– Так бы и сказал, что тебе этот бледный доходяга дорог, – пожал плечами Резван. – Прости, Манус Аспер, и как тебя там ещё. Энке кого попало другом не назовёт. Я правильно понял тебя, старый дэв: ты ему не раб, ты ему друг?

– Он пять лет сидел в пещерах Аджанты.

– Книжки читал?

– Угу. Искал, как мне помочь.

– Нашёл?

Взгляд Резвана сделался похожим на острый нож. Он весь подобрался. Такой секрет дорогого стоил.

Гости молчали. Энке насупился и тоже подобрался, будто перед прыжком. Длинноволосый Лекс, наоборот, расслабился и даже глаза прикрыл. В трапезной звенел комар. Или это было напряжение?

– Уважаю, – наконец выдохнул Резван.

И как бы сдулся: плечи опустились, расслабились руки; только головой качал, показывая всем видом, как восхищён.

– Пять лет в пещерах? Там же, говорят, холодно?

Можно было не отвечать. Ошибся человек, с кем не бывает, а потом смирился и признал собственную неправоту. Но Манус Аспер Лекс встрепенулся, поддержать разговор – зачем обижать гостеприимного хозяина:

– Врут! Там тихо, пыльно и душно. Только мыши шуршат.

– Ты ими питался, что так отощал?! – расхохотался Резван.

– Ими тоже приходилось.

Лекс не врал. Как-то в конце зимы лавиной накрыло тропу, соединяющую дальние пещеры с внешним миром. Два месяца, пока наводили висячий мост, оставшийся в полном одиночестве книгочей три раза в день ловил мелких грызунов, варил их и ел. Мыши, кстати, быстро сообразили, что к чему. Они так наловчились прятаться, что Лекс начал примериваться к некоторым не самым ценным книгам из телячьей кожи. Гадость, конечно, а что делать? И съел бы. Но мост навели, и река жизни вошла в обычное русло.

– Так вы сюда случайно свалились или как? – осторожно поинтересовался Резван, не желая ещё больше испортить ужин.

Гости переглянулись.

* * *

Мир, или ойкумена, как всем хорошо известно, делится на сектора. Как только их ни называли: и отражениями, и тенями, и параллельными пространствами, и гранями. Последнее, кстати, было ближе всего к истине. Переходы с плоскости на плоскость существовали в пространстве и времени. Приловчившись, можно было легко пересекать границы секторов – переходить разделительную кромку.

Существовало несколько граней, в пределах которых Лекс и Энке чувствовали себя достаточно свободно. И жили бы там, поживали себе спокойно, благо для того имелись все предпосылки. Могли вообще осесть и делать, что душе угодно, если бы ни одно печальное обстоятельство, уходящее корнями в такую древность, какую при добрых людях и упоминать-то неприлично – примут за пустобрёха.

Энке, собственно, был не совсем человек. Точнее – вовсе не человек. Энке был джинном. И как все джинны в молодости любил играть. Очень давно, Лекса тогда ещё и в помине не было, Энке неудачно сыграл в орлянку с одним магом. Ставкой в игре была его свобода. Хитрый маг не уточнил время, на какое джинн поступал в его полное распоряжение, а юному Энке ума не хватило спросить.

Чтобы отнять у джинна жизнь, следовало приложить титанические усилия. Да кому оно надо-то? Свобода – другое дело. Желающих заставить мощную энергетическую субстанцию работать на себя, исполнять свои желания и прихоти, служить себе, всегда было предостаточно. Однако удавалось такое единицам.

Энке не повезло дважды: маг оказался не тем человеком, к кому вольный джинн хотел бы попасть в зависимость. Энке не был злым по натуре. Он тогда был вообще никаким. Маг же оказался полной сволочью. Казалось бы, под его руководством джинн должен был трансформироваться в отвратительного убийцу, лишённого даже тени гуманности. Но природное чувство справедливости, а пуще внутреннее супротивное упрямство не дали Энке скатиться в омут кровавых фантазий чёрного колдуна. Со временем порабощённый джинн даже приловчился выполнять требования мага с точностью до наоборот, либо так затягивать процесс, что вред от его вмешательства в жизнь людей оказывался минимальным. Выслушав вопли взбешенного мага, Энке обычно ссылался на неточность формулировки задания.

Маг постепенно состарился. Эликсира вечной жизни он не нашёл. Поняв, что переиграть поднаторевшего в софистике джинна он вряд ли сможет, старый колдун придумал для него изощрённое наказание, привёл его в исполнение и с чувством глубокого удовлетворения сдох.

Джинн не может ослушаться своего хозяина. Другое дело, что при известной сноровке он может выполнить задание так, как сам посчитает нужным. Когда Энке было приказано забраться в изящную бронзовую лампу, ему и в голову не пришло искать подвоха. Внутри лампы плескалась безобидная на вид жидкость. Да хоть кислота пополам с расплавленным металлом! Нам ли, джиннам, обращать внимание на такие мелочи…

Только пробыв в лампе две луны, Энке начал подозревать неладное. Но тут его выпустили. И всё бы хорошо, если бы на следующий день его с чудовищной силой не потянуло обратно к лампе. Джинн сопротивлялся, но его волю скомкало, словно рисовую бумагу. Ему требовалась хоть капелька, хоть на один вдох вожделенной субстанции.

Он пробыл в лампе час, вылетел на волю, осмотрелся и только тут осознал, какая беда с ним приключилась. Со смертью старого мага он мог стать свободным, теперь он оставался порабощённым навсегда!

Вечность – страшное слово. Энке был рабом человека, а стал рабом предмета, который не могли разрушить ни время, ни стихия – и об этом позаботился старый злодей. Раз в сутки Энке был вынужден нырять в тёмное нутро своей маленькой изящной тюрьмы, чтобы вдохнуть пары чёрного эликсира.

И ничего бы страшного, если бы ни последнее ухищрение мага: Энке не мог прикоснуться к лампе. Она переходила из рук в руки, и вместе с ней джинн.

А уж люди порезвились, так порезвились! Чем только ни занимался бывший вольный дэв. Какую только ерунду ему ни приказывали. Чаще всего он прибегал к уже испытанному средству: бесконечно уточнял задание, чем доводил хозяев до умоисступления.

Можно было привыкнуть, приспособиться, успокоиться, можно было довести искусство демагогии до полного совершенства… но надоело же!

Манус Аспер Лекс уже собирался лечь и тихо помереть, когда наткнулся на тот труп. Хотя трупом это можно было назвать с большой натяжкой. Остов. Пару костей присыпал песок. Конец рваной тряпки пошевеливало ветерком. Рядом валялась полуистлевшая сумка. Вот и всё, что осталось от бедолаги, которого нелёгкая занесла в пустыню много лет назад.

Лекс тоже сюда попал не по собственному желанию. Он вульгарно спасался. Менее всего преследователи могли искать его тут, в наугад выбранном секторе, да ещё посреди песков.

Оторваться-то он оторвался, да только местность оказалась вовсе уже дикой. В других секторах в пустынях встречались гостеприимные оазисы: тень, вода, пища. Приветливые аборигены могли, конечно, и зарезать, а могли – и нет. В общем, жить, а точнее, выжить было возможно. Здесь за горизонт убегали песчаные волны, острые, как лезвия, лучи солнца заставляли слезиться глаза, да мелькали под ногами редкие ящерицы.

Он шёл по ночам, днём отсиживаясь в тени барханов или под редкими скалами. И направление, вроде, выбрал верное, только конец и край пыльным жёлто-серым волнам никак не наступал.

К седьмым суткам Лекс начал терять силы. Он проспал под скалой целый день и пропустил момент, когда солнце вышло на его сторону. Кожа левой половины тела, особенно шея, обгорела до пузырей. Было так больно, что он подстанывал при каждом шаге, а головой повернуть вообще не мог. К тому же пришлось двигаться боком, чтобы не подставлять закату обожжённые места.

О высохшие кости он чуть не споткнулся. Света пока хватало, но закат в пустыне дело стремительное: только начало смеркаться, и уже ночь.

Лекс, скорее всего, так и прошёл бы мимо. Он в своей жизни видел много покойников, начиная от свеженького, ещё теплого, заканчивая трухой, в которую человеческая плоть превращается через века. Его заинтересовала сумка. Сквозь прореху в истлевшей ткани что-то блеснуло. Лекс подобрался поближе и пнул находку. На песок через дыру выпала старинная бронзовая лампа. Она явно пролежала тут не один год. Внутри, однако, что-то плескалось.

Лекс кинулся на лампу, как лев на антилопу. Только в перегретой голове могла возникнуть мысль, что там вода.

За сим последовал взрыв. Или скорее хлопок, вспышка, удар.

Обнаружил себя Лекс, практически сразу убедился, что не пострадал и только тогда огляделся. Шагах в десяти по ту сторону лампы на песке сидел человек.

Измождённый, покрытый ожогами светловолосый мужчина уставился на грязного гиганта в обрывках одежды, на голове которого от длительного неухода свалялся чёрный колтун.

Волосы у Лекса выгорели. Кожа приобрела красновато-коричневый оттенок. Крупный нос лупился сухими кужирками. Губы запеклись и потрескались.

При желании Лекс мог изобразить такую улыбку, что таяло почти любое сердце. Но круглые тёмные глаза с оттянутыми книзу внешними уголками смеялись редко.

Черты лица внезапного появленца отличала скульптурная точность, а фигуру – монументальность.

– Ты откуда взялся? – спросил Лекс, перхая сухим горлом.

– Оттуда! – исчерпывающе ответил визави.

– Ты кто? – вопрос прозвучал почти беспомощно. Субъект по ту сторону возник из ничего, да к тому же смотрел без всякой симпатии.

– А ты кто? – черноволосый парень подался вперёд и даже издевательскую улыбочку состроил.

– Я заблудился, – соврал Лекс, что было не вполне ложью.

– А я тут отдыхаю, – признался появленец, что тоже трудно было назвать полной правдой.

---