Дейнека, судя по всему, искренне верил в советский строй, был уверен в счастье всех этих спортивных мужчин и женщин, бегающих в эстафетах, спускающихся в шахты, тянущих доверху груженные телеги, строящих самолеты и летающих на них. У меня ощущение от его работ, как от хорошей советской фантастики (помните, была такая книга Беляева 1936 года «Звезда КЭЦ»? – вот в таком духе) – светлая радость и какое-то детское ощущение великого и непременно счастливого будущего. И пофиг, что это неправда…

Именно Дейнеку Матисс назвал самым талантливым из советских художников и «ушедшим далеко вперед в своем художественном развитии». Он был ярким индивидуалистом и лидером, настоящим советским художником и одновременно экспериментатором – из-за чего потерял после войны должность главы Московского института декоративного и прикладного искусства. Любил успех, славу, силу и… моду. И так же, как и нонконформисты, выстраивал свои взаимоотношения с «все впереди».

Однако в реальности все оказалось не так просто.

В июле 1988 года в Москве произошло событие, которое принято считать своеобразным концом истории неофициального, да и вообще всего советского искусства. Международный аукцион «Сотбис» в «Совинцентре», согласованный в самых «верхах».

Впервые на продажу легитимно было выставлено более сотни произведений первого русского авангарда и работ официальных и неофициальных советских художников. Что примечательно: самой дорогой работой стала картина молодого Гриши Брускина «Фундаментальный лексикон» – продана за четыреста тринадцать тысяч долларов; а картина Ильи Глазунова (Грозный) – едва за пятьдесят тысяч.

Хоть и условно, но все же этот памятный аукцион действительно, можно сказать, завершил советский период и положил начало истории современного российского искусства. После аукциона ландшафт нашего отечественного искусства радикально изменился.

Во-первых, исчезла сама подоплека деления искусства на официальное и неофициальное (что повлияло на художников очень сильно и часто совсем не так, как они рассчитывали). Во-вторых, наше арт-пространство на какое-то время практически «опустело», так сказать, расчистилось. Одни художники (на волне коммерческого и социального интереса мирового сообщества к процессам перестройки в СССР) уехали из страны, а другие замолчали… Потому что оказалось, что в условиях отсутствия запрета им просто нечего сказать!

Девяностые и двухтысячные – это уже совсем другая история, другие имена, другой «пафос высказываний» и, конечно, совсем другой контекст. На смену «диктатуре власти» пришла «диктатура денег», и это оказалось испытанием как бы не пострашнее «партизанских идеологических войн». Художники с удивлением обнаружили, что если диктат советского чиновника их возмущал и озлоблял, то «пресс» наживы и нового мещанства просто убил во многих из них само творческое зерно. Впрочем, повторюсь, это уже совсем другая история, и речь о ней надо вести не на языке «прошлого», а на языке «будущего».

Я по старой памяти являюсь участником нескольких бизнес-сообществ. И мне, бывает, звонят всякие менеджеры с вопросами и предложениями. Есть вполне адекватные, подготовившиеся к разговору товарищи. А есть и такие персонажи, что только диву даешься… Причем задают они одни и те же тупые вопросы (ну зайди ты, посмотри хоть какую-то информацию обо мне, прежде чем звонить… Чтобы не выглядеть идиотом).

Так вот. Позвонила одна такая дама и спросила, чем я занимаюсь. Сказал – художник. Ответила: «Хм… Значит, ничем особо не занимаетесь… Да-а-а… А поучиться-то бизнесу не хотите? Это ведь для вас все-таки какое-никакое развитие будет…»

Я себя почувствовал, как Шемякин на собеседовании в КГБ перед высылкой из СССР… Или Бродский на судилище за тунеядство… Приятно, конечно, в такой-то компании, что тут сказать… Самооценка сразу (как у настоящего жалкого русского интеллигента) взлетела до небес… На волне жалостливого и слегка укоризненного (а самое главное, искреннего) презрения «делового человека». Вот, думаю, сейчас голос в трубке наберет силу и еще увереннее произнесет: «Хоботов – это мелко!»

Оно-то, конечно, да, «гравировать имена победителей – работа, требующая самоотречения». А, впрочем, чего я придираюсь? Это, наверное, говорю не я, а мой вакуум – ведь «какое-никакое развитие» никому не помешает, даже такому бесполезному персонажу, как художник.

Ну и видок

Гуляю я, значит, по Пушкинскому музею, по выставке LOUIS VUITTON. Наслаждаюсь проникновением современного буржуинского искусства в души соотечественников. Вдруг подходит ко мне женщина и говорит: «Здравствуйте, Денис! А можно с вами сфотографироваться? Я ваша читательница, очень внимательно читаю все, что вы пишете». Тут подходит еще одна и тоже говорит, что читает… И еще кучу лестных слов. Признаться, приятно это, чего уж тут…

Я краем глаза вижу: смотрительница подозрительно поглядывает и так громким шепотом – дескать, что за перец? Артист, что ли? Мои читательницы возмущенно: «Какой артист, вы что! Это известный искусствовед!» – «А-а, искусствовед… Ну, это лучше, чем артист», – изрекает служительница музея. А потом строго так спрашивает: «Вы, судя по всему, товарищ серьезный. Как относитесь к современному искусству?» Хорошо, говорю, отношусь. «Вот, сразу видно, умный человек, не то что некоторые тут…» – и уходит.

Я, распираемый чувством собственной важности, с гордо поднятой головой выхожу на центральную лестницу. Неожиданно подбегает мальчик лет семи и громко кричит: «Мама, смотри, я узнал этого дядю, он тут самый главный!» Ну, думаю, вот она, слава. Даже дети признают твое величие – шепчет в экстазе мой воспаленный гордыней мозг. «Почему главный, Сашенька?» – спрашивает мальчика мама. «Потому что у него самая желтая рубашка! У нас во дворе дяденьки таджики говорят, что у кого жилет желтее, тот и главный. А у этого целая рубашка. С кампюшоной. И ботинки тоже. Значит, он главнее!»

Все. Занавес. Артист, ё-моё… С кампюшоной.

Под гнетом разрушенных сладостных грез решил сходить поесть. Нашел поблизости ресторан, сажусь на летней веранде у входа. Смотрю: место-то пафосное, много машин с мигалками, куча мужиков в строгих костюмах с портфелями… Видимо, любимый пищеблок московского чиновничества. И я… В желтых замшевых ботинках с бирюзовыми шнурками и желтой рубахе «с кампюшоной». Ну, думаю, ладно, этим-то прожженным циникам всякие глупости о «цветовой стратификации» явно в голову не придут.

И тут… Подходит один в костюме и спрашивает:

– Молодой человек, извините великодушно, а где вы шили ваши желтые ботинки, ведь они явно ручной работы?

Продолжение истории о цветовой стратификации случилось на следующий день, уже в Питере – прилетел из Москвы, чтобы на коллекцию Морозова посмотреть. Утром пошел в первый попавшийся торговый центр и купил себе шарф, бело-голубой – ну, холодно, блин, в Питере, одиннадцать градусов.

Иду по Эрмитажу. Никого не трогаю. Подходит мужик и спрашивает:

– Мужчина, скажите честно, вы в балете танцевали?

– Ну да, – говорю.

Он оборачивается и куда-то назад, типа шепотом:

– Лена, я ж тебе говорил, балерун, а ты – пи***ас, пи***ас.

Во, думаю, нормальная такая карьера, стремительная, от артиста до агента радужных сил.

Иду дальше, сокрушаюсь о человеческом невежестве, неспособном отличить «физику от лирики». Параллельно удивляюсь слабому уровню морозовской выставки (особенно по сравнению с московской экспозицией в Пушке). А времени уже много, без пятнадцати шесть, скоро закрытие. В последние залы уже никого не пускают, только группы с иностранцами, французская делегация какая-то приехала. Иду, задумавшись о бренности бытия. Смотрю, этого мужика с Леной смотрительница тормознула, типа все, колхоз закрывается. И тут она поворачивается ко мне и на высоком французском говорит: «Сильвупле, мусье, сильвупле». Дескать, милости просим, дорохие гости. Очевидно же, что этот перец кудрявый в бело-голубом шарфе ну точно француз.

Я мстительно оглянулся на соотечественников, сквозь губу произнес единственное, что я помню по-французски (фразу Предводителя дворянства из «Двенадцати стульев»): «Же не манж па сис жюр». И гордо отправился досматривать экспозицию в составе группы наших западноевропейских партнеров.

А посмотреть очень даже стоило. Благодаря музейному проекту «Щукин&Морозов», организованному сразу в двух столицах – Москве и Питере – Пушкинским музеем и Эрмитажем, мне удалось оценить истинный масштаб не только собраний наших известных коллекционеров, но и значение их личностей.

Сергей Щукин – человек, собравший самую большую коллекцию нового европейского искусства начала века. За двадцать лет он приобрел двести пятьдесят шесть картин!

Успешный предприниматель, текстильный король, получил «партийную» кличку дикобраз за жесткий деловой характер и своеобразные усы. Он начал собирать свою коллекцию в конце XIX века: сначала импрессионисты, затем постимпрессионисты, в основном Гоген, а затем…

В 1906 году началась полоса несчастий. Знаете, говорят: Щукин «спас» новое искусство. Я бы сказал, что и искусство спасло Сергея Ивановича.

---