Читать онлайн «Черные Вороны 5. Мистификация»

На лице от грима полосы… Под парик запрятав волосы

Маска людям улыбается, плачет, стонет и кривляется

Слышен гул с аплодисментами, и букеты с комплиментами

Тело куклы – провокация… ее смех – мистификация….

А потом в гримерке прячется… Перед зеркалом расплачется

На лице все швы расходятся, в вопле маска вдруг заходится

Под пластмассой слезы пятнами… под костюмами распятая

На шарнирах извивается и от боли задыхается…

На груди, под швами ржавыми, умирает сердце рваное

Снова грим, ресницы, волосы… запоет веселым голосом

Маска людям улыбается, плачет стонет и кривляется

Слышен гул с аплодисментами и букеты с комплиментами

Тело куклы – провокация… ее смех мистификация….

И никто не знает после… когда все уходят гости

Тишина… аккорды стонут, слезы под дождем утонут

Маска голая, без грима, плачет… воет от любви

От несбывшейся любви…

(с) Ульяна Соболева

Глава 1. Лекса

У меня было такое чувство, что я похоронила себя заживо. Замуровала в душный мешок без окон и без дверей, без возможности когда-нибудь из него выйти, без права на обжалование собственного приговора. Медленная смерть в каменном склепе с позолоченными стенами, роскошью, лживым миром внутри и снаружи. Мишура. Какая же все это мишура. Я раньше и не понимала, насколько все бессмысленно. Эта жизнь, мои стремления, детские мечты, какие-то цели, миллионы поклонников, слава. Всего лишь год назад я была совсем другим человеком, а сейчас мне кажется, что я и не я больше, а тоже мишура. Новогодняя, блестящая хлопушка. Хлоп-хлоп-хлоп. На потеху семье, толпе, фанатам… выстреливаю разноцветными фантиками, радую народ, а внутри пусто… так пусто. Клоун в колпаке и с тонной грима на лице. Всегда с одним и тем же выражением идиотского лицемерного счастья. Они аплодируют, что-то кричат, я смеюсь, улыбаюсь, а мне рыдать хочется и послать их к чертям, а потом бежать, бежать обратно к нему, раскинув руки, а в голове та… наша мелодия. Как же часто я слышу ее наяву, но так и не могу сыграть больше. Пальцы порхают над клавишами, точно знают, куда опуститься, но я не прикасаюсь, потому что услышать – это так же больно, как и понимать, что ничего уже не вернуть обратно. Но она звучит у меня в голове, и я даже вижу, как ОН ждет меня где-то там, где ничего не имеет значения, где-то там, в заснеженном Венском лесу, и сильно сжимает в объятиях, так что кости хрустят и голова кружится-кружится, как и снежинки в небе. И наши поцелуи со вкусом снега. Лёд и огонь. Я горю, и я же таю. А потом картинка растворяется, и я снова вижу переполненную залу в нашем доме, довольное лицо отца, Саида, каких-то родственников, друзей семьи. Они улыбаются, кричат, хлопают. Хлоп-хлоп-хлоп, а я вздрагиваю, как от выстрелов.

И на выступлениях всегда всматриваюсь в лица и ищу безнадежно его глаза цвета черного кофе с бархатом, и не нахожу. И это правильно…Его здесь и не может быть. Такие не ходят на концерты жалких бездарных певичек. У него есть женщины иного круга. Те, с кем не стыдно. Как Настя. Интересно, он уже женился на ней? Или переехал с ней в свой новый дом?

Опустила микрофон и слегка поклонилась. На сцену летят цветы. Кто-то пытается прорваться на сцену, но охрана мешает.

Как странно. Без Андрея в моей жизни тут же исчезли все краски, я оказалась в полной темноте и пустоте. Она была холодная и скользкая на ощупь, как змея… как мой внутренний голос, который жалил меня ядом изо дня в день, отравлял каждый вздох, стирал мою радугу, словно чудовищным ластиком. Каждый оттенок по очереди. Я понимала, что Андрей никогда не выберет меня, никогда я не буду иметь право стать частью его жизни. Полноценной, настоящей частью, которую не стыдно показывать окружающим и семье. За меня ему будет стыдно всегда. Перед всеми, кто его окружает, а особенно перед своей дочерью. Рано или поздно они сорвутся в ненависть. В испепеляющее презрение ко мне и ко всему, что со мной связано. Да, говорят, что дети не виноваты в поступках своих отцов, но это лишь слова. Сотрясение воздуха. Невозможно справиться с эмоциями, невозможно отключать воспоминания, можно лишь притворяться до поры до времени, но рано или поздно ненависть взорвется брызгами серной кислоты и разъест все вокруг. Люди склонны жить ассоциациями, и это нормально. Определенная музыка вызывает определенные воспоминания, как запах, звук, вкус. Я всегда буду ассоциироваться для семьи Воронова со смертью и болью. Они будут смотреть на меня и думать о том, что сделал с ними мой отец. Так же, как я думаю об этом. Смотрю на него и думаю о том, какое же он чудовище. Мой отец. И во мне растет дикая, отчаянная ненависть, которая когда-нибудь взорвется. Никогда не знала, что способна на нее до этого момента, а сейчас поняла, что она меня сжирает и обгладывает с каждым днем все сильнее. Потому что родителей, да, не выбирают… а хотелось бы выбирать. Иногда лучше быть сиротой. Может, кто-то и решит, что я зажралась, что никогда мне не узнать, что это значит – без родительской ласки расти и в нищете. А я бы жила. На улице бы жила, имя сменила, внешность, лишь бы его фамилию не носить, не думать о том, скольких убил, скольким жизнь искалечил… сколькие меня вот так проклинают только потому, что я его дочь. Все чаще я думала о матери. Представляла ее себе и не понимала, как она могла любить этого монстра. У меня в голове не укладывалось слово «любовь» рядом с моим отцом. Скорее, я могла бы поверить, что ее заставили, изнасиловали, похитили. И в ту же секунду начинала лихорадочно дрожать от понимания, что если узнаю, что в ее смерти виновен он – никогда не прощу, а может и сама лично убью его.

***

Стираю грим, блестки, и смотрю, как потеки черной туши по щекам текут. Грязные, страшные. И так каждый раз. Там, снаружи, толпа гудит, а я плачу, глядя на свое отражение. Зачем мне все это? Рукоплескания, поклонение, конкурсы, продюсеры… Не хочу ничего. Лечь хочу, глаза закрыть и музыку свою слушать беспрерывно… слушать и о нем думать. О глазах его черных, как бездна, темнеющих от желания, или таких светлых-светлых, как осенние листья, когда улыбается и что-то рассказывает, а в уголках век сеточка тонких морщинок появляется. Справа их три, а слева четыре. Я точно знаю. Каждую целовала, а он смеялся, и во взгляде столько нежности, сколько я за всю свою жизнь не чувствовала… О губах его думать мягких, горячих, таких чувственных и терпких на вкус. Как проводит ими, не целуя, вдоль шеи, и у меня по коже мурашки бегают, а он их кончиком языка слизывает и обжигает затылок. Щекотно и в то же время так эротично, что у меня дыхание сбивается и глаза закатываются. Думать о руках, которые на теле следы невидимые оставили и не смыть ничем, не стереть. Руках, которые дарили такое безумное наслаждение, что, казалось, я умираю. Иногда резкие, грубые, властные, а иногда осторожные, уверенно-нежные, доводящие до сумасшествия каждым прикосновением к ноющим соскам, или между ног, где даже от воспоминаний все начинает пульсировать и дрожать, наполняясь влагой. Думать о волосах его жестких, какие они под моими пальцами, как сжимаю их и тяну к себе, чтоб в губы впиться голодными поцелуями, а он отстраняется, не дает целовать, злит, играется, то слегка касаясь губ, то отстраняясь, а потом набрасывается голодным зверем, заводя мои руки за спину и отбирая весь контроль себе.

Я наши последний вечер и ночь в голове прокручивала постоянно. Каждое его слово перебирала, каждый взгляд, и думала о том, что было бы, если бы не сбежала, если бы не взяла сотовый у Карины и не позвонила отцу. И иногда мне до безумного отчаяния казалось, что я могла быть счастлива. Просыпаться каждое утро в его объятиях или сонно отвечать на поцелуи, когда уезжает по делам и оставляет одну в еще неостывшей постели, а потом приезжает средь бела дня, врывается в дом, в мою комнату, в меня. Голодный, истосковавшийся, дикий, и обратно на целый день в свой графский мир со своими законами, которые я не понимала и никогда, наверное, не пойму. Или велит охране сопроводить меня в город, в его офис, чтобы просто закрыть кабинет на ключ и взять прямо у двери, а потом отправить обратно и строгим тоном велеть не есть мороженое, потому что вечером он хочет, чтобы я для него спела… Боже, зачем мне все эти концерты, публика, слава, если мне нужен только один зритель? Один единственный, и пусть даже не аплодирует, а скептически вздернет бровь и усмехается уголком рта, и я чувствую себя полной бездарью… но ЕГО бездарью.

« – А помнишь, как мы в самолете в «правда или действие» играли?

– Конечно помню! Кто еще посмел бы меня андроидом окрестить?

– А давай опять сыграем… – и, не дожидаясь ответа, сразу продолжила – правда или действие?

– Правда, Александра…

– Ну что же, начнем с простого. Какой твой любимый цвет?

– Черный!

– Все же черный? Даже теперь?

– Да. Но зато теперь я начал замечать и другие. Моя очередь: правда или действие?

– Действие!

– Спой мне… спой свою самую любимую песню. Прямо сейчас…

– Ой… Андрей… Может, в другой раз?

– Игра есть игра. Ты же певица, Александра. Выступаешь перед многотысячной публикой. Так в чем же дело?

– Да… ты прав. Конечно, я спою…

Я была в твоем времени наверно временно

Я была в твоем имени цветом инея

---