«Все люди были перед ним равны, и он один имел право раздавать им по его произволу способности, знания, опытность в делах. На это нужды нет, что он беспрестанно ошибался: он не отставал до конца от своего взгляда и направления, до конца не переставал ненавидеть и гнать людей, выдававшихся из общего уровня по милости божьей. До конца не переставал окружать себя посредственностями и совершенными бездарностями, произведенными в великие люди по воле начальства по милости императора. Не знаю, у какого другого деспота в такой степени выражалась ненависть к личным достоинствам, природным и трудом приобретенным, как у Николая; он желал, подобно известному безумному императору, чтобы народ имел одну голову, которую можно было бы отрубить одним ударом; он хотел бы другого – возможности одним ударом отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем».

И… Пушкин. Пушкин, который при всем старании не мог прикрыть своих ушей камер-юнкерским мундиром, они у него торчали так же, как из-под колпака юродивого в «Борисе Годунове». От оставался самим собой, хотел он этого или не хотел, он выделялся.

Он стал несовместим со временем – вот основная драматическая коллизия этого периода. Пришелся не ко двору и не ко времени. Как поэт уже перешагнул в будущее. Как человек бился и карабкался и еще больше увязал под грузом собственного гения среди окружавшего его безвоздушного пространства, житейской пошлости, постоянного безденежья, журнальной травли, среди отчуждения и непонимания даже ближайших друзей…

Продолжаю обрастать материалом. Чем больше проникаю в него, тем больше встает вопросов. Как уложить количество событий, фактов, лет, людей, стихов в один фильм, пусть даже длинный? Какой способ сложения избрать? Широкое, симфонически сплетенное построение. Даль свободного романа. Что показать не бегло, но дать стремительным потоком, на чем остановиться подробно? Какие периоды в каких пропорциях, протяженностях, ритмах? Складываются необходимые ощущения. Петербург, юг – калейдоскоп встреч, впечатлений, кипение молодости, шквал страстей – и вдруг обрыв: мы вступаем в раздумчивую тишину Михайловского. Дуэль короткая, мгновенная, но долгая дорога к Черной речке, молчание последних мыслей, о которых мы ничего не узнаем. Страшно, чтобы картина не получилась набором более или менее известных фактов, эпизодов, строчек. Обилие фактов требует отбора, организации их внутренней темой или темами, которые, сплетаясь, сложат основную суть. Темы прослеживаю в творчестве. Темы подсказывают стихи (не экранизация стихов), и вместе с жизнью поэта – коротко прожитой жизнью – возникает, рождается размышление над жизнью художника, над соизмерением ее ценности.

Картина не должна строиться по признакам так называемого биографического жанра. Это не биография – это жизнь. Философия жизни и философия творчества. Наверное, несложно показать, как ходит по экрану некто похожий и слагает стихи. Я хочу рассказать, как и зачем прожил свой век гений. Гений, но в то же время самое полное выражение личности человека. Его высокая норма.

Философский фильм о жизни художника. Фильм – процесс. Фильм – анализ.

В то же время – по жанру – то, что в литературе определяется как хроника. Хроника жизни. Но, отнюдь, повторяю, не регистрация фактов, а желание избежать искусственной конструкции, придать повествованию широту охвата.

Как войдут стихи? Как они вплетутся в ткань? Какие выбрать? И сколько? Вопросы огромной сложности. Всякого рода операции со стихом, усекновение его, соединения сложны, опасны. Не будем сейчас говорить о «процессе творчества», ясно одно: стихи в чем-то должны складывать драматургию фильма.

А рядом – Россия, ее природа, ее историческая судьба. Не монофильм. Полифония, симфоничность и в событиях, и в человеческих линиях. Герой то уходит из поля зрения рассказа, а на первый план выходят события, прямо участием не связанные с ним, но имеющие важное значение для понимания общего, главного. Таким образом, рассказ о Пушкине одновременно превращается в рассказ о времени, без которого нет и рассказа о Пушкине.

Понять Пушкина, его судьбу можно только в тесной взаимосвязи событий и лиц. Среда, окружение поэта, люди эпохи. С портретов смотрят люди, жившие сто лет назад. Современники Пушкина. Его друзья, враги. Они вызывают к себе глубокий интерес, уважение, любовь, отвращение, нежность, зависть, удивление.

Пущин, Кюхельбекер, Жуковский, Вяземский, Карамзин, Чаадаев – каждый личность, о каждом можно поставить фильм.

И Геккерен, Дантес, Полетика и др. – лица, которые только благодаря Пушкину вошли в историю, чьи имена дошли до нас только потому, что связаны с именем Пушкина.

Возродить на экране тогдашний Петербург, тогдашнюю Москву. Не эмблемно – шпиль Адмиралтейства с двумя-тремя лаконично-параллельными штрихами графики, или несколько куполов, обозначающих первопрестольную и где-нибудь на первом плане в углу полосатую будку. Я хочу, чтобы они существовали на экране конкретно и осязаемо.

Все, что питает творчество, чтобы природа, русский пейзаж, Россия существовали как живой персонаж картины. Не пейзаж, не кадр, не графика, линия, знаки – осени, весны, времен года, а живой, движущийся, дышащий организм природы. Ощущение и выражение ее как процесса. Не философские обозначения размышлений над природой, а ее живое восприятие, и через это осмысление и поэтически и философски. Чтобы в зрителе природа на экране вызывала то же ощущение, что и в жизни, чтоб действовала непосредственно как в жизни. А через это уже философия жизни и смерти, вечного процесса жизни – одной из главнейших пушкинских тем, лейтмотивно вплетенных в основные темы фильма.

О многом мне здесь сейчас не хочется писать, не хочется делиться найденными решениями, конкретностями, подробностями своих намерений. Это еще не уложилось в общую конструкцию сценария, не нашло своего места в общем течении, и отдельно, оторванно может вызвать неполное, даже недоуменное впечатление. Отложим на будущее.

С тех пор как появился на земле человек, его мучит вопрос – для чего он живет? Неужели только для того, чтобы превратиться в горстку праха? И не так уж много людей найдется за всю многовековую историю человечества, которые бы своей жизнью ответили на этот вопрос. Мне кажется, что в последние трагические минуты, когда он понял, что умирает, Пушкин вдруг ощутил себя счастливым.

По сути дела, я хочу рассказать о счастье, о том, что оно есть и в чем счастье художника. В чем же? Попробую ответить фильмом.

Наверное, в документе, именуемом заявкой^[1], не следует делиться сомнениями. Но что делать, если они есть? Если должны быть. Бесконечно встает один и тот же вопрос – как? Как сделать, чтоб он был узнан, живым? Это значит – в чем-то совершенно неузнаваемым, непривычным, иным. Я испытываю и уверенность и робость одновременно. Как рассказать об этом человеке, который удивительное, уникальное явление нашей культуры, истории, наша гордость, первая любовь России. Человек, завершивший свой жизненный круг в 37 лет, существование которого сто с лишним лет назад делает нас богаче и счастливее сегодня.

Марлен Хуциев

1967 год

Часть первая

Куранты на часах российской истории играли победный марш.

В радостном сиянии летнего утра, при общем громогласном ликовании собравшихся на улицах сотен тысяч людей всех сословий и возрастов русские гвардейские полки вступали в пределы Петербурга и были встречены Северной столицей со всеми почестями, подобающими освободителям Европы. Счастливый и долгожданный день, наконец, наступил. Конные и пешие, с развевающимися знаменами, шли они церемониальным маршем под звуки то полковой музыки, то барабанов с пикколами через триумфальные ворота, специально сооруженные для этого случая.

Весело светило солнце, вместе с шагом вздрагивали и развевались султаны, праздничным салютом вспыхивали начищенные медные трубы и эполеты. Необозримо, бесконечными лентами тянулись по обеим сторонам улицы ряды экипажей, пышных карет с придворными дамами, тесно толпились промеж экипажей разнородные прохожие.

Великаны тамбур-мажоры без всякого нарушения маршевого движения, ловко повертывались боком то направо, то налево, а то и совсем обернувшись лицом к следовавшим за ними барабанщикам, шагали задом наперед и при этом выделывали над головой быстрейшие муллине своей тяжелой палкой, в такт подбрасывая ее высоко-высоко, и ловко ловили опять на ходу.

Окруженный придворными и высшим духовенством, государь-император Александр I верхом, у ворот, приветствовал свою победоносную гвардию, прошедшую славный путь от сожженной Москвы до поверженного Парижа.

Лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Семеновский, Измайловский… Они проходят, провожаемые радостными кликами, счастливыми взглядами, взмахами мокрых от слез платочков, украдкой стараясь отыскать в толпе родные лица. И, если пожелать, многое можно рассказать о многих из них, о каждом.

Егерский, Литовский, Гродненский гренадерский… с них со временем напишут книги, имена их бережно сохранит история и благодарная память потомков.

Павловский, Финляндский…

Но сейчас, когда они идут плечо к плечу, сверкая победным оружием, не будем гадать, не будем выделять никого из них и называть имена. Жарко горят зажженные солнцем золотые буквы, венчающие арку, под которой они проходят… Сейчас важно увидеть их счастливые лица и такими их запомнить.

Это идет краса и гордость России, ее надежда.

«ПОБЕДОСНОЙ РОССИЙСКОЙ

ИМПЕРАТОРСКОЙ ГВАРДИИ

ЖИТЕЛИ СТОЛИЧНОГО ГРАДА СВЯТОГО ПЕТРА

ОТ ИМЕНИ ПРИЗНАТЕЛЬНОГО ОТЕЧЕСТВА

в 30-й день июля 1814 года»

Плачут женщины.