Хай, хай…Аллах свидетель, не прошло и одной луны, как большинство «верных» наибов и почетные лица Шамиля, давшие клятву бороться до конца, один за другим, как листья по осени отлетают от дерева, начали переходить на сторону царских войск со своими крепостями и мюридами. Воллай лазун! Изменники охотно принимали щедрые подарки и подношения от генералов Белого Царя. Как позже говорили в горах, «они валом и в розницу продавали свою честь и достоинство за царские монеты».

Потрясенный повальными предательствами Шамиль, со своими близкими и семьей, в тяжелых раздумьях покинул гору Килятль, после чего наиб кадий из Ишичали по приказу Имама сжег оставшееся на этой горе снаряжение и уничтожил пушки. Биллай лазун! Так и не вступив в сражение, перестала существовать крепость – резиденция Имама Шамиля на горе Килятль выше селения Ишичали.

Летучий отряд мюршида Гобзало был оставлен уходившим в Гуниб Шамилем, у Килятля, для наблюдения за русскими полками. Не ввязываясь ни в какие стычки и перестрелки, не обнаруживая себя, они должны были посредством гонца, всякий раз упреждать своего Повелителя о любых передвижениях неприятеля.

* * *

Самого Гобзало ныне у пастушеского костра не было. Жизнь воина-гази коротка, да и могила его не на кладбище. Храбрость, что молния – она мгновенна. Потому, пользуясь случаем, он рискнул отправляться в свой аул Ураду, до которого от Ишичали верхом на коне был день пути. Вместо себя он оставил кунака-одноаульца Магомеда сына Исы, по прозвищу Одноглазый Маги. Смелый и быстрый на расправу, весельчак, играющий своей и чужими жизнями, он вместе с Гула и Али составлял кулак отряда Гобзало. Кулак, как доказало время, способный пробивать самую крепкую броню.

Красавец Али сын Будуна, стройный, как тополь, сдержанный и молчаливый, вполне преданный своему мюршиду, олицетворял достоинство и благородство.

Иным был Гула по прозвищу Львиная Лапа, – сильный и твердый, что кремень, он всегда оставался скрытным, себе на уме и всегда непроницаемым для собеседника. Одно в нем было просто и ясно, как медный пятак: он оставался не только предан Шамилю и Газавату, но и испытывал непреодолимое отвращение и презрение, гадливость и ненависть ко всему русскому, за исключением их оружия, которое любил и ценил, пожалуй, даже больше, чем наложниц и лошадей. Даже среди урадинцев суровых друг к другу и беспощадных ко всем остальным представителям человеческого рода, Гула сын Басыра, выделялся своей жестокостью, кровожадностью и цепким расчетом.

Хай, хай… Никто не ведал, сколько велика его скрытая сила. Гула никогда не мерился ею на состязаниях в Гидатлинском сообществе: ни с силачом Удуратом сыном Ханапи, ни с Гобзало, ни с Малачи. Но все знали, что тот, кто становился на его пути, неизменно терпел поражение. И счастлив был багатур из другого аула, отделавшийся одним увечьем; многие кровники и урусы расстались с жизнью, и Гула присоединил их головы к своим прежним трофеям.

Между тем, народ, собравшийся у радушного костра чабанов, долго волновался и горячился, но ни к какому решению так и не мог прийти.

Тогда слово взял до сроку молчавший Магомед и сразу, у дремлющих под седым пеплом рубиновых углей, наступила почтительная тишина.

– Братья, я, как и вы, озабочен. Волла-ги! Четыре солнца назад, великий Имам покинул эту гору, так и не приняв бой. Это плохой знак. Э-э, урусы сильны и хитры, как шайтаны. Скоро здесь будут солдаты, много солдат! А значит, и много горя. Но хуже то, что наибы – изменники, клявшиеся в вечной верности Шамилю, предали нашего Пророка! Предали вас – свой народ!

Все сидевшие двойным кругом у костра, подняли на него глаза и замерли в ожидании. Худой, но жилистый, крепкий, как сыромятный ремень, наголо выбритый, со свинцово-голубым проследком рубленой раны через правую бровь, с выправкой джигита, Магомед внушал уважение. Он по очереди ответил на каждый взгляд своим не вытекшим, но белесо-мертвым, немигающим, как у варана, глазом, (на второй живой и подвижный, почему-то никто не смотрел) затем раскурил трубку. После нескольких секунд тишины, щелкнувшая сушина в костре, прозвучала, словно выстрел.

– Уо! Я тоже видел Барабанные Шкуры на Сулаке. Их видимо-невидимо! А будет еще больше! – не удержался Рашид, и его юные глаза полыхнули черным огнем.

– И мои глаза видели их! – вспыхнул Ташав из тухума Людей Солнечной Стороны. – Вах! Они, как черви в туше буйвола, кишат на нашей земле.

– Тише пастух! Придержи язык, когда говорит воин-мюрид.

Суровый взгляд Львиной Лапы, будто пуля обжег щеку Ташава. Впрочем, и этот скупой окрик Гулы был лишним. Все его лицо напоминало изрубцованный шрамами и царапинами кулак. Глаза горели фиолетовым отсветом. Волосатые руки казались особенно длинными при коренастом торсе, а плечи – непомерно широкими. Мало кто хотел встретиться с ним взглядом. Весь облик урадинца говорил о его чудовищной силе: звериной, свирепой, не знающей пощады.

– Да… Теперь много гяуров из Чечни и Тифлиса придет к нам в горы. И будут хозяйничать на земле наших отцов, – мрачно согласился Одноглазый. – Я говорил с одним из этих гяуров. Он уверен: Белый Царь скоро раздавит Шамиля железным каблуком, как тарантула, и присоединит весь Кавказ к России…

– И ты не вырезал его поганый язык, брат? – снова не выдержал Рашид. В расширенных зрачках сверкали искры ненависти и отчаянья.

И тут чабанов прорвало:

– Ай-е, брат! Что будет с нами?

– С нашими пастбищами и барантой?

– Волла-ги! Сколько будем терпеть зло от урусов? – горячились другие. В их руках подпрыгивали и сверкали кремневые ружья.

– Тише! СихIкъотIи! – Магомед поднял руку. – Честью клянусь, именем своим, нашей вины в том нет, но оправдываться я не буду. По мне, враги Дагестана должны быть убиты. Иншалла.

– Аллах Акба-ар! Твои слова, уздень, согрели наши сердца.

– И наши души не спокойны, люди! – с горечью, словно надорванным голосом, продолжил урадинец. – Сами видите: каждое ваше слово, каждый вопрос и меня, и его, и его, и его… – он указал на своих кунаков-мюридов, – ранят, как стрела, но я повторяю! Не мы предали Имама! Не мы продались неверным за золото! Помните слово Шамиля: «Изменникам лучше находиться под землей, чем на земле».

– Нам придется защищать наши горы! – взял слово Али. – Идти некуда! После смены двух лун, все, кто, остался предан Газавату, соберутся с оружием в Гунибе. Там мы будем защищать Имама и свою свободу! Там, в последней битве с гяурами, решится судьба Дагестана, Чечни и всего Кавказа!

До этого, сидевшие в плотном кругу пастухи, шепотом говорили о переходе на летние пастбища, о том, что станется с их хозяйствами, лошадьми и скотом, если придется снова терпеть притеснения от урусов. Но после слов Али Хижалова, – заговорили все. Разговор разом принял бурный характер, подобный сходу на годекане. Выше остальных поднял голос престарелый чабан Юсуф, по прозвищу Душа Ножа:

– От наших дымов не пойдем! Я первый отдам своих коней сыновьям, возьму ружье и буду биться с ними! Билла-ги! Да будет нам Аллах в помощь!

– Ты мне на горло петлю не накидывай! – рычал другой соседу. – Кровь так кровь! Мало мы ее проливали?! Я готов! Смерть от руки неверного угодна Аллаху!

– Кхэ-э… Плетью огня не потушишь, Хасан! Лишь сыновей потеряешь. Что делать будешь, когда офицер придет с солдатами? А-А?..

– Зарежу собаку! Потом его псов! Потом его жену и ублюдков. Если есть скот, зарежу и его!

– Э-э, напугала мышь кошку! Барабанные Шкуры удавят тебя вместе с твоими сыновьями и бросят в канаву!

– Вах! Сам мышь пыльная! Заткнись! Не то дурную башку отстрелю!! Эй, гумбетцы-ы! Что несет этот андиец?

Одноглазый Маги сидел, как и другие, скрестив ноги, в мягких сафьяновых без каблуков сапогах и курил. Малиновый «огненный глаз» хищно вспыхивал в чубуке при каждом вздохе. Он курил и глядел, не мигая на брызжущих слюной чабанов, чувствуя бритой головой дуновение теплого воздуха. Видел, как мюриды охладили пыл чабанов; растащили гумбетовцев и андийцев, готовых в споре перегрызть друг другу глотки… Со всех сторон, он, как и Али, как Гула, был под обстрелом глаз единоверцев; повсюду были лица, исхудавшие после голодной зимы, утомленные тяжелым трудом, с блестящими глазами, жадно и с надеждой взиравшими на них. Коричневые, перепачканные, изработанные руки горцев, крепко сжимали оружие.

Магомед выбил прогоревший табак о край сапога. Легко поднялся.

– Бисмиллагьи ррахIмани ррахмим… Люди, я рад вашей решимости. Воллай лазун! Мы вместе будем защищать Гуниб и могилы предков. Небеса не купить, а землю нельзя продать. Если есть жизнь, есть и надежда. Биллай лазун! Мы будем драться. И если суждено, умрем все, как один. Эти горы – наши, и мы их никому не отдадим. Хо! Мой язык все сказал. Аминь.

– Да продлит Аллах твою жизнь, джигит! – старый Юсуф, буро-красный, с мокрой от пота спиной, жадно облизал зачерствелые губы. – Твоим голосом, уважаемый, говорит Небо. Воин-гази дерется там, где может, где его враг… А пуховое перо летит, куда дует ветер. Уо, правоверные! Встанем за Шамиля, как прежде! Если гяуры придут к нам. Вырежем их сердца и скормим собакам!

– Аллах Акбар!

– Аллах Акба-ар!! Аллах Акба-ар!!

* * *