Тут вижу соседа нашего, футболиста. Он с широкой улыбкой пересекает Малую Бронную и направляется прямо к овощному магазину. Крепко жмет руку продавцу и просит два арбуза.

Вот, думаю я, сейчас разгадаю тайну правильного выбора. Застыла, свесившись из окна.

Георгий – огромный, кудрявый дагестанец, продавец из овощного магазина, – входит в арбузную клетку. Я представила его в клетке с тиграми, по внешности ему бы больше подошла работа дрессировщика в цирке. Он легко, но нежно берет арбуз из горы, стучит костяшкой среднего пальца, задумчиво вслушиваясь в звук, как в музыку. Он простучал с десяток арбузов и, удовлетворенно хмыкнув, положил два из них в сетку. Вот и весь секрет.

Вечером дома мы всей квартирой сидим на кухне, арбузы порезаны, и взрослые смеются о каких-то своих делах. Арбуз – это праздник: как и водка, он объединяет людей. Мне отдают самую середину, самый сахар, «душу», как говорят в Украине, и я щурюсь от удовольствия.

Все хвалят соседа за его неизменно шикарный выбор. Он улыбается, и видно, что очень доволен. А я молчу. Пусть останется тайной. Хотя очень хочется рассказать про могучего арбузного короля Георгия. Но это коммуналка, соблюдаю правила общежития.

А вечером я делаю картины из арбузных косточек. Море, парус и облака.

Мне десять лет, и вся жизнь – игра:
Плеер и новые джинсы.
Бабушка, мама, моя сестра
И я, королева жизни.

Завтра тринадцать, бегу в кино,
А после мы с ним за ручки.
В школе проблемы, мне все равно, —
Бабочки точно круче.

Скоро пятнадцать и рухнул мир,
Метеориты в карманах.
Мне бы английский учить до дыр,
А я влюблена в хулигана.

Мне двадцать два, я опять в слезах
На стыке тысячелетий,
Маленький сын на моих руках…
Господи, мы оба дети!

Мне двадцать пять, и я снова жена:
Ревность и прочие глупости.
Мир по ночам и с утра война.
Господи, дай мне мудрости!

Мне тридцать два, я дважды мать,
Дети синхронно болеют.
Хочется выпить, реветь и спать.
Господи, я старею!

Мне тридцать девять, пропала жизнь
Быстрыми декабрями.
Прошлые драмы и виражи
Спрятаны под замками.

Где-то за сорок, совсем чуть-чуть,
С опытом наперевес
Я начинаю свой новый путь.
Господи, дай мне чудес!

Дай мне чудес и немного удачи,
А остальное мелочи.
Выросли дети, я больше не плачу,
Я же крутая девочка!

не 15 и впереди вся жизнь. Я знаю о ней уже так много, что сама удивляюсь, как мне еще не присвоили звание кандидата жизненных наук? Я учу полкласса, как прогуливать уроки, писать сочинения по Достоевскому, не читая Достоевского. Как отказать парню из 10 «Б» и пригласить на свидание смазливого Димку из параллельного. Как одеваться модно без денег и как начесывать правильно челку.

И как обогнуть чертову гигантскую очередь в Макдоналдс на Пушкинской. А еще я ловко покупаю американские сигареты у барыг на Комсомольском проспекте и никогда не жадничаю. И нагло с утра перед школой пью стопку ликера «Амаретто», тихонько краду из Галюсиных запасов.

Остальная половина класса меня тихо ненавидит, потому что громко ненавидеть побаиваются. Я же и драться полезу в случае опасности. Психическая. Зря боятся. Я трусиха до ватных ног. Просто лицо научилась держать и имидж хулиганки заработала.

Подружки у меня разные, и девчонки из соседних пятиэтажек, и старые подруги из английской спецшколы, и полоумная Маруся, которая ходит по вечерам в троллейбусный парк. Там она чувствует себя настоящей женщиной, желанной и сексуальной. У Маруси от рождения страшное мятое родимое пятно на пол лица. Пятно залазит на левый глаз и левую губу, делая Марусю кривой и внешне и внутри. Психологов тогда еще не было, да и какие психологи? Ее мать – уборщица в нашей школе, отец неизвестен.

Я защищаю ее как могу, разбираюсь с обидчиками, часами слушаю после школы про мужиков из троллейбусного парка и подбадриваю. Маруся считает меня подругой, и мне стыдно за то, что я только прикидываюсь подругой. Из жалости. И на пятно ее страшно смотреть всегда. Испытание.

А подруг у меня много в новой школе. Свита целая. Мы сидим у одной из подруг после школы и едим гречку с майонезом, еда неудачников, но другой тогда не было. И я солирую в своих розовых дутиках и модных лосинах. Я же, мать вашу, кандидат жизненных наук. И все слушают, слушают, восхищаются, впитывают. У меня уже солидная свинья-копилка с историями в арсенале. И про секс, и про несчастную любовь, и про сиротство, и про предательство, и про гламур.

А главное – про светлое будущее. Я часами могу об этом. В красках, с жестами итальянки, да покруче, чем Ванга! И не только про свое будущее. Про чужое тоже люблю погадать. Рисую картинки и всем хорошо. Щедрой рукой отсыпаю бриллианты и счастливую любовь, всем кто готов слушать. Дарю будущие подвиги и открываю Америки с Парижами. Мне не жалко, пусть у всех все сбудется. И каждой по кабриолету!

Уроки? Домашка? Да ну его! Жизнь куда круче, чем Фет с геометрией. А химия просто тоска. История может быть только? Но тоже, кому это нужно? Старье ни о чем. Все правили и умирали, крутили, вертели, боролись.

Да ладно, вон говорят, что евреи бегут до Америки! Может и мне рвануть? Через Италию, феличита! Снова домашку не сделала, ужас!

А через несколько лет, я встретила одну из тех, с кем мечтали. Она шла с коляской, уже как и я молодая мамаша. Моя одноклассница.

Мы сели на лавочке, закурили. Как ты? Как она, а помнишь? А он?

И тут она мне говорит: «Послушай, а ты не меняешься. Все такая же странная. Ох, как мы тебя ненавидели в школе. Ты была такая, другая. И мы ненавидели сильно. Ты была тем человеком, который как только за дверь, о нем одни гадости в спину. Но тихо всегда, ибо громко боялись»

Не спешить и успеть, даже в рассветах.
Полюбить, умереть. Такое длинное лето.
Я поставила точку. Ты самый лучший.
Я закончила. Без тебя невозможно скучно.

Есенин повесился в Англетере. Драма.
Мне грустно от этого очень, мама.
Одна. Уроки. Не сдан экзамен. Химия.
Его глаза не мои. История непоправимая.

Зачем мне химия, если не совпадает?
Ромашки оборваны. А ведь он все знает.
Он просто мимо. И нас уже не спасут.
Есенин повесился. А остальные живут.

Я выросту, мама. И буду странной.
В чужих глазах как осколок острый.
Застывшая девочка, вечная драма,
Которая делает сложным простое.

Есенин повесился. Верю в причины.
Сама бы рядом. Но дела не окончены.
Проходят мимо подруги, мужчины.
Соедините с Есениным, это срочно.

Уроки. Химия. Борщ. Бесконечность.
Я параллельность сама придумала.
Есенин повесился. Я гадаю на свечках.
Полуприкольная. Полубезумная.

Есенин. Смерть. Объяснять так длинно.
Болезнь проклятая разыгралась.
Ищу веревку. И к ней причины.
И исключаю любовь и жалость.

Я вечно мимо. Сама все придумала —
Любовь безумную и глаза голубые.
Я очень надеялась, думала, самая умная.
Есенин умер. И я через запятые.

Я так надеялась. Химия с геометрией.
Шестнадцать лет. У меня есть ты.
Есенин повесился. Отчаяние до смерти.
И я. Глаза. Любовь моя. И мечты.

огда я закрываю глаза, я оказываюсь далеко от того места, в котором нахожусь сейчас. Среди велюровых американских кресел и штор с голубыми кораллами. Я стараюсь дышать спокойно и ровно, дабы не спугнуть свое внутренне путешествие. Я переношусь туда, куда не продают горящие туры и билеты по специальным ценам. Туда, куда нет дороги, и проще добраться на полюс к пингвинам, через Чили и сто пятьдесят пересадок. Я оставляю свои взрослые американские горки и путешествую налегке.

Я покидаю Швабинг, сытый и благополучный, весь в цветном Югентстиле, со множеством странных магазинчиков, торгующим барахлом и немодными вещами, с сотней странных кафе, в массе своей безликих, как и весь немецкий дизайн… Люблю гулять по этому району, но, закрывая глаза, оказываюсь на Патриарших. Еще до всего, еще до того, как нам всем пришлось эмигрировать в новую реальность.

Туда, в розовый кирпичный дом и коммуналку, в которой ванна на львиных лапах, черный телефон на стене в коридоре, и двое странных соседей, он футболист (комната с окном во двор) она поклонница Аллы Пугачевой (огромная комната в два окна)

Квартира была достаточно интеллигентной, без висящих по стенам тазов и ржавых велосипедов. Три плиты на кухне, наша вечно залита сбежавшим из турки кофе, три холодильника, три стола. Холодильник футболиста заполнен импортным пивом, поклонница Пугачевой варит супы, а в нашем всегда есть трехлитровая банка с томатным соком, черная икра, вонючий сыр Рокфор (где только мама его покупала?) и непременный черный хлеб. Белого в доме не держали, мама была стройной и тонконогой.

Жили дружно, кофе с сигареткой – неотъемлемая часть быта, шепот и слезы на кухне, летом арбузы огромные, за которыми ходил футболист к знакомому продавцу овощного на малой Бронной, виноград Изабелла, мелкий и черный, первые весенние огурцы, такие, что пахли на всю квартиру.

---