Постепенно наркотическое состояние проходило, и я снова полностью отдавалась ожиданию его звонка, с каждым днем все больше страдая и тоскуя. Когда-то чем больше я забывала уже сданные экзамены, тем очевиднее казалось, что я их провалила, так и теперь – чем дольше он не звонил, тем сильнее росла уверенность, что он меня бросил.

Я то и дело покупала себе новые платья, серьги, чулки, а потом долго примеривала их дома перед зеркалом – только это и доставляло мне удовольствие в дни разлуки с ним. Недостижимый идеал, к которому я стремилась, – каждый раз удивлять его новым нарядом. Он едва успевал заметить приобретенные ради него блузки или лодочки – пять минут спустя они уже были сброшены и до его отъезда валялись где попало. Я очень хорошо знала, что никакие тряпки не спасут, если другая женщина станет для него более желанной, чем я. И все равно не могла позволить себе предстать перед ним в знакомом ему наряде – мне казалось, что это будет непростительной ошибкой, изменой тому совершенству, которого я жаждала достичь в отношениях с ним. Однажды, движимая все тем же стремлением к совершенству, я долго листала книгу «Искусство физической любви», наткнувшись на нее в большом книжном магазине. На обложке значилось, что уже «продано 700 000 экземпляров» этого издания.

У меня нередко возникало чувство, что свою страсть я переживаю, словно пишу книгу – точно так же стараюсь продумать и отшлифовать каждую сцену, каждую деталь. Вплоть до мысли, что готова умереть, когда дойду в своей страсти «до конца», не сознавая, что значит это «до конца» – все равно как вот сейчас я готова умереть, когда через несколько месяцев закончу эту книгу.

Общаясь с людьми, я старалась не выдавать своей одержимости, хотя это было совсем нелегко. Как-то в парикмахерской я видела, как все охотно отвечали болтливой клиентке, но стоило ей, запрокинув голову над тазиком, обмолвиться, что она «лечит нервы», весь персонал стал относиться к ней с некоторой настороженностью, словно это случайное признание подтверждало, что психика у нее и вправду расстроена. Я боялась, что тоже покажусь ненормальной, если вдруг скажу: «Я переживаю страсть». Стоя в очереди перед кассой в супермаркете или в банке, я всматривалась в других женщин и задавалась вопросом: сходят ли они с ума по мужчине, как я? И если нет, то как же они могут так жить – хотя я сама жила так еще совсем недавно, мечтая лишь о ближайшем уик-энде, ужине в ресторане, занятии гимнастикой или школьных успехах моих детей: все это стало мне сейчас в тягость или попросту безразлично.

В ответ на признание, услышанное от знакомого мужчины или женщины, что они были или сейчас в кого-то «безумно влюблены», или у них «постоянная любовная связь», меня тоже тянуло исповедаться. Но позже, когда эйфория от взаимных излияний проходила, я очень строго корила себя за малейшую откровенность. Все эти разговоры, во время которых я поддакивала своим собеседникам: «и я», «совсем как я», «и у меня то же самое» и т. д., казались мне совершенно бесплодными, не имели никакого отношения к моей страсти и я только зря растрачивала себя на них.

Своим сыновьям-студентам, которые уже не живут со мной постоянно, я дала понять, чтобы они не мешали мне встречаться с любовником. Им было вменено в обязанность предупреждать меня по телефону о своем появлении в родном доме и немедленно исчезать, если я ожидала приезда А. Внешне, по крайней мере, все протекало довольно гладко. Но я предпочла бы сохранить эту историю в тайне от детей, как когда-то скрывала от родителей свои первые любовные приключения. Чтобы не слышать их суждений. А еще потому, что детям и родителям чрезвычайно трудно смириться с сексуальной жизнью самых близких людей, чья плоть навсегда остается для них самой запретной. И пусть дети стараются не замечать затуманенный взгляд и рассеянное молчание матери, бывают моменты, когда они значат для нее не больше, чем подросшие котята для кошки, у которой они не вызывают ничего, кроме раздражения^[3].

В эти месяцы я ни разу не слушала классической музыки, мне больше нравились эстрадные песни. Самые сентиментальные, еще вчера ничего не значившие для меня песенки переворачивали мне душу. Прямо и откровенно они воспевали страсть как самое главное в жизни. Слушая, как Сильви Вартан поет свое знаменитое «Cest fatal, animal»^[4], я убеждалась, что не только я испытываю подобную страсть. Эти песни вторили моим чувствам и подтверждали их правомерность.

Женские журналы я начинала читать с гороскопа.

Я выискивала фильмы, в которых надеялась увидеть собственную историю, и очень огорчалась, если фильм был старым и уже нигде не шел, как, например, «Империя чувств» Осимы.

Я подавала милостыню мужчинам и женщинам, сидевшим в переходах метро, загадывая желание, чтобы вечером он мне позвонил. Я клялась послать двести франков в «Народное вспомоществование», если он приедет ко мне в день, который я мысленно назначила. Вопреки своим привычкам, я сорила деньгами направо и налево. Все эти траты казались мне жизненно необходимыми, они были составной частью моей главной траты, неотделимой от моей страсти к А., как и бесконечные траты времени, заполненные грезами ожидания, и безжалостное отношение к собственному телу, которое я нещадно растрачивала, до изнеможения занимаясь с ним любовью, словно последний раз в жизни. (А кто знает, что не последний?)

Как-то днем, когда он был у меня, я поставила кипящую кофеварку на ковер в гостиной и прожгла его почти насквозь. Меня это не огорчило. Я даже с удовольствием смотрела потом на это пятно, вспоминая часы, проведенные с ним.

Повседневные неурядицы меня не раздражали. Меня совершенно не волновала двухмесячная забастовка почтовых работников, потому что А. не писал мне писем (наверняка из предосторожности, свойственной женатым мужчинам). Я спокойно пережидала пробки, очереди перед окошком банка. Если меня обслуживали без должной любезности, меня это не задевало. Ничто не выводило меня из себя. К людям я испытывала смешанное чувство братской солидарности и жалостливого сострадания. У меня вызывали участие бродяги, спавшие на скамейках, клиенты проституток, туристка, зачитавшаяся романчиком издательства «Арлекино» (но я не смогла бы сказать, что же именно меня с ними роднит).

Однажды, когда я голая пошла на кухню, чтобы достать пиво из холодильника, мне вдруг вспомнились женщины из квартала моего детства – одинокие, замужние и даже многодетные матери, которые в дневные часы тайком принимали у себя мужчин (все насквозь прослушивалось, и потому я помню, как соседи бранили за недостойное поведение этих женщин, которые средь бела дня предавались удовольствиям, вместо того чтобы мыть окна). Как я понимала теперь этих женщин!

Свою страсть я переживала, как роман, но вот сейчас затрудняюсь определить, что же я пишу: свидетельство в исповедальном стиле, принятом в женских журналах, манифест, протокол или всего-навсего комментарий к тексту.

Я не пишу повесть о любовной связи и не могу воспроизвести свою историю с хронологической точностью: «Он приехал 11 ноября». Или в более эпическом стиле: «Прошли недели». Все это было для меня в ту пору неважно, только одно имело смысл: со мной он или нет. Я стараюсь запечатлеть лишь признаки страсти, постоянно выбирая между словами «всегда» и «однажды», словно это поможет передать подлинность моей страсти. Эти признаки и факты я перечисляю и воссоздаю без всякой иронии или насмешки, которыми обычно окрашены наши рассказы о пережитом.

Что же до истоков этой страсти, я не собираюсь их отыскивать в моем давнем или недавнем прошлом, которое заставил бы меня реконструировать психоаналитик, или в известных мне с детства образцах для подражания («Унесенные ветром», «Федра», да и песни Пиаф могут влиять не меньше, чем эдипов комплекс). Я не хочу объяснять свою страсть, иначе мне придется рассматривать ее как ошибку или отступление от правил, нуждающееся в оправдании, – нет, мне хочется ее лишь запечатлеть, вот и все.

Пожалуй, единственные конкретные факторы в этой истории – это время и свобода, которыми я располагала, чтобы отдаваться полностью своим чувствам.

Он любил костюмы от «Сен-Лорана», галстуки «Черутти» и большие машины. Ездил он быстро. Сигналя фарами и молча, словно целиком отдаваясь счастливому ощущению, что вот он, выходец из Восточной Европы, совершенно свободный и великолепно одетый, разъезжает по автострадам, словно он здесь у себя дома. Ему льстило, что его считали похожим на Алена Делона. Мне казалось – если можно верно судить об иностранце, – что его не интересовали интеллектуальные и высокохудожественные произведения, хотя они и внушали ему уважение. По телевидению он предпочитал смотреть игры и «Санта-Барбару». Мне было все равно, что он смотрит. Потому что А. был иностранцем и его вкусы я воспринимала прежде всего как культурные отличия, в то время как подобные пристрастия у француза означали бы прежде всего разницу в социальном положении. Быть может, мне было даже приятно узнавать в А. того «парвеню», каким я была в пору отрочества. Девочкой-подростком я жадно мечтала о модных платьях, пластинках и путешествиях, потому что была лишена всех этих радостей, доступных моим ровесникам, – как и А., вместе со своим народом страдающий от «лишений» и мечтающий о дорогих рубашках и видеомагнитофонах, что украшают витрины западных магазинов^[5].