Война Катрин

Юлия Бийе

Original title: La guerre de Catherine

Text by Julia Billet

© 2012 l’école des loisirs, Paris

Издание осуществлено в рамках Программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского института в России

Перевод с французского Марианны Кожевниковой, Екатерины Кожевниковой

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

© Кожевникова Марианна, Кожевникова Екатерина, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2021

Юлия Бийе – известная французская писательница, автор романов, рассказов, стихов и комиксов, лауреат многочисленных премий, в том числе Премии Андерсена (2018). Её произведения переведены на английский, немецкий, итальянский, испанский, китайский языки, а теперь и на русский.

Роман вдохновил художницу Клер Фовель на создание графического романа «Война Катрин», который также переведен на русский язык. В 2018 году он получил премию Международного фестиваля комиксов в Ангулеме – самую престижную в этой области.

Посвящается моей маме, сильной и жизнестойкой

1

Ну что тут сделаешь? Полдень, солнце в зените. Подожду, пока свет смягчится. Сейчас ничего хорошего не получится. В полдень нет полутонов, оттенков, игры теней. Лучшее время – когда день клонится к закату, свет понемногу меркнет, наступают сумерки. Так что ухожу. Но на прощанье я еще раз полюбовалась танцующими девочками: они кружатся в легких белых платьицах и похожи на ожившие цветы среди яркой зеленой травы парка.

А я как раз успею вернуться в замок, положу фотоаппарат и присоединюсь к своим: скоро обед, а в два часа снова начнутся занятия.

Бегом на третий этаж по неимоверно крутой лестнице, которую терпеть не могу, распахнула дверь, и я у себя в спальне, которую делю еще с тремя девочками. Сара спит на нижней кровати подо мной, а на другой, тоже двойной, две ужасные зануды. У меня с ними ничего общего, кроме спальни. Я бережно убираю в шкаф мой «роллейфлекс нью стандарт», невероятный подарок Пингвина, как зовут у нас в пансионе мужа нашей начальницы.

В пансионе я живу и учусь вот уже девять месяцев. Вообще-то фотоаппарат мне не подарили, а, так сказать, предоставили во временное пользование.

Пингвин заметил, как мне нравится фотографировать, и поручил заниматься фотолабораторией. Он решил, что у меня «получается», а начальнице сказал: «У нее острый глаз, она видит не так, как другие девочки». Впервые в жизни взрослый человек заметил во мне какие-то достоинства. В школе я считалась серой посредственностью, а среди взрослых мной интересовались только мама с папой.

Пингвин, похоже, нашел во мне что-то и доверил фотоаппарат, свое последнее приобретение, дав при этом миллион указаний и строго-настрого приказав держать его подальше от пыли. Пингвин – дяденька не без странностей. Он обожает фотоаппараты и все, какие купил, выложил в застекленном шкафу в общем зале. Но это не просто коллекция – каждым он снимал, каждый был связан с особым периодом в его жизни. Благодаря дальномерной «лейке-3» с объективом «саммар 2/50» он ухитрялся фотографировать резвящуюся малышню в дальнем конце парка, «покет кодак» позволил ему заняться пейзажами, уводящими за горизонт, а «люмьер нада», заряженный сверхчувствительной пленкой, дал возможность поохотиться за ускользающими мгновениями лунной ночи. Фотоаппаратов было целых двадцать восемь штук, и самому старому не меньше лет пятидесяти. Пингвин показал мне их все, объяснил, как они действуют, рассказал, что умеют. А еще он описал священнодействие в темной комнате, когда фотографии печатают. Но война, как я поняла, помешала ему заниматься любимым делом.

Война длится уже третий год. Пингвин пошел в армию добровольцем. Несколько месяцев провел в плену, а потом его отпустили. Сколько ему лет, я точно не знаю, но наверняка он старше моего отца. Он уже не призывного возраста. На войне навидался, как люди мучаются, и в лагере для военнопленных тоже. Пингвин обронил об этом несколько скупых слов, когда мы с ним вместе следили, как в ванночке с проявителем понемногу проступают на бумаге картины увиденной им войны. Пингвин работал санитаром, ухаживал за ранеными, совсем молоденькими парнишками, старался облегчить последние дни умирающим. Снаряд попал в его санитарный пункт, и его тоже ранило. В голову. По счастью, рана оказалась не опасной, и он вскоре смог вернуться к нормальной жизни. Если такую жизнь можно назвать нормальной…

Две недели тому назад, когда мы с ним шли работать в темную комнату, он сказал, что ночами видит, как будто наяву, палату умирающих, в ней лежат ребята, совсем мальчишки, им больно и страшно. В памяти многое смешалось, но их он видит и никак не может забыть.

Фотография уже не занимает в его жизни места, какое занимала до войны. Думаю, в последние годы Пингвин запомнил слишком много страшных картин и они заслонили ему окошко видоискателя. Сейчас ему не до снимков, вот почему он взял и отдал мне свой «роллей» самой последней модели.

Лабораторией и выставкой фотоаппаратов в знаменитом стеклянном шкафу я заинтересовалась, наверное, месяца через три после моего поступления в пансион. Пингвин впервые меня окликнул, когда я с любопытством разглядывала фотики, каких никогда еще в жизни не видела. Он спросил, разбираюсь ли я хоть немного в фотографии, а потом рассказал о камере-обскуре Леонардо да Винчи – светонепроницаемом ящике, ставшем прародителем фотоаппарата. Ею пользовался еще один художник, Каналетто, наделяя перспективой пейзажи Венеции. Рассказал о первых негативах Ньепса^[1], о дагеротипах, которые, по его мнению, в корне изменили представление о реальности, рассказал об Эдисоне^[2], Альбере Кане^[3] и других великих людях. Я до этого о них даже не слышала. Пингвин так интересно рассказывал, что я сама не заметила, как увлеклась фотографией. Вот тогда-то он и вручил мне фотоаппарат.

Больше всего мне нравится снимать людей в движении. И еще схватывать разные выражения лиц, но не какие-то особенные, а, наоборот, самые обыкновенные. Я не гонюсь за сенсацией, я думаю совсем о другом: мне интересны мгновения, пылинки жизни, что вспыхивают вдруг в солнечном луче, когда ты постоянно настороже.

От Пингвина я узнала только самое необходимое: он мне показал, как обращаться с фотоаппаратом, и только. Хочет, чтобы дальше я двигалась сама, не боялась искать, пробовать. Я и не боюсь, ищу, пробую, а теперь просто заболела чудесами, какие творит на закате солнце. Пингвин даже назвал меня одержимой. Он, бывает, надо мной посмеивается, как будто с досадой, но я знаю: он мной гордится. «Уверена, что все сама изобрела», – сказал он обо мне жене-директорше в столовой, но так, чтобы я тоже услышала. И я почувствовала: моя самоуверенность ему по душе. Он тоже был таким в юности. Сам однажды со смехом признался.

У меня теперь новая привычка: я постоянно начеку, готова мгновенно щелкнуть, чтобы на пленке осталась неожиданная житейская черточка. Но в то же время я могу очень долго и терпеливо ждать нужного кадра и только тогда нажать на спуск. У меня обострилось зрение, я вглядываюсь в бегущие мгновения и останавливаю их фотоаппаратом. Одноклассники, учителя, повариха, эконом перестали обращать на меня внимание. Они привыкли, что я всегда хожу с «роллеем» на плече или смотрю вниз, в его видоискатель.

Я и правда повсюду брожу с камерой 6 × 6, держу ее обеими руками перед собой и смотрю на все только сквозь видоискатель. Весь мир в верхнем объективе на уровне груди, и я решаю, остановить мгновение, нажав на спуск, или позволить лететь дальше, потому что нужный час, нужный миг еще не настал.

Пингвин передал мне свою страсть, и, думаю, ему стало спокойнее и даже легче, потому что во мне словно бы воскресла частичка его самого, растоптанная подлой войной.

В стеклянном шкафу с бесценными фотоаппаратами лежат еще километры пленки, которые мы понемногу наматываем на кассеты, химические реактивы, необходимые для проявки и печати, фотобумага. И вот от этого своего шкафа Пингвин мне вдруг отдает ключ. Когда он мне его протянул, я с ходу ему нахамила. Оттого что растрогалась и смутилась. Но вообще-то у нас с ним такая игра. Я нагло отвечаю, а он грозно хмурится. А в тот раз я ему заявила: видно, понадобилось пыль в шкафу языком вылизывать, если он, такой добренький, отдает мне ключ. Пингвину, я знаю, моя дерзость нравится. Он только делает вид, что сердится, а на самом деле смеется. Ему по душе не те, что лебезят, а те, что за словом в карман не лезут. Он как-то сказал, что у меня язык как бритва и нахальства тоже не занимать, и прибавил: «Вот это-то и хорошо». Сказал однажды, но я запомнила. Мужу начальницы волей-неволей приходится быть строже, чем хотелось бы. Теперь я лучше узнала Пингвина, у нас иногда бывают откровенные разговоры в лаборатории, да и словесные перепалки тоже помогают кое-что понять друг про друга.