Сварливую Глашу мало кто любил. А уж как возьмётся огород по весне удобрять, так вообще хоть плачь: глаза щиплет так, будто она оприходовала каждую грядку лично. Гостей Глаша не любила. Порог её избы переступали редко, да и то разве по делу. И тётка, вроде, была не против такого положения. По крайней мере, всячески поддерживала дурную славу, будто специально отваживала от себя людей. Пройтись вдоль соседских огородов, показушно охая и рассказывая (по большому секрету!) каждому встречному последние сплетни (как правило, больше интригующие, чем правдивые), считала своим долгом. Много синяков было поставлено под чужими глазами благодаря нелюдимой Глаше, много грядок мстительно потоптано в отместку за навет, что их владелец подворовывает чужую редьку, порой друг с другом по седмице не здоровались старые друзья, поверив в чужие россказни. Глаша, между тем, с чувством выполненного долга наблюдала за разгорающимися скандалами, не забывая исправно подливать масла в огонь. А бабка Бояна, чью славу главной сплетницы Глаша не так давно отвоевала, завидовала. Так что искренне соболезновать вредной тётке мало кто станет.

По дороге схватив пару слив, уж очень нагло заявляющих о своей спелости крепкими бочками с сизым налётом, я перепрыгнула спящее отцовское тело и припустила к калитке. Родитель только досадливо дёрнул ногой. Заявив, что в такую жару только сено сушить, он дремал у крыльца, прикрыв свои глаза платком, а для отвода маминых вяло придерживая точило и косу. Такой отдых был ему по нраву. Прибежит обиженная жена попенять, мол, на мне всё хозяйство держится, а ты спишь, а он что? А он при деле. Так, отдых глазам на часть² дал – от яркого солнца слезятся.

Люба, знамо дело, варила очередное зелье, призванное подчеркнуть её красоту. Пока, правда, успешнее получалось прятать. Однако природная красота упорно пробивалась и через яркие платки, и через намазанные жуткими составами на основе недозрелой свёклы щёки, и через чернёные брови. Судя по открытым настежь окнам, в этот раз ей, то бишь красоте, предстояло преодолевать чутную даже привычному деревенскому носу вонь. Люба как раз услышала, что в городе барышни мажутся какой-то сладкой водой, поэтому вторую неделю настаивала землянику на пивных дрожжах. Мама требовала прекратить опыты, но папа ходил подозрительно довольный и предлагал старшей дочке всё новые варианты рецепта.

Словом, дома мне делать было нечего: припашут либо работать, либо отдыхать. Другое дело друзья. В полупустой по духоте деревне мы чувствовали себя не то защитниками павшего города, не то мародёрами. Ошалевшая от жары и безделия ребятня – ватага, способная запугать старушек похлеще орды налётчиков. От нас шарахались собаки, заслышав победное улюлюканье, прятались предусмотрительные птицы, когда мы шли в наступление.

Воздух мало не жёг лёгкие и я уже потихоньку жалела, что не осталась у прохладного печного бока перебирать малину. Ну или хотя бы не догадалась взять с собой флягу с водой. Дорога криво ложилась между домами, босые ступни увязали в лёгкой пыли, как в пуховой перине, а из-под пяток клубились маленькие тучки, ещё долго после меня не желавшие успокаиваться и превращаться в земную твердь. Я завернула за околицу, не желая делать крюк, побежала прямо через луг и тоскливо заойкала, напарываясь на стерню: сено успели собрать в стоги, но свежая трава не выросла, продолжая укоризненно колоть пятки острыми носиками.

От саженки шёл лёгкий душок, больше милый деревенскому сердцу, чем неприятный.

– Хей, пучеглазые! – я радостно скатилась по склону к самой воде, застав мальчишек врасплох.

– От такой же слышим! – обиделся Петька.

– Мы уж решили, ты струсила, – прищурился Гринька, – в прошлом-то году тёть Глаша мало не за руку тебя поймала.

– Ой-ой! Можно подумать, это она за мной гналась! Тебя ж, дурака, выручить старалась!

– И ничего и не старалась… Я, может, и сам бы утёк…

Надо сказать, мои мальчишки были хороши: Петька – высокий, статный красавец. Сестра не раз говорила, что через год-другой у него от девок отбою не будет – таких русоволосых широкоплечих богатырей ещё поискать надо. А что глуповат малость, так то в хозяйстве даже пользительно. Гринька же был приземист и крепок, но мне казался даже симпатичнее друга – ничуть не похожий на девчонку, в отличие от Петьки, он уже сейчас гордился парой волос, курчавящихся из подбородка, и напоминал бодучего бычка, из которого вскорости мог получиться как племенной бык – радость любой хозяйки, так и сытный ужин – тоже, в общем-то, неплохо. Но, как и всякий бодучий мальчишка, он не упускал возможности позадирать окружающих.

Петька по праву старшенства прекратил перебранку:

– Ша! Глаша на днях пса взяла. Я поглядел – злобный.

– Как хозяйка! – хихикнула я.

– Куда уж ему! – поддакнул Гринька.

– Злой ли нет, не так важно. Всё одно на цепи наверняка, – заключил Петька. – Но лай поднимет в любом случае.

Гринька заметно взгрустнул. Одно дело озорничать безнаказанно, совсем другое – рисковать получить реальных тумаков.

– Да вы чего? – я искренне недоумевала, чего это мальчишки поскучнели. Ну собака. Эка невидаль! Да у каждого во дворе кобель, а то и два бегают. Не бояться ж теперь из дому нос высунуть, – отломим ему краюху, погладим. Всё ж тварь живая.

– Живая – это да. А тварь – так вообще точно, – подтвердил Гринька. – Я мимо прошмыгнул, как мышка, он как зарычит!

– Так ты небось палкой в забор барабанил, вот он и дёрнулся! – рассмеялась я. – К ним же лаской надо!

– Лаской. Тьфу, девчонка, – Гринька подбоченился, стараясь выглядеть серьёзнее, явно копируя движения отца, сурового деревенского головы, провёл пока ещё хилой ладошкой сверху вниз по воздуху. – Палкой его и дёру. Забьётся в будку, даже не вякнет.

– Так, изуверы! Животину обижать не дам!

– Что, трусишь?

– Да за вас, оболтусов, волнуюсь. Ещё руку кому-нибудь оттяпает, воплей будет! С псиной я разберусь, чего уж там. Гринь, вытащишь кусок хлеба? Тебе до дома по дороге, – Гринька важно кивнул. – Кто там вообще? Сука? Кобель? Большой?

По растерянным лицам друзей я поняла, что, если страшного зверя они и видели, то очень издалека и лишь через плечо.

– Где сидит хотя бы? Будка есть у него? На цепи? – в ответ обиженное сопение. Я подозрительно прищурилась. – Вы хоть краем глаза пса этого видели?

– Слышал, – Петька угрюмо смотрел в сторону. Я вчера вечером ходил поглядеть, не обрубила ли Глаша нижние ветки у яблони. Не, только грозилась. Кто ж летом дерево калечить станет? Слышу: рычит. Да так утробно, зло… Ну я и… В общем, не стал вглядываться. Но видать здоров пёс, раз даже тявкать не бросился – кто помельче да послабее точно бы лаять стал.

– Эх вы, лазутчики³, – фыркнула я. – Пошли уж. Если просто мимо пройдём, ничего он нам не сделает. А повезёт, так и яблок перехватим.

Обычно мы втроём карабкались на тётьглашин сарай. Там надкусывали кислющие первые яблоки и закидывали огрызками кур.

Но в тот год нам не повезло. Сначала всё шло как по маслу. Никакого пса во дворе и в помине не оказалось ни когда мы бегом промчались мимо, ни когда чинно прогулялись, ни даже когда совсем уж внаглую перелезли через забор. Я скептически фыркнула и демонстративно вгрызлась в притащенный Гринькой пирог. Половинку всё-таки приберегла. На всякий случай.

Я, самая мелкая и лёгкая, только успела залезть на яблоню и, как сговорились, скинуть пару плодов вниз, когда из смородины поднялась необъятная грозовая туча – тётя Глаша. Земля под её ногами сжималась от страха, ветер развевал юбку, как усы морских разбойников (видеть я их не видела, только слышала, как взрослые баяли. Но была уверена, что все разбойники обязательно усатые и непременно имеют суровый взгляд тёти Глаши). Смачный плевок в сторону капустных грядок убедил: погибель на подходе и все уши нам сейчас обдерёт. Тётка пока нас не заметила, но так грозно отрывала мешающим ей цветам головки, что я уже чувствовала: меня ждёт такая же участь.

Стоило Гриньке с Петькой завидеть опасность, мальчишек и след простыл. Размышлять о судьбах подлых предателей, тем паче орать им вслед я, конечно, не стала. Выбирая между совместным позором и героической смертью, я предпочла поглубже зарыться в листву, поджать ноги и зажмуриться от страха.

Уши горели, в ожидании цепких пальцев. Сначала тётьглашиных – больно, но справедливо, потом маминых – всерьёз и надолго. Причём мамины не за то, что пошла воровать яблоки, а за то, что опять доверилась хитрым мальчишкам, не сдала их (и не сдам!) соседке. Не стану ябедничать. Лучше потом сама их выдеру.