По наследству

Анна Блажкова

Саша несколько минут лежала с закрытыми глазами и пыталась вспомнить сон. Никакие детали не всплывали. Она погоняла серую массу впечатления от сна, как тюремщик баланду, убедилась, что интересного не выловишь, встала и поставила чайник на электроплитку. Серый сатиновый халат и старые туфли на плоской подошве были приготовлены с вечера, Саша обреченно облачилась в это старье, вздохнула и пошла за дом к замешанной в корыте глине.

Стена пристройки уже года три показывала свою неприглядность и была похожа на застиранную и порванную во многих местах скатерть. Комнатка за этой стеной – кладовка, и это тоже одна из причин в затягивании ремонта.

Но вот дело пошло. Саша с душой окунулась в чувственную работу: отбила куски старой штукатурки, которые пыхтели, когда к ним дотрагиваешься, кое-где прибила несколько тонких реек крест на крест и после смачивания стены, ладонью-лодочкой захватывала вязкую глину из корыта, подбавляла к ней пучок сухой травы, уже обеими ладонями сначала мяла, а потом делала плотный комок и довольно сильным, резким движением руки бросала его на стену – «ляп».

По уставу бабьего лета небеса, кажется, звенели чистой синью, по воздуху плыли длинные паутины, а клены потряхивали лимонной листвой. Погода настраивала если не на восторг, то на радость – уж точно. Но в голове Саши присутствовал какой-то страшноватый сумрак. Из него периодически змеей выползала одна мысль: «Вдруг баба Маня умерла».

Дней пять назад Саша ее навещала. Все прошло в обычной тягостной норме, даже был один хороший момент – баба Маня пригласила ее в дом и показала костюм, сшитый собственными руками.

– Видишь, жакет. А вот сарафан, – бабуля вертела вешалку и была очень довольна.

Саша смотрела на вещи, сшитые из серого «в елочку» гобелена, из которого покойная мать строчила автобусные чехлы и подумала: «Как на смерть», – но вслух похвалила бабушкину работу.

«Чего ей умирать? На здоровье она немного жаловалась, так ведь несколько лет подряд одни и те же жалобы. Все сама делает по хозяйству, даже носит воду на коромысле, а я так и не научилась». Саша прошла дальше в огород и стала смотреть на бабушкин двор, в надежде увидеть ее. «Не видно, значит, отдыхает», – мельком оглядела котлован, когда-то густо населенный, теперь мало и, в основном, пьянчугами, подсмотрела задворки четырех соседских дворов (огороды соседей также, как и ее, сверху обрамляли котлован), и вернулась к корыту.

Она решила заслонить тревожные мысли, которые по ее мнению, сама она и придумала, чем-нибудь интересным – например, представить времена года живыми людьми.

Весна – романтическая студентка, глаза – в небо, спотыкается, очень бледная. Лето – мужчина лет тридцати пяти, все умеет делать, особенно хорошо по строительству, любит повеселиться в компаниях, загорелый здоровяк. Осень – вялая красивая женщина, знает всему цену, любит шляпы. Зима – тетка с мясистым лицом, самогонщица, кряхтит, когда наклоняется, один пуховый платок на голове, другой…

Раздается звонок, на который сразу откликается собака. Пришла материного дяди жена – баба Клава, маленького роста, но с крупной вытянутой головой, с оттянутым книзу подбородком и с длинными зубами. У нее довольно пронзительный голос, и она им лихо расплескивает тишину двора, что хранилась до ее визита:

– Батя дома?

– Спал, вроде бы…

– Трусов ему нашила, – баба Клава извлекла из матерчатой сумки шелестящий газетой сверток.

Вышел отец, он стоял на пороге своего дома с широко открытыми полупьяными глазами.

– На, – баба Клава ткнула его пакетом в живот, – гуляешь?

– Почему мне не гулять? – он сделал довольную жизнью улыбку, – дядь Валя дома?

– Дома, – в этом слове родственница очень твердо произнесла букву «д», как будто ударила по ней молотком и посмотрела снизу вверх на отца, говоря своим взглядом «дома и делом занят, не то, что некоторые».

– Баба Клава, а ты сейчас не заходила к бабе Мане? – спросила Саша.

– Нет, – протяжно и с долей настороженности ответила Клава.

– Пожалуйста, зайди к ней сейчас, я вся в глине, потом вечером она закроется на сто замков. Что-то мне тревожно.

– Хорошо, зайду, зайду, – баба Клава спешно уходит.

Утешая себя тем, что бабулю проведают, Саша возвращается к своей работе.

Ровно через десять минут вновь звонок, Саша уже мчится к калитке.

– Маня умерла, – шипя от одышки, выпаливает Клава, – уже мухи, она вспухла.

Отец уходит с Клавой, Саша быстро смывает глину с рук и ног и бегом к бабушкиному дому.

Отец вышел из тещиного флигеля и с мрачной торжественностью сказал, что накрыл покойнице своим носовым платком лицо, потому что оно испортилось, и ушел домой.

Учитывая смрадность воздуха, Саша оперативно обыскала комод, где по ее соображению могли быть документы.

Документы, фотографии, немного денег она забрала, и пошла вызывать милицию. Клава понесла страшную весть мужу, чтобы потом эту весть передать по его родне: дать телеграмму в Ростов средней сестре Анне и сходить в глубь поселка к среднему брату Федору.

Милиция подъехала к вечеру. Помимо вопросов, милиция организовывала увоз тела быстро упокоившегося. Но два сотрудника проявили доверчивость и, не глядя, поверили словам Саши, что бабуля не задушена подушкой, не огрета лопатой и не обворована после этого.

– Все цело. Дом не заперт был. Одета в чистые вещи (именно в костюм из гобелена). Соседи, я узнала, видели ее в день разноса пенсий, она из магазина шла. Значит, вернулась, наверное, стало плохо ей, легла и всё…

– Что ж, распишитесь.

– А заходить будете? Я только документы унесла, остальное всё как было.

– Мы вам верим, – ухмыльнулся милиционер.

– Так как же бабушка? Ее в морг надо.

– Не надо. Ей уже семьдесят четыре. Идите завтра в свою поликлинику, там возьмете справку о смерти.

Дед Валентин катил перед собой тележку, за ним шла его Клава и вездесущая их подруга Кира.

– Берите, что хотите, – объявила Саша.

Женщины стали шерстить тряпки, дед погрузил на тележку доски, которые должны были пойти на ремонт забора.

Лежало тело с накрытым носовым платком лицом, а вокруг возникло столько движения: Саша выносила вещи, мебель, посуду на свежий воздух, дед делал ходки с тележкой. Помимо досок он взял телевизор и радиоприемник, тумбочку, какую-то посуду, шторы, половики и покрывала. Может быть, усталость помешала ему более внимательно все осмотреть и забрать еще что-нибудь по своему вкусу.

– Сколько у нее денег? – спросил он.

– Пять двести, только на гроб, – по печальному опыту похорон матери в прошлом году, Саша знала цены на эти последние потребности для неживого человека.

– Мало, – как-то даже раздраженно сказал дед.

– Что поделать, – вздохнула Саша.

Пустые комнаты казались более большими, в зальчике остался только платяной шкаф, который Саша не могла сама вынести, в передней на диване лежала баба Маня, кухня и веранда тоже были пусты, Саша закрыла дом. Кое-что она отнесла в землянку и повесила навесной замок на дверь. Принялась таскать, что осталось после дедовского «шмона». Ее интересовали посуда и керосин – у бабушки были большие запасы керосина, потому что летом она готовила на керогазе, – а так же много старых, но вполне добротных ведер, два больших корыта и несколько тазов. Все эти раритеты, перешедшие в ее руки, внесли мизерный положительный эффект в происшедшее. И, главное, посуда и керосин стояли в землянке, где пахло керогазом, прохладой и перечной мятой.

Старая баба Нюся, мать Сашиного отца, которая родилась на двадцать лет раньше своей свахи, пришла, позвякивая алюминиевой тростью, под навес, где громоздилась на горе венских стульев большая охапка одежды, источающая трупный запах. Старуха перещупала вещи, но взяла себе валенки, сокрушаясь, что ей было бы лучше, чтобы валенки были на размер больше.

– Яки́ у сва́хы хоро́ши дрова, – она держала в руке аккуратное поленце и елейно смотрела на него.

– У бабы Мани хорошая пила, вот она, – Саша показала пилу.

– До́бра пы́лка, во́стра. Ты йы ныко́му нэ давай.

– Конечно.

– И ба́тьки нэ давай, вин полома́э. – Со смертью нелюбимой невестки, всем показалось, что баба Нюся утратила свой великий смысл – хаять Сашину мать, но сердце ее, имевшее большой в себе угол для ненависти, уже подселило туда неприязнь к сыну.

Около восьми часов вечера приехал Гоша, брат Саши. У них была разница в возрасте всего-навсего год, четыре месяца и пять дней. Несмотря на то, что Гоша младше и смотрелся мельче своей сестры, он вел себя как мудрый и бывалый человек. Великодушно прощала ему Саша частые насмешки и ядовитенькую критику по поводу ее самой, потому что любила брата. «Он умный, очень хороший, редкой породы человек, а недостатки – подумаешь, какие-то мелочи: ну, пижончик, да меня высмеивает – ничего страшного, не облезу».

– Я тебе звонила, когда мы узнали.

– Как назло задержался в Ростове.

– Сегодня уже ничего не надо, а вот завтра будет трудный день, и денег – всего-ничего.

– Деньги на похороны возьму из тех, что отложены были для тебя на проект с Михалычем, все равно пока ничего не сдвинулось.

---