленкой и грязными руками. Нечесаная, пятилетняя, ленивая, в осознании собственных ничтожности и подлости – таскала из духовки жареные орехи, приготовленные для пирога. Пирог – это святое. Рождественский. И вообще!

Она сидела, я стояла. Еретик перед великим инквизитором. Мой грех, меа кульпа^[1]. До такой степени, что никакой надежды на снисхождение и помилование. Парализованная. В ступоре. Отказавшаяся от последнего слова перед аутодафе^[2], что вызывает еще большее презрение.

Она молчала. Она умела красноречиво молчать. О, как она молчала! Мороз по коже.

И пирог с нарушением технологии в связи с сожранными орехами на совести. Все время что-нибудь на совести. Перманентная тяжесть на маленькой бессовестной совести. Руки-крюки, не способные к рукоделию, отсутствие музыкального слуха, дурная память на английские слова и выражения, а математика – вообще ужас. Дважды два – три. Или шесть. И скверная привычка малевать на любом клочке, даже на туалетной бумаге во время отсидок там. Тоже вредная привычка. Любимое место, где тебя оставляют в покое. Хотя бы ненадолго. Всякие рожи, принцессы и монстры.

Опять-таки рождественские орехи на совести…

Уходи. Пожалуйста, уходи, Белая крыса! И вообще, тебя на самом деле нет. Не существует. Только в моем имбецильном воображении. В воображении иллюстратора детских книжек – ежики, собачки, нестрашные монстрики. Зверушки для самых маленьких, еще до черепашек-ниндзя и мордобоя.

Вымирающая разновидность мазил… Звали писать лики, хорошо платят. По знакомству – конкуренция, однако. Наверное, пойду, хотя стыдно. Старые мастера верили, им не было стыдно. Но деньги, говорят, не пахнут… Хотя все-таки стыдно.

Рев отбойного молотка. За стеной ремонт. Ребенок сверху играет на флейте. Пятница. За окном мутный рассвет. Декабрь. Самое начало. Дождь, дождь, дождь. До конца далеко. А где… она? Ее нет, на полу пусто. Никто не сидит, сложив лапы на груди, скрутив хвост колечком. Никто не смотрит с сожалением. Одна.

Снова и снова повторяющаяся мелодия, ступеньки гаммы, туда-сюда. Маленький мученик. Я знаю его, он похож на ангела – нежного хрупкого синеглазого ангела. Интересно, как он относится к своей флейте?

…Свое фортепиано я ненавидела.

И что самое интересное – я была нужна ей! Маленькая ничтожная хлипкая лодочка в житейском море – этому крейсеру. Для самоутверждения, смысла, заполнения пустот. Я – ей. Родители заняты карьерой. Нас двое. Ровный голос, твердые холодные пальцы, долгие паузы. Холодные свистящие перья за спиной – торчком из острых лопаток.

У нас был пес, курцхаар по имени Ральф. Умница, добряк, не переносивший лишь одного человека – почтальона. Если сказать ему просто так, не поймав ни на чем предосудительном: «Ай-ай-ай, Ральф плохая собака, нехорошая, фу!», он краснел, прятал глаза, опускал уши и сгорал со стыда. У него на совести тоже была перманентная тяжесть – на всякий случай, генетическая начинка такая. В семье нас было двое.

Ральфа застрелили на охоте. Случайно, подвыпивший охотник. Ральф кричал, а потом скулил, пока не умер. Она рассказала мне. Я не поверила; он же не утка, как это? За что? Добряк Ральф, друг детства, не любивший почтальона. Умер. Первая смерть в моей жизни. Мама сказала, он остался в деревне, там ему лучше, а она сказала – умер. По голове дала. Нет больше. Просто нет. Нигде. Правда, одна правда и ничего, кроме правды. Детям нужно говорить правду! Такой педагогический прием. Голая правда, как ушат ледяной воды. Уж лучше бы одетая…

Я уже большая. Я тебя не боюсь, Белая крыса. Пожалуйста, уходи! Сколько можно!

Звонок телефона. Барбара, Варвара Ивановна, моя приятельница. Свободный художник, сценарист-надомник. Сценарист Барбара Шулика, в титрах маленькими буковками. Можно Бася. С флером как бы Запада, ненашинским душком. Да и фамилия… Шулика! Тоже! Украинско-польская. Шулика – птица вроде ястреба с длинными крыльями и слабыми лапами, как объясняет Википедия. У Баськи, наоборот, ноги сильные, как у страуса, и нормальные средней длины руки, довольно цепкие.

– Баська! – кричу. – Мне опять снилась Белая крыса!

– К дождю, – говорит она бесцветно. – Может, повеситься?

– Белая крыса к дождю?

– Все к дождю, вся жизнь к дождю. Лед тает, дыры растут, вот и цунами… тоже. Не сегодня завтра смоет к чертовой матери в Мировой океан. И очередной конец света на подходе. Может, все-таки повеситься?

– Мне снилась Белая крыса, похожая на Амалию, представляешь?

– А мне никогда ничего не снится.

– Мне тоже. А тут вдруг Амалия, представляешь?

– Разве она похожа на крысу?

Я задумываюсь: «Нет. Совсем не похожа. Или все-таки похожа?»

…Амалия… Она была высокой. Тощей. С прямой спиной. С сильными холодными красными пальцами. С жидкими полуседыми волосами, гладко зачесанными и собранными в узел на затылке. С громким потрескивающим голосом. Непреклонным. Жестким. Холодным. Ровным. Великий инквизитор. Настолько без греха, что ни у кого не поднялась бы рука с камнем.

Ее активное неприятие моей матери и восторженное отношение к моему отцу в сумме давали надежду на любовь ко мне. Маленькую, слабенькую, хилую, но любовь. Приязнь. Симпатию. Не могу представить себе ее врага в моем лице. В конце концов, это было бы просто неприлично…

– У тебя заниженная самооценка, – говорит Баська тоном опытного психоаналитика. – Нужна медитация на прощение.

– Я ее давно простила. Я о ней даже не думаю.