А волны здесь огромные. Добрых девять футов высотой, с роскошными глянцевыми завитками – явление куда более редкое, чем многие думают. Я выплываю на позицию и жду своей очереди. Поймав волну, вскакиваю на ноги и еду прямо по гребню. Ради этого мгновения я живу. Ради мгновения, стирающего из сознания все остальное. В голове ни единой мысли. Только я, вода, небо, шум пенящихся бурунов. Шум моего собственного дыхания. Край доски скользит по воде. Лодыжки, даже в гидроботах, сковывает холод. Ледяной холод. Идеальный баланс. Меня пробирает дрожь, волосы хлещут по щеке.

С час, может, больше, я с самозабвением покоряю волны, забыв про все на свете. Небо, море, рассвет. Я растворяюсь. Нет ни меня, ни моего тела, ни времени, ни истории. Только доска под ногами, воздух, вода. Зависание на гребне волны…

И вдруг все меняется.

Волна обрушивается так внезапно, так стремительно, так мощно. Меня швыряет в толщу воды и крутит, как в стиральной машине. Ревущие буруны мотают во все стороны тело, голову и доску, которая болтается слишком близко – того и гляди размозжит череп.

Я обмякаю и, задерживая дыхание, отдаюсь на волю пенящейся воды. Будешь сопротивляться – покалечишься. Погибнешь. Единственный способ выжить – вести себя пассивно. Несколько бесконечных мгновений мир бурлит, вращается, подпрыгивая вверх-вниз.

На этот раз я утону. Доска дергает за лодыжку, тащит меня в сторону. Водоросли оплетают руки, обвивают шею…

Передо мной всплывает лицо Джози. Каким оно было пятнадцать лет назад. Каким я увидела его на экране телевизора накануне вечером.

Она жива.

Не знаю, как ей удалось выжить. Знаю только, что она жива.

Океан выплевывает меня на поверхность, и я втягиваю воздух в изголодавшиеся по кислороду легкие. Обессиленная, я возвращаюсь в бухту, ничком падаю на песок и с минуту отдыхаю. Со всех сторон звучат голоса моего детства. Мой собственный, Джози и Дилана. Вокруг нас носится, мокрый, вонючий и счастливый, нечистопородный черный ретривер – наш пес Уголек. Воздух полнится дымом, выплывающим из ресторана, где жарят и парят. Это дарит умиротворяющее ощущение того, что все возможно. Я слышу тихую музыку, пробивающуюся сквозь давно позабытый смех.

Я сажусь на песке, и звуки прошлого тотчас же умирают. Есть только обломки того, что было когда-то.

Одно из моих ранних воспоминаний – родители, слившиеся в страстных объятиях. Мне тогда было не больше трех-четырех лет. Где они находились, не скажу, но помню, что мама прижималась к стене, блузка на ней была задрана, и руки отца мяли ее груди. Я видела ее кожу. Они целовались так жадно, что чем-то были похожи на животных. Я зачарованно смотрела на них секунду, две, три, пока мама не издала резкий звук. И тогда я закричала:

– Прекратите!

Эта картина всплывает в памяти часом позже, когда я сижу во дворике своего дома. После душа волосы у меня мокрые. Потягивая горячий ароматный кофе, я просматриваю заголовки на своем айпаде. Бродяга сидит рядом на столе, сверкая желтыми глазами и размахивая черным хвостом. Ему семь лет. Кот он дикий. Я нашла его на заднем крыльце своего дома, когда ему было пять-шесть месяцев. Весь побитый, он умирал с голоду, едва дышал. Теперь он выходит из дому, только если я с ним, и съедает все, что бы я ему ни положила. Я рассеянно глажу его по спинке, а он не сводит глаз с кустарников вдоль забора. Черная шерстка у него длинная и шелковистая. Он скрашивает мое одиночество.

Трагическое происшествие, о котором сообщалось в теленовостях, произошло в Окленде. В ночном клубе случился пожар, унесший жизни нескольких десятков людей: одни были расплющены обрушившимся потолком, кто-то погиб в давке, пытаясь выбраться из горящего здания. Других подробностей нет. Я вывожу на экран разные фотографии с места трагедии, ища репортера, которого видела по телевизору минувшим вечером. Безрезультатно. Меня не покидает ощущение, что на меня мчится грохочущий поезд.

Откидываюсь в кресле, потягиваю кофе. Сквозь листву эвкалиптов пробиваются лучи яркого солнца Санта-Круза, расчерчивая узоры на моих ногах. Кожа у меня незагорелая, потому что я всегда либо в больнице, либо в гидрокостюме.

Это не Джози, убеждает меня голос разума.

Я выдвигаю клавиатуру, собираясь задать поиск по другому критерию… и останавливаю себя. После смерти сестры я месяцами прочесывала Интернет, ища подтверждение тому, что она выжила в катастрофе. И, как это часто бывает, статьи в большинстве своем пестрели домыслами, хоть ликвидаторы аварии и органы правопорядка этого не признают. Взрыв оказался таким мощным, что останки пассажиров поезда невозможно было идентифицировать. Дорогой тебе человек был там, но нигде не объявился. Все указывает на то, что она погибла.

За год не дававшая мне покоя потребность отыскать сестру постепенно ослабла, но у меня перехватывало в горле каждый раз, когда мне чудилось, что я увидела ее в толпе. Спустя два года я окончила ординатуру в городской больнице Сан-Франциско и вернулась в родной Санта-Круз. Устроилась на работу в отделение неотложной помощи и купила себе этот дом неподалеку от пляжа, что давало мне возможность присматривать за мамой и вести обыденное скромное существование. Мне всегда хотелось одного – мира, покоя, предсказуемости. Драмы в детстве мне хватило на всю жизнь.

У меня заурчало в животе.

– Пойдем, малыш, – говорю я Бродяге, – приготовим что-нибудь на завтрак.

Дом у меня маленький, в испанском стиле, в нем всего две комнаты. Стоит в местечке на окраине района, в который по ночам лучше не соваться. Но он мой, и до пляжа от него семь минут ходу. При заселении я заменила старые шкафы и бытовую технику, отремонтировала изумительное плиточное покрытие.

Я подумываю о том, чтобы напечь на завтрак блинов, и вдруг на рабочем столе звонит мой телефон.

– Привет, мама. – Я открываю холодильник. Хмм. Яиц нет. – Что стряслось?

– Кит, – произносит она и на секунду умолкает. Я тут же настораживаюсь. – Ты случайно не видела репортаж о пожаре в ночном клубе в Новой Зеландии?

У меня екает в животе, что-то ухает, опускается до самой земли.

– А что?

– Понимаю, это глупо, но, клянусь, там промелькнула твоя сестра.

Прижимая телефон к уху, я смотрю в окно кухни на колышущиеся кроны эвкалиптов, на цветы, что я старательно высадила вдоль забора. Мой оазис.

Если б это была не мама, а кто-то другой, я не стала бы заморачиваться. Просто сбежала бы, отказываясь открывать эту особую дверь. Но ведь она так старалась. Шаг за шагом снова и снова проходила все ступени реабилитационной программы в группе анонимных алкоголиков. Она здесь, рядом – настоящая и печальная. Ради нее я делаю вдох и говорю:

– Я тоже видела.

– Неужели она жива?

– Мама, скорее всего, это была не она. Давай не будем терять головы, не будем обольщаться, хорошо? – В животе снова урчит. – У тебя есть что-нибудь перекусить? Я до четырех была в больнице, и дома у меня шаром покати.

– Еще бы, – со свойственной ей насмешливостью в голосе отзывается она.

– Ха-ха. Если готова поджарить мне яичницу, я приду и обсужу это с тобой лично.

– В два мне нужно быть на работе, так что поторопись.

– Еще нет одиннадцати.

– Мм-хмм.

– Я без макияжа, – предупреждаю я. Мама всегда обращает на это внимание. Даже теперь.

– Да ради бога, – отвечает она, но я знаю, что ей не все равно.

До мамы от моего дома вполне можно дойти пешком. Собственно, потому я и приобрела для нее жилье в своем районе, но, чтобы она не волновалась, я еду к ней на машине. Квартиру маме я купила пару лет назад. Она немного обшарпанная, комнаты маленькие, но из окон гостиной открывается широкий обзор на Тихий океан. Шум водной стихии маму успокаивает. Мы с ней обе любим океан всей душой. Эта страсть глубоко укоренилась в нас. Голод, который ничем иным не утолить.

Взбираясь по наружной лестнице к ее квартире на втором этаже, я машинально бросаю взгляд на водную ширь, проверяю, есть ли волны. Сейчас океан спокоен. Серферов не видно, зато берег у кромки едва заметно колышущейся воды усеян ребятишками и их родителями.

Мама, углядев мой автомобиль, выходит встречать меня на террасу, украшенную горшечными растениями. На ней свежие хлопчатобумажные желтые капри и белый топ в полоску такого же солнечного цвета. Волосы – по-прежнему густые и здоровые, белокурые с проседью, как будто мелированные – собраны на голове в высокий пучок, как у молодой мамочки. Эта прическа ей идет, хотя на лице лежит печать жизненных невзгод и поклонения солнцу. Это неважно. Она стройна, длиннонога, с пышной грудью, а поразительные глаза не утратили лучистого блеска. Ей шестьдесят три, но в рассеянном свете своей простенькой террасы на верхнем этаже она выглядит не старше сорока.

– Вид у тебя усталый, – отмечает она, взмахом руки предлагая мне войти.

Всюду в комнатах уверенно цветут и зеленеют разнообразные домашние растения. Мамин конек – орхидеи. Из всех, кого я знаю, только у нее они цветут снова и снова. Дайте ей полсекунды, и она с ходу перечислит множество видов этого семейства, употребляя их латинские названия: Cattleya; ее любимый Phalaenopsis; нежная изящная Laelia.

---