Моя синестезия выходит за рамки неврологически окрашенных цифр и букв. Я могу воспринимать движение в виде звука, музыку – в виде цвета, вкус – в виде форм, а также множество других экзотических ощущений. Около четырех процентов всего населения Земли имеют некоторые формы синестезии, включая физика Ричарда Фейнмана и музыкального продюсера Скриллекса. Хотя отдельные синестетические проявления могут присутствовать у любого, исторически сложилось так, что у людей искусства синестезия встречается чаще. Среди легендарных музыкантов с даром синестезии – Джими Хендрикс, Стиви Уандер, Билли Джоэл, Тори Эймос и Эдди Ван Хален. Благодаря нескончаемым комбинациям чувственных ассоциаций синестезия разрушает барьер между обыденным и удивительным, предсказуемым и неизвестным, предоставляя музыкантам, писателям, художникам и новаторам в сфере культуры возможность делиться синестетическим миром провокационными способами. Так, Ференц Лист, как известно, просил оркестр добавить в звучание фиолетовых тонов, в то время как Мэрилин Монро, по некоторым сведениям, видела цветные вибрации звуков. В собственной биографии Владимир Набоков ярко и подробно описал свои ассоциации между цветами и буквами, великолепно представив букву С «странной смесью лазури и перламутра». Я, например, ощущаю эту букву как спелую тыкву, осеннюю смесь желтого и оранжевого, свистящий звук цвета янтаря.

Более сложный слой моей синестезии называется порядково-лингвистической персонификацией. В данном случае каждая графема имеет не только уникальный цвет, но и особенности. Это наиболее верно в отношении цифр. Я считаю их близкими друзьями. Они существуют в моем мире с присущими им разнообразными характеристиками. Например, цифра «3» – скромное индиго, которое стесняется своего потенциала. А все встречающиеся мне люди связаны с синестетическими ощущениями, (их иногда называют аурой, и в ней у каждого человека минимум один цвет, образующий мгновенную связь с соответствующими цифрами разных размеров и конфигураций и создающий разноцветную мозаику). Скажем, мой друг из медицинской школы – великолепная, большая бирюзовая семерка, эклектичная и в то же время очаровательная, окруженная группами зеленовато-желтых, странно неуклюжих шестерок и ореолом доброжелательных, миролюбивых, холодных голубых четверок. По мере нашего знакомства его графемы множились и становились более разнообразными, создавая грандиозную картину. Постепенное накопление личной информации (или данных наблюдений с научной точки зрения) превратилось в изображение большого полупрозрачного озера в светло-сером кратере с бирюзовыми берегами и светло-бирюзовым (точнее, Pantone 3245) центром.

Слой за слоем моя синестезия распространяется. Люди с азуленовыми четверками пленительны. Надкусил едва созревшую клубнику, и мой мир превратился в плеск воды, наполненный звуком соприкоснувшихся медных тарелок. Пронзительный звук кларнета из «Рапсодии в голубых тонах» Гершвина не перестает вызывать у основания языка ощущение блестящей скользкой змеи со вкусом черники, отдающей свежим протектором шин.

Это не вызванная наркотиками галлюцинация. Такова моя реальность.

Это происходит со всеми чувствами. Мои ощущения зеркального прикосновения активны, даже когда я смотрю не на человека. Например, стоя перед статуей Давида, я чувствую слева напряжение лонно-ключично-сосцевидной мышцы, будто поворачиваю голову вправо. Еще ощущаю тяжелую толстую ткань на своем правом плече, легкость в левой руке и слегка согнутое правое колено. Смотря на статую Свободы, я чувствую драпирующую мои ноги тяжелую тогу, тяжесть в правой руке, напряжение трехглавой мышцы левого плеча, будто я, как леди Либерти, вытягиваю руку вверх. Венок из острых клиньев выходит из моего черепа чуть выше лба. Я – их живое отражение.

Я испытываю фантомные физические ощущения и на элементарных уровнях визуальной информации, не имеющих возможности отразиться на человеческом лице. Например, глядя на стакан воды, автоматически ощущаю щекотание в уголках рта, будто моя голова высовывается из воды в открытом рту. Колокольчик удлиняет верхнюю часть тела, в то время как нижняя становится свободной и просторной. Фонарные столбы тянут меня вверх с высоко поднятой головой. Электрические розетки с рисуемым на моем лице выражением морды удивленной мыши заставляют чувствовать себя дружелюбным и озорным. Я могу считать эти ощущения комбинацией парейдолии – феномена узнавания известных паттернов, например лиц, там, где их нет, и апофении – инстинктивного рефлекса мозга придавать смысл случайной информации.

Я также чувствую основные визуальные характеристики, например острые углы, закругленные края и контрастные цвета. Все это влияет на спонтанный и яркий эмоциональный опыт, разделяющий любые эмоции, которые подсознательно проецируются мной на окружающий мир. Таким образом, любое увиденное произведение искусства может запечатлеться на моем теле, превращая меня в продолжение творчества художника. Так, разглядывая голубую стеклянную скульптуру Чихули^[4], я не только ощущаю вонзающиеся в тело, но и выходящие наружу сквозь кожу шипы, когда медленно, но верно становлюсь самим произведением. Я словно превращаюсь в обитающего в арктических морях морского ежа – холодного, хаотично обороняющегося, пропитанного страшным недоверием. Даже проволочная сетка оставляет на мне свой тактильный отпечаток, и он выглядит так, будто я прислоняюсь лицом к решетчатой двери, что вызывает напряжение и тихое разочарование из-за стремления убежать из удушающей обстановки тюрьмы.

Такие ощущения в первую очередь – сенсорный процесс, но их объем и реалистичность могут зависеть от высших когнитивных функций. Повышенное внимание к деталям в сочетании с обостренным чувством осознанности и личной значимостью кажется определяющим мои синестетические переживания. Покрытая колючками кора отражается во мне особенно ярко, вероятно, из-за случая в детстве во время игры в салки. В Южной Флориде в этой игре на открытом воздухе «домиком» обычно служил ствол близстоящей пальмы. Я до сих пор помню, как, не подумав, хлопнул рукой по коре одной из таких пальм, чтобы меня не осалили. Я взвизгнул и отдернул руку, почувствовав вонзившиеся в ладонь шипы. Из-за неожиданности и повышенного эмоционального заряда боли данного воспоминания сегодня, видя колючие пальмы, я испытываю сильное ощущение присутствия невидимых шипов на лице, словно трусь им о пальму.

Чрезвычайно яркие синестетические переживания всегда имеют тенденцию к утонченной сложности. Редкие или неожиданные ситуации делают почти невозможным увидеть разницу между объективной физической и внутренней субъективной реальностью. В больнице, при первичном осмотре пациента или выполнении какой-либо манипуляции, например при вставке длинной трубки в грудную клетку^[5], вероятность испытать на себе неприятные ощущения или боль значительно увеличивается. Во время специализации по неврологии, наблюдая пациентов с синдромом Туретта и тиковыми расстройствами, я запомнил одного пациента, у которого в условиях сильного стресса появились новые тики с нанесением себе повреждений. Он жевал внутреннюю поверхность рта и так сильно давил на уголки губ костяшками пальцев, что от его щек, словно куски говядины, отрывалось мясо. Видя, как он жует плоть правой части своего лица, изо всех сил измельчая ее зубами, я чувствовал болезненный зуд в левой части моего лица и во рту, настолько реальный, что это была почти галлюцинация. Ощущения, словно к моему лицу прижали электрошокер, запускавший каждый из тиков пациента. И чем сильнее тики, тем сильнее боль. Ощущения зеркального прикосновения постоянны, но в таких случаях они прорываются сквозь мою способность фильтровать ощущения, вторгаясь в восприятие реальности.

Называние синестезии неврологическим заболеванием, расстройством или состоянием является своеобразной технической ошибкой, потому что в целом это не самостоятельный источник значительных социальных или функциональных нарушений. За отсутствием четко определенной патологии я предпочитаю называть синестезию вариантом нормы, чертой или неврологической особенностью, способной на хорошее и плохое, имеющей сильные и слабые стороны в зависимости от обстоятельств – как некоторые из нас легко впитывают новые языки, но впадают в ступор, пытаясь проверить счет в ресторане.

Существование в неврологической копии чужого сенсорного восприятия настолько реалистично, что я могу в буквальном смысле поставить себя на место другого человека. От меня зависит – насколько. Другими словами, если эмпатия – способность человека понимать и чувствовать переживания другого, зеркальное прикосновение представляет собой постоянное усиленное состояние эмпатии, возможность для более полной ее реализации. Конечно, эмпатия ограничена тем, что мы – не другой человек, не живем с ним в одном теле и не разделяем его мнение. Таким образом, можно предположить, что, поскольку мы не идентичны другому человеку, его ви́дение, вероятно, имеет меньшую ценность и менее достойно нашего внимания или осознания. Тогда становится легко, почти естественно сделать еще одно предположение: переживания другого человека слишком сильно отличаются от наших собственных, чтобы сопереживать ему или́ полностью понимать его. На подсознательном уровне мы можем сделать лишь мимолетную попытку прочувствовать и понять его ви́дение. В конце концов, у нас свои проблемы и переживания, зачем подвергать себя большему дискомфорту, которого хочется избежать?