О любви

Чарльз Буковски

Charles Bukowski

On Love

Copyright © 2016 by Linda Lee Bukowski

© Немцов М., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Фотография на обложке: © Ulf Andersen / Gettyimages.ru.

Моя^[1]

Она лежит комом.
Чувствую пустую громаду
ее головы,
но она жива. Зевает и
чешет нос,
натягивает покрывала.
Скоро я поцелую ее перед сном
и мы уснем.
А Шотландия далеко
и под землей
бегают суслики.
Я слышу моторы в ночи,
и по небу кружит
белая рука:
спокойной ночи, милая, спокойной ночи.

Привал^[2]

Предаваться любви на солнышке, утреннем солнышке
в гостиничном номере
над переулком,
где бедняки выискивают бутылки;
предаваться любви на солнышке,
предаваться любви у ковра красней нашей крови,
предаваться любви, пока пацаны продают заголовки
и «кадиллаки»,
предаваться любви у фотоснимка Парижа
и открытой пачки «честерфилда»,
предаваться любви, пока другие – бедные
дурни —
работают.

Тот миг – до этого…
могут годы пройти, если так отмерять,
но в уме у меня лишь одна фраза —
есть столько дней,
когда жизнь замирает, жмется, садится,
и ждет, словно поезд на рельсах.
Мимо гостиницы я прохожу в 8
и в 5; в переулках кошки,
бутылки, бродяги,
а я поднимаю голову к окнам и думаю:
Я больше не знаю, где ты, —
и дальше иду, и не знаю, куда
девается жизнь,
когда замирает.

Тот день когда я вышвырнул в окошко пачку ассигнаций^[3]

и, сказал я, забирай своих богатых тетушек и дядюшек
и дедушек с папашами
и всю их паршивую нефть
и семь озер их
и дикую индюшку
и бизонов
и весь штат Техас,
в смысле – твою воронью охоту
и твои тротуары субботним вечером,
и твою никудышную библиотеку
и твоих вороватых советников
и твоих слабаков-художников —
забирай-ка все это
и свой еженедельник
и свои знаменитые смерчи
и свои пакостные потопы
и своих сварливых кошек
и свою подписку на «Жизнь»^[4],
и запихни себе, детка,
запихни-ка себе.

я снова справлюсь с кайлом и топором (наверно)
и могу сшибить
25 дубов за 4 раунда (возможно);
ну да, мне 38
но чуток краски – и седины
поубавится;
и я по-прежнему в силах стих сочинить (иногда),
ты это не забывай, и даже если
за них не платят,
это лучше чем ждать смерти и нефти,
и пулять по диким индюшкам,
и ждать пока этот мир
не начнется.

ладно, босяк, сказала она,
пошел вон.

что? – спросил я.

вали отсюда. это была твоя
последняя истерика.
хватит с меня твоих истерик:
вечно из себя строишь
кого-то
из пьесы О’Нила^[5].

но я ж не такой, детка,
ничего не могу поделать
с этим.

не такой, как же!
какой не такой, господи!
не хлопай
дверью
когда уйдешь.

но, детка, я люблю твои
деньги.

ты ни разу не сказал
что любишь меня!

тебе кого надо
враля или
хахаля?

ты ни тот ни другой! вон, босяк,
вон!

…но, детка!

вали назад к своему О’Нилу!

я дошел до двери,
тихо прикрыл ее и ушел прочь,
думая: им нужен только
деревянный индеец
чтоб говорил да и нет
и стоял над костром и

не слишком скандалил;
но ты неизбежно
состаришься, парень:
в следующий раз
держи карты
поближе к телу.

Прах твоей смерти на вкус^[6]

цветки трясут
внезапную воду
мне вниз по рукаву,
внезапная вода
свежа и студена
как снег —
а стеблеострые
сабли
втыкаются
тебе в грудь
и милые дикие
скалы
наскакивают
и
запирают нас.

Любовь это бумажка рваная в клочья^[7]

все пиво отравлено а кап. пошел ко дну
вместе со штурманом и коком
и парус у нас хватать некому
а Н. – вест рвал полотнища как ногти с ног
и шкивал нас как ненормальный
рупор надсаживался
а между тем в углу
какой-то гаденыш имел пьяную потаскуху (мою жену)
пыхтел и пыхтел
как ни в чем не бывало
а кошка все глядела на меня
и лазила по кладовке
средь громыхавших блюд
расписанных цветками и лозами
пока я не решил что с меня хватит
не взял тварь эту
и не вышвырнул ее
за
борт.

Шлюхе забравшей мои стихи^[8]

говорят, лучше не пускать личное раскаяние
в стих,
держаться абстракций, и это резонно,
но иесусе:
пропало 12 стихов, а под копирку я не печатаю и у тебя
мои
картины к тому ж, из лучших; это удушливо:
ты пытаешься раздавить меня как прочих?
а чего и деньги мои не прихватила? обычно забирают
у заснувших бухих голоштанников наблевавших в углу.

в следующий раз забери мою левую руку или полтинник
но не стихи:
я не Шекспир
но иногда просто
больше не станет, ни абстрактных, ни наоборот;
всегда будут деньги и шлюхи, и пьянчуги
до последней бомбы,
но, как сказал Боженька,
закинув ногу на ногу:
Погляжу, я натворил прорву поэтов
но не очень-то много
поэзии.

Обувь^[9]

обувь в чулане как лилеи пасхальные,
прямо сейчас она одинока,
а другая обувь с другой обувью
как собачки гуляют по проспектам,
и одного дыма мало
а у меня письмо от женщины в больнице,
любимый, говорит она, любимый,
больше стихов,
но я не пишу,
не понимаю себя,
она шлет мне снимки больницы
с воздуха,
а я помню ее другими ночами,
не при смерти,
обувь на шпильках-кинжалах
стоит рядом с моей,
как те сильные ночи
врать могут горам,
как те ночи становятся вполне безвозвратно
моей обувью в чулане
с летящими выше пальто и несуразными рубашками,
а я гляжу в брешь оставленную дверью
и стенами и не
пишу.

Вот то что надо, хорошая женщина^[10]

вечно пишут о быках, о тореадорах
те, кто никогда не видал их,
а пока я рву паучьи паутины дотягиваясь до вина
гулгуд бомбардировщиков, ч-тов гул рушит покой,
а мне письмо сочинять моему пастору о некой шлюхе с 3-й ул.
что звонит мне то и дело в 3 часа ночи;
вверх по старым ступенькам, полна жопа заноз,
размышляя о поэтах портмоне и пасторе,
и вот нависаю над печатной машинкой, как над стиральной,
и глядите глядите быки все еще гибнут
и жнут их и жрут
как пшеницу в полях,
а солнце черно как чернила, черные то есть чернила,
и жена моя говорит Брок, ради всего святого,
машинка ночь напролет,
как тут уснуть? и я забираюсь в постель и
целую ей волосы прости прости прости
иногда завожусь сам не знаю с чего
друг мой сказал что будет писать о
Манолете…^[11]
а это кто? никто, малыш, он уже умер
как Шопен или наш старый почтарь, или собака,
засыпай, спи давай,
и я ее целую и глажу по голове,
вот хорошая женщина,
и скоро она засыпает а я жду
утра.

На разок^[12]

новейшая железка свисая мне на подушку ловит
в окно свет фонаря сквозь алкогольную дымку.

я был чадом ханжи кто стегал меня пока
ветер тряс стебли трав видным глазу
размахом а
ты была
монастырской девчонкой и смотрела как монашки трясут
песок Лас-Крусеса из Божьих риз.

ты
вчерашний
букет так прискорбно
растерзанный. целую твои бедные
груди а руки мои тянутся к любви
в этой дешевой голливудской квартире где пахнет
хлебом газом и бедами.

движемся вспомненными тропами
по тем же старым ступеням стертым сотнями
стоп, 50 любовей, 20 лет.
и нам дадено очень малое лето,
а за ним —
снова зима
и ты волочешь по полу
что-то тяжкое и неуклюжее

и в туалете спускают, лает собака
хлопает дверца машины…
неизбежно сбежало, всё,
похоже, и я закуриваю
и жду старейшего проклятья
на свете.