Мама стала художником по костюмам примерно в 1966 году, и за карьеру ее клиентами успели стать Флип Уилсон, Ринго Старр и Джон Леннон. Она также работала на The Pointer Sisters, Хелен Редди, Линду Ронстадт и Джеймса Тейлора. Сильвестр тоже был одним из ее клиентов. Его больше нет с нами, но когда-то он был артистом диско, напоминающим веселого Слая Стоуна. У него был отличный голос, и в моих глазах он был очень хорошим человеком. Сильвестр подарил мне черно-белую крысу, которую я назвал Микки. Микки был засранцем. Он и ухом не вел, когда я кормил змей другими крысами. Он выжил даже после того, как мой младший брат вышвырнул его из окна моей спальни. Микки как ни в чем не бывало появился у нашей задней двери три дня спустя. Еще Микки пережил незапланированную ампутацию кусочка хвоста, оттяпанного нашим раскладным диваном, и прожил около года без еды и воды. Мы случайно забыли его в квартире, которую использовали как склад для вещей. Потом я как-то пришел забрать оттуда пару коробок, а Микки так невозмутимо подошел ко мне, словно меня не было всего день, как бы говоря: «Здорово! Где ты был?»

Микки был одним из моих самых запоминающихся питомцев. Их было много, начиная с пумы по имени Кертис и заканчивая сотнями змей, которых я сам вырастил. По сути, я зоолог-самоучка, и определенно у меня более тесные отношения с животными, которые у меня жили, чем с большинством знакомых людей. С этими животными мы разделяем одну точку зрения, о которой большинство людей забывает: жизнь – это в конечном счете выживание. Если усвоить этот урок, то доверие животного, которое в дикой природе съело бы тебя живьем, становится еще важнее и приятнее.

Вскоре после моего рождения мама вернулась в Лос-Анджелес, чтобы расширить свой бизнес и заложить финансовую основу благополучия нашей семьи. До четырех лет отец растил меня в Англии, в доме своих родителей, Чарльза и Сибил Хадсон, и ему это далось нелегко. Я был довольно сообразительным ребенком, но не мог оценить всю силу напряженности в семье. У моего отца и его отца Чарльза, насколько я понимаю, сложились не самые лучшие отношения. Тони средний из трех сыновей, и он был во всех отношениях средним сыном-выскочкой. Его младший брат Иэн и старший брат Дэвид гораздо лучше усвоили семейные ценности. Мой отец ходил в художественную школу; он воплощал все, чем его отец не являлся. Тони был шестидесятником и отстаивал свои убеждения так же искренне, как его отец их осуждал. Мой дед Чарльз – пожарный из Стока, города, которому каким-то образом удавалось не меняться на протяжении всей истории. Большинство жителей Стока никогда оттуда не уезжают; многие из них, как и мои бабушка и дедушка, никогда не отваживались даже доехать до Лондона. Твердое намерение Тони поступить в художественную школу и зарабатывать на жизнь живописью Чарльзу так и не удалось переварить. Полярные мнения приводили к постоянным спорам и часто к ожесточенным перепалкам. Тони утверждает, что Чарльз избивал его до потери сознания почти всю его юность.

Мой дед был таким же типичным представителем Британии 1950 годов, как отец – 1960-х. Чарльзу хотелось, чтобы все всегда оставалось на своих местах, а Тони только и думал о том, чтобы все переставить и перекрасить. Представляю, какое потрясение испытал мой дед, когда его сын вернулся из Парижа с беспечной чернокожей американкой. Интересно, что он сказал, когда Тони заявил ему, что собирается жениться и растить сына у бабушки с дедушкой, пока они с мамой не приведут свои дела в порядок. Учитывая все эти обстоятельства, я до глубины души тронут тем, какой дипломатический такт проявили все, кого коснулась эта ситуация.

Папа отвез меня в Лондон, как только я достаточно подрос для поездки на поезде. Мне было года два или три, но я уже примерно понимал, насколько далеки от Лондона бесконечные коричневые кирпичные стены Стока и его старомодные семьи, потому что мой отец был немного богемным. Мы ночевали у кого-то в гостях и несколько дней не возвращались домой. Там были лавовые лампы, черные фонари и вечная суета открытых фотостудий и художников на Портобелло-роуд. Отец никогда не считал себя битником, но он впитал этот образ жизни словно губка. Как будто он сам выбирал самые яркие моменты в жизни: любовь к приключениям, поездки без багажа, ночевки в квартирах, где полно интересных людей. Родители многому меня научили, но первым я усвоил главный урок – ничто не сравнится с жизнью в дороге.

В моих воспоминаниях об Англии только хорошее. В семье бабушки и дедушки я всегда был в центре внимания. Ходил в школу, играл в пьесе «Двенадцать дней Рождества», а в «Маленьком барабанщике» исполнял главную роль, все время рисовал. А раз в неделю смотрел «Мстителей»^[2] и мультсериал «Тандерберды: Международные спасатели». Телевидение в Англии конца шестидесятых годов было крайне ограниченным и отражало послевоенный, черчиллевский взгляд на мир поколения моих дедушки и бабушки. Тогда было всего три канала, и, если не считать двух часов в неделю, когда по ним показывали эти две передачи, все три показывали только новости. Неудивительно, что поколение моих родителей с головой окунулось в происходящий культурный сдвиг.

Как только мы с Тони приехали к Оле в Лос-Анджелес, он перестал общаться со своими родителями. Они просто исчезли из моей жизни, и я часто по ним скучал. Мать уговаривала отца поддерживать связь с родителями, но без толку: ему это было неинтересно. Я не виделся с родственниками из Англии до тех пор, пока Guns N’ Roses не прославились на весь мир. Когда мы играли на стадионе Уэмбли в 1992 году, клан Хадсонов явился полным составом: за кулисами перед концертом я наблюдал, как один из моих дядей, мой двоюродный брат и мой дедушка, первый раз в жизни приехав в Лондон из Стока, осушили до капли все запасы спиртного у нас в гримерке. А запасы были немаленькие и убили бы наповал любого, но только не нас.

Мое первое воспоминание о Лос-Анджелесе – это песня группы Doors Light My Fire, которая каждый день играла в проигрывателе у родителей, причем крутилась она целый день на повторе. В конце шестидесятых – начале семидесятых Лос-Анджелес был самым подходящим местом для занятий искусством или музыкой, особенно если ты из Британии: там было достаточно творческой работы по сравнению со скучной системной Англией, а погода по сравнению с вечным лондонским дождем и туманом казалась просто райской. Кроме того, бегство из Англии к берегам янки – лучший способ сбросить с плеч груз системы и воспитания – и мой отец сделал это с радостью.

Мать работала модельером, а отец применял свой природный художественный талант в графическом дизайне. У мамы были связи в музыкальной индустрии, поэтому папа скоро начал рисовать обложки музыкальных альбомов. Мы жили неподалеку от бульвара Лорел Каньон, в районе в стиле шестидесятых, наверху Лукаут-Маунтин-роуд. Этот район Лос-Анджелеса всегда был творческой гаванью благодаря богемному ландшафту. Дома там расположены прямо на склоне горы среди пышной листвы деревьев. Они представляют собой бунгало с гостевыми домами и огромным количеством построек, которые позволяют жить в органичной коммуне. Когда я был маленьким, там располагался очень уютный узкий круг художников и музыкантов: в нескольких домах от нас жила Джони Митчелл. Джим Моррисон тогда жил за магазином «Каньон», как и молодой Гленн Фрай, который как раз тогда собирал группу Eagles. Это была атмосфера, где все друг с другом связаны: мама создавала одежду для Джони, а папа рисовал ей обложки альбомов. Дэвид Геффен тоже был нашим близким другом, и я его хорошо помню. Много лет спустя он подписал контракт с Guns N’ Roses, хотя тогда не знал, кто я такой, и я ему не сказал. Он позвонил Оле на Рождество 1987 года и спросил, как у меня дела. «Ты-то уж должен знать, как у него дела, – ответила она. – Ты только что выпустил пластинку его группы».

Прожив на Лорел Каньон пару лет, мы переехали на юг, в квартиру на Дохени. Я пошел в другую школу и как раз тогда осознал, насколько отличается жизнь обычных детей. У меня никогда не было традиционной «детской» комнаты, где полно игрушек и все разукрашено цветами радуги. У нас дома никогда не было простых нейтральных цветов. В воздухе всегда царил аромат травки и благовоний. Общество было ярким, а цветовая гамма – темной и приглушенной. Меня это устраивало, потому что мне было неинтересно общаться с ровесниками. Я предпочитал компанию взрослых, потому что друзья моих родителей до сих пор одни из самых ярких личностей, которых я когда-либо знал.

Я слушал радио двадцать четыре часа в сутки, обычно станцию KHJ в диапазоне AM. Под нее я и засыпал. Я делал уроки и получал хорошие оценки, правда, учитель говорил, что у меня проблемы с вниманием, а еще я вечно витаю в облаках. По правде говоря, моей страстью было искусство. Я любил французского художника-постимпрессиониста Анри Руссо и, как и он, рисовал сцены джунглей, где полно моих любимых животных. Одержимость змеями началась очень рано. В шесть лет мама впервые взяла меня с собой в Биг-Сур в Калифорнии, мы навестили ее подругу и пошли в поход, и там я часами ловил змей в лесу. Я копался под каждым кустом и деревом, пока пустой аквариум не заполнялся змеями. А потом я их отпускал.

Это не единственное удовольствие в том походе: мама и ее подруга были дикими, беззаботными молодыми женщинами и радостно гоняли на мамином «Фольксвагене Жук» по извилистому серпантину. Помню, как мы неслись вдоль обрыва и я испугался до смерти, глядя в окно на скалы и океан внизу в нескольких сантиметрах от моей двери.

Я по-прежнему завожусь, как только вижу гитару.