В Чечне дело к тому времени шло на спад, но пацанов битых по ростовским госпиталям было еще навалом. Когда мы вышли из перевязочной, у двери их толпилось человек пятнадцать. Ждали своей очереди. У кого рука, у кого нога, у кого что. Перед отцом расступились молча, никто по уставу не приветствовал. На районе рассказывали, как офицеры в Чечне лютуют с солдатами. Понятно, что особой любви к звездам на погонах тут не наблюдалось.

– Ты куда? – буркнул он, увидев, что я повернул направо. – Выход не там.

– К Тагиру в палату зайду. Я обещал.

– Я тебе зайду! – Он схватил меня за рукав и потащил влево по коридору. – Я тебе так зайду – вторую руку лечить придется! Ты меня понял?!

Пацаны у перевязочной покосились на нас, однако ни зависти, ни сочувствия в их взглядах я не заметил. Офицерский сынок для них был такая же мерзота, как сам офицер, если не хуже. Капитана РВСН в отцы себе точно здесь никто не хотел. Генерала, наверное, еще можно было, но и генеральских детей, начиная с девяносто четвертого, в Чечне тоже побило немало.

За воротами госпиталя нас с товарищем капитаном терпеливо ожидал целый табор солдатских мамок. Кое-кто из них был с детьми. Мелких они притащили с собой со всех концов необъятной, видимо, чтобы разжалобить выходящих из госпиталя офицеров. А может, просто дома оставить не с кем было. Неизвестно ведь насчет папашек всех этих битых пацанов – мамка, она и есть мамка, она по-любому ждать и рваться к тебе будет, из Тюмени в Ростов пешком по шпалам пойдет. А папашка морду пузырем надул – и в сторону. Ему – что есть сын, что нету. Призвали его там защищать конституционный строй, не призвали – это его проблема. Не в то время родился, надо было головой думать.

Так что мужичков среди этого табора особо не замечалось.

Но моему товарищу капитану вся эта компания была абсолютно до звезды. Он к ним привык уже, к этим мамкам, за годы долгой и суровой службы. У какого КПП их нет?

– Слышь, – говорит он мне и резко так за рукав останавливает. – Я не понял – у тебя кто отец?

Я стою перед ним и думаю: «Та-ак, у нас теперь еще и с памятью проблемы».

В соседней палатке с пивом Юру Шевчука включили про осень.

– Ты бы завязывал пить, – говорю, – товарищ капитан. А то гнать уже начал даже не по синьке.

– Рот закрой, – это он мне. – Ты, если что, помни – кто отец твой.

Я говорю:

– Я помню. У нас тут у всех Ростов – папа. Если что.

Он мне на это хотел по уху зарядить, но тут его настигли мамки. Они, в принципе, сразу к нему двинулись, когда мы из ворот вышли, однако товарищ капитан был так увлечен вопросами выяснения родства, что подхода женских вооруженных сил не заметил.

Вооружены они были чумазыми детишками, пакетами с едой и фотками своих пацанов, которых не выпускали к ним из госпиталя. Шевчук невдалеке продолжал лирическую тему про осень.

– Товарищ офицер! Товарищ офицер! – загомонила эта не большая, но сплоченная бедой армия.

Если бы Николаевна не грузила меня с детства уроками музыки и своим дебильным аккордеоном, я бы точно заделался в художники. Особенно если бы еще рисовать умел. Потому что здесь перед госпиталем нас окружили такие мамочки, такие лица, что бедный Рембрандт, или кто там, удавился бы от зависти в своей Голландии.

Деревенские перемешались с городскими, молодые со старыми, красивые со страшными, и все оказались такими молодцами, что товарищу капитану не то что слинять – ему продохнуть не осталось мазы. Они реально были самых разных возрастов. У одних в этом госпитале парился уже третий или, может, четвертый пацан, у других, по ходу, первенца загребли. Да не просто загребли, а сразу на войну пристроили. Пока он детство еще не забыл – когда автомат был деревянный, штаб – здоровский, враги – немцы, а «войнушка» означало совсем не то, что теперь. И от нее было весело. Во всяком случае, ни зачисток, ни отрезанных голов, ни раскатанных танками в лепешку человеческих тел. На такое у пацанов за гаражами никакой фантазии бы не хватило. Жизнь, как выяснилось, игры складывает намного круче.

Мамки попроще вели себя гораздо бойчей. Они осадили моего товарища капитана плотным кольцом, и дамам поинтеллигентней оставалось только тянуть свои фотки через их головы и плечи. Это не всегда нравилось передним мамкам, поэтому пацаны на снимках из второй линии время от времени летели в ростовскую пыль.

Товарищу капитану надо было радоваться, что его окружили одни приезжие. Если бы у госпиталя собралась такая же толпа местных женщин, явившихся к своим битым ребятишкам, тут не только одинокому офицеру – тут и целому КПП досталось бы на всю оставшуюся жизнь. Снести бы, может, его не снесли, но помяли бы тех, кто внутри, основательно. Хорошо хоть больничка рядом – подлечили бы сразу, если что. Это еще не учитывая подмоги ростовских бабуль. Это если они дома останутся. За внучком не придут. Потому что, если придут – тогда точно всем геройская смерть.

– Товарищ офицер! Володя Синичкин, Майкопская бригада! Скажите – как он?!

– Сеня Смирнов! Петроковский полк!

– Леша Потапенко! Можно к нему?!

– Толик!.. Толик!.. Толик!..

Мамки кричали так громко, что фамилия Толика никак не долетала из задних рядов, и от пацана оставалось одно имя.

– Женщины!!! – заорал наконец в ответ мой товарищ капитан. – Не наседаем, женщины! Базар прекращаем!

Они смолкли.

– Объясняю: к этому госпиталю я не имею ни малейшего отношения! Про ваших сыновей ничего не знаю, но могу вас уверить, что об их здоровье заботятся лучшие специалисты. – Он обвел командирским взглядом мгновенно притихшую толпу. – Все понятно?

Одна из них как школьница подняла руку и смотрит на него испуганно – боится, что накричит.

– Слушаю вас, – разрешил он.

– Нам ведь не говорят ничего, – заторопилась она. – И к ребятам никого не пускают. Мы не знаем, что там и как. Спасибо хоть от ворот не гонят. А на вас – погоны…

Этим она его проняла. Тон вдруг сменил на человеческий.

– Поймите, женщина, я зашел в госпиталь по личному делу. Семейные обстоятельства…

– У нас тут у всех семейные обстоятельства, товарищ офицер. Семейные – дальше некуда. Вы посмотрите на сына моего, может, узнаете? Может, видели сейчас там? Мне бы знать – ходит он или нет хотя бы.

Она протянула ему фотку, и все остальные как по команде протянули свои.

– Нет, – он покачал головой и снял фуражку. – Вашего я не видел, простите.

Когда отошли чуть подальше, он фуражку снова себе на башку приспособил. А так порядочно шел с ней в руке, репу поглаживал. Видно было, что западло ему стало перед мамками. Хоть и капитан. И вроде как фасон держать должен.

Тут я, конечно, не удержался.

– Вот видишь, – говорю ему. – Ты насчет отцовства кипишил, сына хотел, а там у них вон сколько сыновей в больничке бесхозных. Выбирай – не хочу. Покоцанные, правда, чутка.

Он остановился и смотрит на меня.

– Ты дурак, нет?

Я говорю:

– Конечно, дурак. Интересно – в кого только.

Он усмехнулся так криво и головой покачал:

– Ну, уж по-всякому не в Тагира.

После этого до самого дома мы с ним уже не разговаривали.

Отца я впервые увидел, когда мне исполнилось семь. До этого был чеченец Тагир. Как так получилось и откуда он возник между отцом и отцом – мама никогда не говорила. Мы с братом тоже особо не спрашивали. Тагиром нельзя было не восхищаться, невозможно было не любить его, а когда кого-нибудь любишь, разве будешь спрашивать – откуда ты взялся?

Когда вернулся отец, Тагир, не сказав ни слова, просто встал и ушел. Он всегда так поступал. Твердо и ясно. И бесповоротно. Сколько я его потом ни искал – бесполезно. Никакой ниндзя так не исчезает. Хоть обычный ниндзя, хоть черепашка. У нас с братом их игрушечных три штуки было. Тоже пропадали время от времени. То Рафаэль, то Микеланджело. Но потом обязательно находились. А тут – ни в какую.

И вот сегодня в госпитале вдруг Тагир. Идет по коридору навстречу такой, улыбается. Я думал – это мне от боли показалось. Или от их колес. Но нет, ни фига. Обнял меня осторожно и даже отцу руку пожал. Сказал: «После перевязки зайди ко мне в палату».

А я не зашел. Товарищ капитан не пустил.

– Ты это, – заговорил он на подходе к дому. – Мне-то ладно про свой огнестрел пургу гонишь, а вот с Николаевной как разойдешься? Думаешь, она поведется на твой прогон насчет ружья у друга на даче?

Здесь он был прав. Меня и самого это напрягало по дороге из госпиталя. Потому что с Николаевной лучше было не шутить. Правда о том, что произошло, разумеется, исключалась, а любой развод она выкупала на раз. Серьезные дяди из фильмов про ЦРУ должны были толкаться не у себя в Лэнгли, а у нас на лестничной клетке, чтобы заманить ее на работу. Никакой детектор лжи им больше бы не понадобился. Датчики, психологи, аналитики – все это детский лепет по сравнению с ней. У Николаевны был нюх. Она отличала вранье по запаху. Так что здесь получалась испанская вилка. Правду сказать было нельзя, а соврать невозможно.

– Намутим чего-нибудь, – сказал я товарищу капитану, входя в подъезд. – Ты главное веди себя поестественней.

Отец кивнул и зашагал следом за мной по ступеням. Первым в квартиру он заходить не хотел.

---