Как подчеркивал О. А. Колобов, немалое влияние на внешнеполитический курс США на Ближнем Востоке оказывали также и особенности строения профильных ведомств исполнительной ветви власти. Уже на раннем этапе «холодной войны» Совет по национальной безопасности, Государственный департамент, Министерство обороны, Центральное разведывательное управление стремились обосновать именно свою точку зрения относительно перспектив выработки курса в регионе, а также реализовать его на практике^[20]. Этот фактор привел к определенной противоречивости курса Вашингтона на Ближнем Востоке в начале – середине 1950-х гг.

Другое видение региона в тот период демонстрировал британский Форин-офис. В январе 1947 г. лейбористский кабинет К. Эттли выработал внешнеполитическую линию «трех столпов» Британского Содружества, которая подразумевала оборону Британских островов и национальную безопасность Великобритании, охрану морских коммуникаций как гарантии экономической стабильности и сохранение Ближнего Востока в зоне английского влияния, причем последнему придавалось значение форпоста на территории, граничившей с Закавказьем и югом СССР^[21].

На официальном уровне линия англо-американского сотрудничества на Ближнем Востоке была закреплена на встрече глав военных ведомств, прошедшей в октябре – ноябре 1947 г. В подписанных документах говорилось, что впредь страны будут проводить политику партнерства и «параллельности интересов»^[22]. В ноябре 1949 г. правительства двух стран закрепили за собой и обязательства по сотрудничеству, направленному на экономическую помощь странам региона.

В тот период времени в Вашингтоне были склонны рассматривать Ближний Восток лишь с точки зрения проведения потенциальных военных операций в рамках «доктрины сдерживания». В мае 1948 г. Пентагон выдвинул так называемый план Полумесяца, согласно которому в рамках англо-американского военного сотрудничества в регионе ВВС США могли быть расквартированы в районе Каира и Суэцкого канала с целью нанесения упреждающего удара по территории СССР, в случае военного конфликта с ним. Однако вскоре идея «обороны Полумесяца» была заменена планом военного контроля за регионом посредством сил 6-го флота ВМС США, в зону внимания которого входило все Восточное Средиземноморье, включая Ближний Восток.

Внешнеполитическое видение Вашингтона и Лондона стало меняться, когда разгорелась серия локальных военных конфликтов на территории Восточной и Юго-Восточной Азии – в Китае, Вьетнаме и Корее. Именно начало войны в Корее стало для США тем «первым экзаменом», который принципиально повлиял на логику их политического истеблишмента в глобальном масштабе, поставив его лицом к лицу с новой мировой реальностью. «Игра с нулевой суммой» не оставляла другой альтернативы, как только заполнить образовавшийся «вакуум силы».

Для Великобритании события в Восточной и Юго-Восточной Азии послужили примером того, как некогда подконтрольные западным колониальным державам страны быстро революционизируются, ставя под вопрос не только правомерность присутствия на их территории сил бывшей метрополии, но делая вполне реалистичной перспективой переход в орбиту советского влияния. Для Соединенных Штатов послевоенные явления политической жизни на Ближнем Востоке поставили на повестку дня вопрос о борьбе с качественно новым вызовом.

Идеи необходимости сохранения в послевоенный период «особых» англо-американских отношений настойчиво внедрялись британскими политиками в общественное сознание США. Так, в 1944 г. изданы две книги видного деятеля Консервативной партии Э. Григга, в которых автор утверждал, что важнейшей задачей для Великобритании является обеспечение морского и воздушного сообщения в Средиземноморском бассейне при использовании связей со странами Британского Содружества. Техническое решение этой задачи должно было быть обеспечено за счет помощи США^[23].

В течение 1950-х гг. проблема соблюдения сторонами моральных обязательств в рамках «особых» англо-американских отношениий выходила на авансцену внешней политики Великобритании три раза: в июне 1952 г., когда по инициативе главы Форин-офиса Э. Идена словосочетание было внесено во внутриведомственную документацию; в июне 1956 г., июне 1958 г.^[24]

При том, что данная стратегия была призвана решить экономические проблемы Великобритании, глава Форин-офиса Э. Иден говорил и о том, что столь звучное название как «особые отношения» нацелено на поддержание внешнеполитического имиджа Великобритании во всем мире. «Вместе с тем вполне очевидно, что внешнеполитические обязательства, которые несет сегодня кабинет Ее Величества, абсолютно не соотносятся с экономическими возможностями»^[25]. После окончания Второй мировой войны изменилось экономическое положение держав. Речь идет прежде всего о значительном ухудшении основных экономических показателей экономики Великобритании. За 1939–1945 гг. на 3 млрд ф. ст. увеличился внешний долг, утрачен 1,1 млрд ф. ст. зарубежных активов. По сравнению с довоенным периодом экспорт упал на 30 %, потеряна половина торгового флота^[26]. Такое положение невольно вынуждало британский истеблишмент искать новые формы проведения внешней политики.

В качестве главного аргумента в пользу корректировки внешнеполитической линии Иден выдвинул тезис о том, что английская экономика больше не может нести бремя финансирования расквартированных по всему миру частей Армии Ее Величества – в Западной Европе, на Ближнем Востоке и Юго-Восточной Азии. По мнению Идена, единственный способ соотнести реальное положение вещей в экономике с необходимостью сохранить за Великобританией имидж мировой державы заключался в постепенном отказе от непосредственных обязанностей в сторону укрепления уз партнерства с США и как следствие передачи американской стороне части обязанностей в рамках «особых» отношений. «Престиж державы превыше всего, – подчеркивал Иден^[27]. – Наш внешнеполитический курс на данном этапе нацелен в первую очередь на создание на территории Ближнего Востока и Юго-Восточной Азии международных оборонительных союзов с широким участием сторон. В отношении США нашей основной целью является убедить Вашингтон взять на себя в рамках создаваемых структур серьезные обязательства; нашей целью является удержание в руках рычагов политического контроля над ситуацией»^[28].

Необходимость осмысления процесса радикализации региона Ближнего Востока вынудила английских и американских экспертов обратиться к вопросу о культурно-политическом базисе этого процесса.

Политические элиты стран Запада с началом 1950 х гг. также стали присматриваться к проблеме исламского фактора, как к силе, способной в перспективе оказать серьезное воздействие на международную политику.

В вышедшей в апреле 1952 г. в журнале New York Times Magazine статье, озаглавленной «Мир, возможно, находится в руках мусульман», аналитик, специалист по Северной Африке Ром Ландау утверждал, что «отношение мусульманского мира к странам Запада, возможно, в будущем станет определяющим в судьбе рядового американца, англичанина или француза»^[29].

Уже в конце 1940-х гг. Дж. Ф. Даллес, тогда ведущий эксперт Республиканской партии по вопросам внешней политики, проводил сравнение деструктивных с точки зрения американских государственных интересов потенциалов коммунизма в ХХ в. и ислама ХIX в.^[30] Сама постановка вопроса и исторические параллели, которые проводил Даллес, говорили в пользу того, что с приходом в Белый дом администрации республиканцев курс в отношении Ближневосточного региона будет гораздо более тонким и гибким. Уже на раннем этапе «холодной войны» представители американской элиты поставили вопрос об исламе как о модели культурной и государственной идентичности, а главное, попытались спрогнозировать возможные политические последствия роста влияния ислама для стран Запада.

Слова Дж. Ф. Даллеса во многом совпадали с уже сформулированной в 1993 г. на страницах Foreign Affairs Самуэлем Хантингтоном концепцией «столкновения цивилизаций», правда, в отношении постбиполярного мира^[31].

Уже в начале 1950-х гг. эксперты отметили, что «наряду с некоторой внутренней разобщенностью ислама, выражающейся в конкуренции суннитов и шиитов, по отношению к внешнему миру, ислам представляет собой серьезную монолитную силу, более консолидированную, чем какая либо из существующих на данный момент мировых религий»^[32].

Прогнозы западных аналитиков в этой связи строились вокруг одного вопроса: какие формы может принять эта внутренняя «перегруппировка» ислама?

Так, известный английский востоковед, профессор Гарвардского университета, специалист по древней истории Гамильтон Гибб выступил в 1945 г. в стенах Чикагского университета с курсом лекций «Современные тенденции в исламе». Гибб утверждал, что в «данный момент мусульманский мир переживает кризис, выражающийся в новом размежевании». «Мир технологий», выстроенный Западом в межвоенный период, невольно спровоцировал исламские страны на ответную реакцию, которая неизбежно выразится в радикализации политических процессов в странах Ближнего Востока. Но главная загадка, по мнению Гибба, заключалась в том, «по какому пути пойдет этот процесс – по пути нарастания национализма либо по пути усиления махдистских тенденций и роли духовенства»^[33].