Когда новый знакомый сел рядом, от него все еще веяло принесенным с улицы холодом. Мне захотелось прикоснуться к его чисто выбритой щеке. Наверняка она так же холодна с мороза. Я не знала, красив ли он. В нем было что-то ухоженное, гладкое, как в человеке, который тщательно следит за собой, вникая во все детали гардероба и гигиены. Но глаза его блестели и бегали, и в этом не было ничего неприятного, наоборот, становилось весело, как будто он задумал проказу и вот-вот удивит.

Я не представился, сказал он. Меня зовут Варгиз.

Он сидел вполоборота ко мне, положив колено на диван. Расстояние между нами было чуть меньше, чем полагалось для новых знакомых. Я даже чувствовала запах его одеколона.

По-английски это Джордж. Который дракона убивает. Не знаю, как будет по-русски.

По-русски будет Георгий. Вы тут в отпуске, Варгиз?

Нет, сказал он. Я тут на исследовательской стипендии. В университете. Пытаемся решить проблему голода в странах третьего мира. Совместный проект. Заранее, как вы понимаете, обреченный на провал. Но все же мы не теряем надежды. Я не теряю, по крайней мере. У меня такой характер. Даже когда все идет к чертям, я продолжаю верить, что лучшее уже на горизонте. Надо сделать только еще несколько отчаянных усилий. Если вам интересно, могу объяснить, в чем наш проект заключается.

Мне казалось, что он уже несколько дней ни с кем не общался и не хотел меня отпускать, не выговорившись. У меня как-то не лежало сердце слушать про международный проект. Нам принесли кофе, и мы оба, не сговариваясь, обхватили чашки ладонями, чтобы согреть руки.

Но может быть, вам неинтересно, сказал Варгиз с совершенно искренним огорчением. Я поспешила его заверить: мне очень интересно.

Он улыбнулся: А вот меня всегда интересовал Советский Союз, сказал он. Не столько Россия, сколько Советский Союз. Его утопия. Я знаю, что реальность не совпала с идеей. Но идея была правильная. Хотя, может, у вас другой взгляд на это. Но сама идея – идея равенства и братства – сама идея была очень хорошая, согласитесь. Должен вам признаться, что я даже пять лет состоял в коммунистической партии.

В индийской компартии?

Да. Марксистско-ленинской. У нас их две. Марксисты-ленинцы, легальная партия. И маоисты, они же наксалиты – нелегальная. Нелегальная, потому что устраивают террористические акты. А моя партия – моя бывшая партия, я в ней больше не состою, хотя не могу полностью расстаться с идеалами, – моя компартия не только легальна, но и третья по величине в парламенте.

Он поставил чашку на стол.

Я из Кералы. Вы знаете? Это южный штат. Коммунистическая партия в нем очень сильна. И христиан очень много. Не знаю, есть ли тут связь. Наше христианство очень старое. Коммунизм, сами понимаете, молодая идеология. Но я больше не живу в Керале, я переехал в столицу.

В Дели?

Да.

А сколько людей в Дели?

Девятнадцать миллионов.

В Дели есть метро?

Есть. С две тысячи второго года. Но в вашей стране метро намного известнее нашего. Я видел фотографии ваших станций – как дворцы.

Разговор заглох. Я знала, что мой собеседник хочет поговорить не о метро, а о Советском Союзе, но я не знала, что ему сказать.

Вы знаете, если вас интересует СССР, вы можете спросить любого жителя в этом городе. Ведь мы оккупировали эту страну больше сорока лет.

Да, но будет ли их мнение объективным?

Я пожала плечами.

А ваше, индийское, мнение об англичанах – объективное?

Вместо ответа он спросил: вы в отпуске, вы сюда приехали отдохнуть?

Я сказала, что приехала сюда из-за Александра Гроссшмида, писателя. Хотела посмотреть на город, где он жил. Я вынула из сумки томик Гроссшмида и положила на столик перед Варгизом.

Варгиз опять взял книгу и стал рассматривать серую обложку, на которой был изображен красный иммиграционный штамп и фотография мужчины: брови сведены, углы губ опущены.

На фото автор изображен, спросил Варгиз, Гроссшмид?

Да.

Какой грустный человек, сказал Варгиз. Вы знаете, вы чем-то похожи. Вы случайно не родственница?

Нет, нет, конечно, нет. Разве я грустная?

Нет, я не это имел в виду. Просто что-то в лице. Черты. И общая задумчивость.

Я заметила, что Варгиз волнуется. Он согрелся и скинул пальто на спинку стула. На его лбу даже выступили капельки пота, и он, положив книжку обратно на стол, вытер пот носовым платком. Настоящим полотняным носовым платком, какие были у нас в детстве, а не бумажной салфеткой.

Только из-за писателя, спросил Варгиз и прищурился, как будто хотел сказать: «Я знаю, подруга, что ты мне о чем-то недоговариваешь». Я действительно недоговаривала о чем-то, но, чтобы объяснить это, мне потребовался бы месяц, или год, или, может быть, целая жизнь, и Варгиз все равно бы не понял – думала я, – потому что он не оттуда, он из другого мира, и он ничего не поймет про Советский Союз, который его так интересует.

Гроссшмид писал, что любить возможно только на родном языке, сказала я.

В каком смысле?

В смысле, что невозможно влюбиться в женщину, с которой вы говорили в детстве на разных языках. Вы, например, тоже думаете, что можно любить только на родном языке, спросила я Варгиза.

Потом, когда я вспоминала этот разговор, я спрашивала себя, вызвала ли я все, что произошло впоследствии, именно этим вопросом: вы думаете, что можно любить только на родном языке? Из всех вещей, которые я в тот момент могла рассказать Варгизу о Гроссшмиде – о странных романах, где герой не произносит ни слова, о том, что Гроссшмид запретил печатать свои книги, пока Советы не выведут войска из его страны, о том, что он в изгнании выстрелил себе в висок, или даже о том, как Малкин рассказал мне об этом (Малкин рассказывал, что за десять лет собрал более сотни таблеток фенобарбитала и других пилюль, которые останавливают сердце, – если Малкин-гель окажется ошибкой, то он последует примеру Гроссшмида и употребит все эти таблетки в городской гостинице, он уже выбрал номер, в этот номер он иногда приводит женщин, ему нравится проводить с ними ночь в гостиничном номере, зная при этом, что однажды он вернется сюда, чтобы растолочь фенобарбитал в миске со сметаной и сказать этому миру адьё) – я выбрала слова «любить можно только на своем языке».

Я не знаю, зачем я заговорила об этом. Может ли быть, что уже тогда, сидя на полосатом диване и рассматривая книгу, я любила Варгиза? Нет, это было невозможно, я до него даже еще дотрагивалась, я чувствовала только холод, который исходил от него, и запах его одеколона, я видела, как быстры его глаза. Но я подумала, тогда, на диване, в кафе, похожем на большую бочку: из всех, кто стоял тогда на бастионах, Варгиз подошел именно ко мне. Он выбрал меня. Я была избрана.

Нет, сказал он. Что за тупой национализм – любовь по знанию родной речи. Я вообще не считаю, что надо так сильно ценить родной язык. Вот в Индии почти пять сотен языков, но ради национального единства мы часто говорим и пишем по-английски. Когда я пишу о проблеме голода, мне важнее донести мою мысль до миллиарда человек, чем поддержать язык моей деревни. Каким бы красивым он ни был.

И вы могли бы полюбить кого-то на чужом языке, спросила я.

Конечно. Ведь любящие – тут он поднял палец, как будто готовился произнести сентенцию, – они говорят друг с другом на языке ангелов. Вернее, они хотели бы на нем говорить, если бы его знали. Но, не зная, они безуспешно ищут слова и пытаются выразить невыразимое. И замолкают.

Я не знала, что на это ответить, и мы тоже замолчали.

Тогда он спросил меня: какие достопримечательности стоит посетить в этом городе?

Его вопрос прозвучал откуда-то издалека, как бы перечеркивая все, о чем мы до сих пор говорили.

Вы были в художественном музее? – спросила я. А в опере? А в купальнях?

Я пыталась говорить с теми же интонациями, далекими и чужими.

Варгиз ответил, что не был нигде, что он просто сидел в общежитии и писал статью о роли экономической взаимопомощи в регионах Юго-Восточной Азии.

В каком общежитии вы живете, спросила я.

Знаете трехэтажное здание из красного кирпича прямо под Рыбацким бастионом, если спускаться к реке? Общежитие имени Рауля Валленберга. Добро пожаловать в – он назвал номер – заходите обязательно, если захочется прийти в гости!

Мне показалось тогда, что он хороший человек, хороший и умный, и потерянный в этом городе, мне было его жалко, и хотелось помочь, и хотелось поговорить с ним подольше. Я всегда доверяю своим первым впечатлениям, они обычно оказываются верными, я почти никогда не обманываюсь.

Если вы хотите – сказала я ему – если хотите, можем с вами сходить в баню. Тут совершенно особые купальни. Они построены на тех местах, где из земли бьют термальные источники. Первые бани построили еще турки-османы, когда оккупировали этот город. Если хотите, можем сходить в такую баню. Уверяю вас, памятники османской оккупации здесь несколько приятней для посещения, чем памятники советской.

Вы хотите сказать, что оккупация приносит и положительные плоды, усмехнулся он – я не знала, подшучивает ли он надо мной, издевается ли, или действительно задает этот вопрос. Я с удовольствием схожу в эту купальню, прибавил он, и его взгляд соскользнул с моих глаз на мою грудь. Я поняла, что он пытается представить меня в купальнике. Он снова поднял глаза и догадался, что я поняла, о чем он думает, – и покраснел.

---