Малыш отрицательно мотнул головой, потом покосился на меня и усиленно закивал:

– А маму тоже есть не будет?

Я выцепила взглядом упитанную, пышущую здоровьем женщину, что заболталась с харчевником. Женщина радостно смеялась и всё невзначай наклонялась чуть вперёд, демонстрируя содержимое чуть ослабленного ворота рубахи.

Вон у неё какое богатство – на четверых хватит, а я мужа разве что узорной вышивкой порадовать могу…

– А она тоже невкусная? – хмуро поинтересовалась я, так и эдак прижимая локти к туловищу, пытаясь создать видимость соблазнительных холмиков под грубой тканью.

– Фрось, ты чего скукожилась? Может, кваску? – заинтриговать формами Серого не удалось, а вот заставить усомниться в нормальности жены – вполне.

– Невкусная… То есть, не знаю, – пискнул малыш. – Я не пробовал…

– Проверять не стану, – я шумно брякнула кружку на стол, так что вздрогнул не только доставучий щенок, но и его дородная мамка, хитроглазый харчевник, поддатые мужички, спорящие о том, как надо правильно колотить жену (ссадины, напоминающие формой скалку, пунцовели на физиономиях обоих) и бледная молчаливая девка у дверей.

– Ну и зачем ребёнка пугать? – с упрёком протянул Серый, взглядом провожая улепётывающего мальчишку.

– Ничего, не помрёт.

– Ага, только заикаться всю жизнь будет.

Я равнодушно пожала плечами.

Иван и Ивар припозднились. Они не то чтобы были пьяны, нет. Но уже казались чуть более смелыми, чем необходимо, и чуть менее сообразительными, чем стоило бы.

Приключений всё не было.

А ведь так хотелось!

Возлюбленная Иванова супруга (благослови Макошь её труды!) намедни запекла целого молочного порося летнего помёта. Большой как-никак праздник! Надо же родню собрать да попотчевать. Бабы, что с них взять?

Угощение удалось на славу: золотистая тушка, ароматное, мягонькое мяско… Да вот незадача: глядь, а порося-то понадкусывали. Кто бы?

Иван, знамо дело, отпирался. Шутка ли? Прибьёт ведь сварливая баба, коль поймает на горяченьком! Мужик и так и эдак, мол, кот мог вбежать или за псиной недоглядели (старая уставшая сука лишь укоризненно взирала на хозяина, что для вида, конечно, замахивался, но всё равно нипочём бы не вдарил). Жена не верила, но и доказать ничего не могла. И всё бы ничего, да сдал обоих Ивар. Брат сунул морду в неплотно затворённые ставни и поманил собутыльника обглоданной поросячьей ногой, не заметив хозяйку дома.

Схлополали и муж и деверь². Ровненькие одинаковые (залюбуешься!) синяки вдоль физиономий шрамами темнели в сумерках.

– Всё зло от баб, – заявлял Иван.

Ивару для поддержания беседы полагалось бы спорить, но ссадины болели, а самолюбие страдало. Ивар соглашался:

– Большое ли, маленькое – всё от них!

– А я тебе о чём толкую? Житья не дают! Так бы в воду и… ух!

Иван неопределённо махнул в сторону маленького озерца, что они с братом огибали по пути домой. То ли сам бы утопился, то ли жену порешить хотел – не понять.

– Вот ты вернёшься, ты-то ей покажешь, кто в доме хозяин!

– Я-то ей покажу, – подтвердил Иван, но, взглянув на желтеющие бледным светом в какой-то версте окошки, пригорюнился.

– От же дура-баба!

– Как есть!

– Я тебе как на духу скажу: нет мне с ней житья!

– А кому ж оно будет?

– Ни выпить – это раз, – Иван загибал пальцы, путаясь, считая один за два или вовсе пропуская, – ни поспать в обед – это два…

– Кто ж хорошему человеку поспать не даёт?

– Крышей этой в сарае…

– Что течёт?

– Ну да, ею, родимой. Так всю голову ж мне забила той крышей! Это три. Да и разве жена у меня красавица?

Ивар пошевелил ладонью в воздухе. Он-то считал, что, вообще-то, да, хороша у Ивана жена – статная, высокая, большерукая. Но его раньше никто не спрашивал.

– Вот и я о том! Даже и не красавица! Так и пущай рта не разевает, что я, бывает, на молодую девку засмотрюсь. Всяка баба должна своё место знать!

Ивар возражать не думал. Себе дороже. Но тут бы и не успел.

Это был даже не смех. Лёгкое дуновение ветра, что долетает с озёрной глади в поздний час. Яркое воспоминание. Трепет последней тёплой летней ночи.

Дева танцевала. У воды? В воде? Прекрасная, юная, она словно вовсе не касалась ногами земли. Манила, тянула и смеялась, смеялась…

Как давно Иван не слышал такого счастливого беззаботного смеха! Как мечтал сам так же хохотать!

А дева кружилась.

Мужик глаз не мог отвести и шёл уже не по тропе, спотыкаясь, заплетаясь ногами, разрывая объятия разросшихся трав, что из последних сил держали, чаяли уберечь.

Дева звала. И Иван слушался.

Болотистый берег хватал, всхлипывал под сапогами, оплакивая мутной жижей глубокие следы.

– Стой! Куда?

Да разве обернёшься на брата, когда самое прекрасное существо на свете глядит нежно прямо на тебя, улыбается, смеётся, зовёт!

Ивар хотел было кинуться, поймать заворожённого за рукав… Да надо ли? Жене от него одно расстройство, мать так вообще перед смертью грозила отречься от запойного пьяницы, всё стерегла Ивара, наказывала не смотреть на старшего, а своей жизнью жить. А своей-то как не было, так и нет. Пили, оболтусы, оба. Но у Ивана хоть жена любящая. А ну как теперь не у него она будет? Ну как красавицу-вдову полюбит, под крыло возьмёт не старший, а младший?

Вот же плясунья-чаровница! Ивар и не заметил, как сам подошёл близёхонько к озерцу. А дева как была в косой сажени, так и есть. Ручки ломкие тянет, обнять, защитить так и просит и смеётся, смеётся, чертовка!

Да одна ли? Уже не две ли простоволосых, лёгоньких, словно прозрачных, красавицы манят, заманивают непутёвых мужиков? Три? Дюжина?

Да и далеко ли, али уже за спинами и хороводы вокруг водят?

Вода дошла до груди.

А девы смеются.

Пятно луны становится бледнее, тонет.

А девы пляшут.

Свет меркнет.

А девам весело: живое ли, мёртвое… Всё едино – добыча.

Вода сомкнулась над головами, заперла живое на ключ – не выпустит.

А девы всё поют. Для кого бы?

***

Люди! Живые, настоящие, тёплые!

Праздник удался на славу.

Ряженые, разукрашенные, раскрасневшиеся, одни пели, иные подхватывали давно заученные наизусть мелодии; одни сказывали сказки, другие, затаив дыхание, слушали, хоть и знал всякий, что молодец чудовище победит, солнце спасёт да вернёт на небо, а девица-красавица станет ему верной женой. Иные не слушали и не пели, а знай наворачивали угощение, щедро разложенное у костра. Кто посметливее, у того с утра маковой росинки во рту не было – место, стало быть, берёг. Кто не пузо набить, а повеселиться пришёл, тоже обиженным не остался.

Лето в Озёрном краю провожали шумно: знай, зима, не боимся твоих колючих объятий! Не забудем, что ясно солнышко вернётся на землю, не попустит, чтобы холода лютые людей добрых сгубили!

Праздник завели на окраине деревни – аккурат между харчевней и озерцом. Справили доброе кострище, чтобы уголья по двору не разбросать ненароком, принесли требу богам, как полагается. Дома бы сейчас последний сноп вязали, Велеса благодарили. А тут – север. Сплошь камни да леса с озёрами. Рожью поле не засеешь. Да и огородов особо не держали, коль земля родить не желала. Знай рыбу ловили круглый год, да дичь-шкуры заготавливали, чтобы по осени везти торговать – менять на муку да крупу.

Я держалась в круге света разошедшегося огня, опираясь плечом об одинокую сильную берёзу. Рядом беспомощно белел ствол второй: корни вывернула, ветви раскинула. Не хватило места обоим деревьям – шибко разрослись. Вот и сгинуло одно, дало родичу больше места. Костёр тянул пальцы к небу, облизывая жаром тела веселящихся, точно мать лоб дитяти, от всяких хворей, ночниц да крикс³.

Серый обнял меня сзади и опустил щетинистый подбородок на плечо. И откуда появился?

– Что грустишь, душа моя?

Я с наслаждением втянула ноздрями воздух. Потный. И еловыми лапами пахнет.

– Да вот, думаю, не увела ли тебя какая ушлая баба, – вздохнула я.

– Ты что такое говоришь, женщина? Неужто думаешь, что с такой супругой, как у меня, ещё на кого-то силы найдутся?

Нет бы сказать, что любит меня безмерно. Оболтус.

– Ну, и ещё люблю я тебя безмерно, – добавил муж и увлёк меня в пляс.

Страх, голод, одиночество… было ли что въяве? Возлюбленный прижимал меня к себе, а я знай вдыхала родной запах. Как не умела танцевать, так и не умею. Да разве это важно? Запах обволакивал, обнимал, грел и завораживал. Я бессовестно оттаптывала мужу ноги, а он делал вид, что не замечает и кружил меня дальше. И я кружилась, отдавая всю себя без остатка, надеясь, что танец никогда не закончится, что костёр не потухнет, а этот запах, любимый, обволакивающий, проникающий, всегда будет рядом.

Танец закончился.

Я беспомощно прижалась к мужчине, силясь ухватить ускользающий миг счастья, уткнулась в нестираную, небелёную рубаху, пряча заблестевшие глаза.

– Давай сегодня останемся ночевать в деревне?

Серый кивнул.

– И завтра тоже. Мне непривычно в лесу.

Снова промолчал. Спорить, припоминая, что лес я всегда любила, не стал.

– Сейчас договоримся, – пообещал он и ушёл.