В народе наш район называют Виттулаянккой, что можно перевести как “Сучье Болото”. Откуда взялось это название, неизвестно. Возможно, оно появилось оттого, что здесь рождалось очень много детей. В большинстве семей было по пять и даже более ребятишек, стало быть, название это было грубым намеком на женское плодородие. В Виттулаянкке, или просто Виттуле, как иногда сокращали название, жили в основном выходцы из сельской бедноты, детство которых пришлось на неурожайные тридцатые годы. Благодаря тяжелому труду и благоприятной конъюнктуре они выбивались в люди и получали возможность взять ссуду на строительство собственного дома. Швеция процветала, экономика росла, и вот прогресс докатился наконец и до Турнедалена. Перемены к лучшему произошли так внезапно, что люди все еще не верили в свое богатство. То и дело появлялся страх, что у тебя вот-вот все отнимут. Вот и теперь взволнованные хозяйки прятались за расшитыми занавесками, удивляясь, какая хорошая пошла нынче жизнь. Теперь и у тебя, и у твоих детей есть свой дом. Вдосталь денег, чтобы купить одежду, дети не ходят в латаном-перелатаном. Машина и та есть. Теперь вот щебенку снимают, а на ее месте положат жирный черный асфальт. Нищета нарядится в черную кожаную куртку. Вот оно, будущее-то, стелется, гладкое, как щека. По нему на новых велосипедах поедут наши детки, вперед к благополучию и техническому образованию.

Гудели и мычали разгрузчики. Ссыпали гравий грузовики. Катки трамбовали будущую дорогу огромными стальными валами с такой невероятной силой, что мне захотелось сунуть под них мою детскую ножку и посмотреть, что будет. Я кидал под каток гирбули, а когда он проезжал, бежал искать, но камни бесследно исчезали. Исчезали как по волшебству. Это было страшно и восхитительно. Я положил ладонь на ровную поверхность. Удивительно холодная. Как такая неровная щебенка становится гладкой, будто простыня? Я взял в кухне вилку, кинул ее, потом пластмассовый совок. Но и они пропали без следа. Я и сегодня не знаю, остались ли они там в асфальте или вообще испарились каким-то колдовским способом.

В ту пору старшая сестра купила первый в жизни проигрыватель. Когда она ушла в школу, я прокрался в ее комнату. На письменном столе стояло оно, пластмассовое чудо техники, – маленький блестящий черный ящик с прозрачной крышкой, под которой скрывались странные кнопки и регулятор. По столу разбросаны бигуди, помада и дезодоранты. Все – новьё, ненужная роскошь, символ нашего достатка и залог будущей беззаботной и благополучной жизни. В лаковой шкатулке – гора фоток с кинозвездами и кинобилетов. Сеструха коллекционировала их, принося связками из кинотеатра “Вильхельмссонс”. На обороте писала название фильма, исполнителей главных ролей и ставила оценку.

На пластмассовой стойке, напоминавшей решетку для посуды, сестра выставила единственный сингл. И взяла с меня торжественную клятву, что я не посмею даже дышать на него. И вот я непослушными пальцами схватил пластинку, погладил лаковую обложку, где был изображен молодой стиляга с гитарой в руках. Черный чуб спадал на лоб, стиляга улыбнулся и встретился со мной взглядом. Бережно, очень бережно вынул я черный виниловый диск. Осторожно снял крышку. Пытаясь делать все, как делала сестра, я положил пластинку на тарелку. Так, чтобы дырочка пластинки попала на пипку в середине тарелки. Потея от нетерпения, включил ток.

Тарелка дернулась и пошла вертеться. Я пришел в неописуемый восторг, подавив в себе желание дать стрекача. Неуклюжие детские пальцы схватили змею, черную упругую змею с ядовитым зубом, жестким, словно зубочистка.

Раздалось потрескивание, как будто жарились шкварки. Сломалась, подумал я. Я испортил пластинку, она больше не будет играть.

– БАМ-БАМ… БАМ-БАМ…

Ага, нет, играет! Тяжелые аккорды. И заводной голос Элвиса.

Я стоял как вкопанный, позабыв сглатывать слюну, которая струйкой текла с губы. Чувствовал, как кружится голова, как сперло дыхание.

Вот оно, будущее. Вот как оно звучит. Музыка, похожая на гудки асфальтоукладчиков, на их нескончаемый грохот, на вой сирены, зовущий к багряному небосклону, окрашенному лучами рассвета.

Я нагнулся и выглянул в окошко. Из выхлопной трубы грузовика шел дым, я понял, что укладка началась. Но это был не черный, лоснящийся асфальт. Это был асфальтобетон. Грязно-серый, узловатый. Вот по нему-то мы, паяльцы, и покатим в будущее.

Когда машины наконец убрались восвояси, я начал потихонечку обследовать окрестности. Мир перед моими глазами рос с каждым шагом. Новая асфальтированная дорога соединялась с другими новыми дорогами, мимо тянулись пустынные тенистые парки, громадные псы облаивали меня, беснуясь на звенящей цепи. Чем дальше я шел, тем больше картин открывалось мне. Мир был бесконечен, он все время рос, и, когда я понял, что могу идти вот так сколь угодно долго, я почувствовал головокружение, почти до тошноты. Набравшись храбрости, я спросил отца, который намывал свой новенький “вольво”:

– А земля большая?

– Ужасно большая, – ответил отец.

– Но у нее же есть край?

– Есть. В Китае.

От такого прямого ответа мне стало немного легче на душе. Значит, если долго идти, то рано или поздно дойдешь до края. И край этот – в царстве мяукающих узкоглазых людей на другой стороне земли.

Стояло лето, жара была невыносимой. Я лизал ледяное мороженое, оно капало и намочило мне рубашку. Вышел со двора, покинул свою крепость. Изредка оглядывался назад, чтобы увериться, что не заблудился.

Пошел на детскую площадку (на самом деле это был старый выгон, затесавшийся посреди поселка). Поселковые власти поставили здесь качели, и вот я плюхнулся на узкое сиденье. Начал энергично раскачивать цепи, чтобы набрать скорость.

Внезапно я почувствовал, что за мной наблюдают. На горке сидел какой-то пацан. Он расположился на самой верхушке, будто собираясь скатиться. Но вместо этого, словно гриф, застыл в выжидательной позе и смотрел на меня во все глаза.

Я насторожился. Что-то с этим парнем не так. Не было его там, когда я пришел, он точно с неба свалился. Я притворился, что не заметил его, и принялся раскачиваться, качели взлетали так высоко, что цепи обмякали в моих руках. Зажмурился, слушая, как замирает в желудке, когда качели ускоряют свой бег к земле и, поравнявшись с ней, стреляют ввысь.

Когда я открыл глаза, он уже сидел в песочнице. Он что, туда на крыльях перелетел? Я не слышал ни звука. Мальчик по-прежнему пристально разглядывал меня, сидя ко мне боком.

Я замер, качели замедлили ход. Тут я подпрыгнул, кувыркнулся через голову и плюхнулся на траву. Стал разглядывать небо. Белые облака бежали над рекой. Они напоминали больших пушистых барашков, спящих на ветру. Когда я закрыл глаза, то увидел, как по внутренней стороне век бегают какие-то букашки. Маленькие черные точки, ползающие по красной пелене. Я зажмурился крепче и обнаружил, что в животе у меня бегают фиолетовые лилипуты. Они карабкались друг на дружку, образуя узоры. Еще там были разные звери, там открывался целый мир. Меня вдруг поразила мысль: мир состоит из множества кулечков, повязанных один поверх другого. Сколько ни развязывай – внутри всегда будет новый.

Я открыл глаза и вздрогнул от неожиданности. Рядом со мной лежал тот мальчик. Он растянулся на спине почти вплотную ко мне, так что я чувствовал его тепло. Лицо у него было удивительно маленькое. Сама голова была нормальная, но вот черты лица сбились в кучу на крошечном участке. Словом, лицо как у куклы, прилепленное на большой коричневый мяч. Коротко остриженные волосы с выхваченными кусками, на лбу засохшая корка ссадины, уже отваливающаяся. Он сощурил один глаз, верхний, в который попадало солнце. Нижний прятался в траве и был широко открыт, в огромном зрачке я видел свое отражение.

– Как тебя зовут? – поинтересовался я.

Он не ответил. Не шелохнулся.

– Микас синун ними он? – повторил я вопрос по-фински.

Тут он открыл рот. Улыбкой это назвать нельзя, но можно было разглядеть зубы. Они были желтые, давно не чищенные. Мальчик поковырял мизинцем в ноздре – остальные пальцы были слишком велики для этой тонкой работы. Я сделал то же самое. Извлекли каждый свою козявку. Он сунул свою в рот и проглотил. Я замялся. Тогда он выхватил и мою козявку, быстро отправил вдогонку первой.

Так я понял, что он хочет подружиться со мной.

Мы сели в траве, и мне захотелось тоже произвести впечатление на моего нового приятеля.

– Можно поехать куда захочешь!

Мальчик жадно слушал мои слова, но я не был уверен, что он понимает.

– Даже в Китай, – продолжил я.

Чтобы доказать серьезность моих слов, я поднялся и направился к дороге. Вальяжно, напустив на себя помпезную самоуверенность, чтобы не выдать волнение. Он увязался за мной. Мы дошли до церковной сторожки, выкрашенной в желтый цвет. У дороги стоял автобус, на нем явно приехали туристы, чтобы поглазеть на музей Лестадиуса. Автобус стоял с открытой дверью, для проветривания, водителя поблизости не было. Я вошел, втянув за собой приятеля. На немного отсыревших сиденьях разбросаны куртки и сумки. Мы спрятались сзади за спинкой последнего кресла. Вскоре в автобус, пыхтя и потея, начали карабкаться пожилые тетки, расселись по местам. Они говорили на каком-то гавкающем языке и большими глотками отхлебывали из бутылок с лимонадом. Потом к ним присоединились еще несколько пенсионеров. Подошел шофер, положил под губу заряд табака. И мы отправились в путь.

Молча, во все глаза глядели мы на проплывающие картины. Вскоре оставили Паялу – крайние дома скрылись из виду – и поехали лесами. В жизни не видел я столько деревьев, они тянулись и тянулись бесконечно. Вдоль дороги стояли старые телеграфные столбы с фарфоровыми чашками, а между ними, в духоте, унылой дугой провисали тяжелые провода.

Нас заметили, только когда мы проехали много километров. Я случайно стукнулся в спинку сиденья, и сидевшая на нем тетенька с ноздреватыми щеками обернулась ко мне. Я предупредительно улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, порылась в сумочке и угостила нас конфетами из диковинного мешочка. Что-то сказала, но я не понял что. Тогда она показала на шофера и спросила:

– Папа?

Я кивнул, натужно улыбаясь.

– Хабт ир хунгер? – снова спросила она.

Не успели мы сообразить, как она вручила нам по бутерброду с сыром.

---