Процесс возрождения социологии в конце 1950-х – начале 1960-х годов в полной мере отражает развитие разномыслия в советском обществе того времени. В сущности, это было движение за лучшее знание и более глубокое понимание общества, в котором тогда жили советские люди. Возродившуюся в конце 1950-х годов советскую социологию было трудно представить без исследований общественного мнения. Хотя идеи таких исследований носились в социальной атмосфере тех лет, их нелегко было разглядеть за призывами официальной пропаганды глубже изучать «возросшие потребности практики», разрабатывать «научно-обоснованную политику», «повышать эффективность управления социальными процессами». Сквозь дымовую завесу этой прогрессивной лексики угадывалось стремление показать народу, что послесталинское партийное руководство прокладывает путь к новому этапу развития страны. Эта фразеология позволила молодому поколению научных сотрудников, занятых в социальных науках и потому относившихся к идеологическому ведомству, воспользоваться благоприятной ситуацией и осуществить дерзкий прорыв в сферу, во многом неизведанную, малоисследованную, «въезд» в которую был по «спецпропускам».

После XX съезда партии стало трудно использовать репрессивный механизм. Поэтому началось, хотя и медленное, но неуклонное «восхождение на Голгофу» двумя социологическими отрядами. Один из них, апологетический отряд, всегда игнорировал глубинные пласты реальных процессов и явлений, сохранял на себе власть идеологических догм и схем, освоенных в молодости. Это были по преимуществу представители старшего поколения («отцы»), идеологическое начальство всех мастей и оттенков. Будучи пожизненными сторонниками режима, они осознавали, что режиму полезно придать цивилизованный вид, а жизни страны – несколько рациональный характер или, во всяком случае, видимость его^[9].

Совсем иным был социально-критический отряд, состоявший по преимуществу из представителей первого советского послевоенного поколения («дети»), оно же, по толкованию Ю. Левады, – «первое несоветское по своим ориентациям поколение», которое стремилось к раскрытию реальных картин общественной жизни, доказывая, что новая наука является своеобразным зеркалом нашего общества. Вследствие этого им приходилось слышать примерно следующее: «Я хорошо, комфортно себя чувствую, но являетесь вы со своим зеркалом, и я узнаю, что я не так обаятелен, глаза слезятся, желтые клыки изо рта выпирают, кривой нос. На кой черт мне ваше социологическое зеркало?»^[10]. Их постепенно складывавшееся научное кредо – профессионализм, поиск нового типа знания об обществе, честность исследовательской деятельности, бескомпромиссность в оценке общественных явлений – стало причиной возникновения необычных практик разномыслия.

Общественное мнение в СССР существовало в двух формах – индивидуалистической и коллективистской^[11]. Для первой было характерно то, что мнение выражалось, однако его носитель мало знал о том, что по данному поводу думали другие. При второй форме это ограничение снималось, человек начинал видеть и осознавать свою позицию на фоне других суждений; более того, он получал возможность модифицировать свою точку зрения, видя, куда склонялся барометр мнений. В итоге даже в трудных случаях человек переставал бояться того, что его позиция могла отличаться от мнения остальных. Это позволяло ему преодолеть барьер идеологических запретов и боязнь инакомыслия. Гласный мониторинг общественного мнения пробуждал массы людей, до этого живших наедине со своим собственным представлением о жизни социума. Лидер, поддерживавший по тем или иным причинам исследования общественного мнения, должен был опасаться того, что слишком интенсивное их развитие могло подорвать идеологию.

Существовало два способа ослабить этот опасный момент возможного прозрения общества: 1) понижать значимость проблем, выносимых на суд общественности; 2) подстраивать общественное мнение, а если потребуется, то и деполитизировать его в соответствии с избранным курсом. В брежневскую эпоху именно так и поступали, по существу, выставляя социологию (данные опросов об общественном мнении) на идеологические торги. Не приходится говорить, что в этих социальных условиях общественное мнение не могло существовать и функционировать как легитимный политический институт, как «пятая власть», реально участвовавшая в управлении гражданским обществом и непосредственно влиявшая на действия государства и его властных структур.

В известном смысле эти манипуляции с социальной информацией универсальны, ими пользовались и пользуются не только в СССР. Любой персонаж, оказавшийся на командном посту, будет стремиться к получению полезной для него информации, но одновременно думать об ограничении доступа к ней. Типично советским фактором, влиявшим на подход властных структур к эмпирической социологии, было их отношение к социальным инновациям, научно-техническому прогрессу. Такова официальная сторона дела. Однако вербальное поведение еще в середине 1960-х годов перестало совпадать с реальным. Социология в сознании дряхлеющих лидеров страны начала утрачивать свой ореол и, более того, разочаровала их. Нужна ли свобода социологической деятельности, о которой твердят представители этой науки, когда партия взяла твердый курс на отказ от радикальных перемен? Вопрос оказался далеко не риторическим, и если социологию нельзя было запретить, то ее следовало обуздать, приручить, «встроить» в контуры власти. Так было положено начало партийной социологии, получившей заметную институционализацию к началу 1970-х годов. Правда, для этого потребовалось не только создать новые звенья, приближенные к деятельности партийных органов и работающие по их прямому заказу, но и удалить творчески мыслящих людей из академических институтов, заменив их и там верными режиму людьми. Центры социологических исследований начали смещаться на периферию, некоторые периферийные научно-исследовательские институты получили «первые роли», возникла обширная полупрофессиональная среда. Древко социологического знамени оказалось в руках консерваторов.

Это породило технологию «боязливых проб и ошибок», которой руководствовались все звенья партийно-государственной иерархии, пытаясь попасть в точку, но не выйти при этом за пределы дозволенного «свыше». Таким образом, ХХ съезд КПСС открыл двери для эмпирической социологии, но из-за атмосферы неопределенности, царившей тогда в стране, аппарат мог разрешить движение только «мелкими шажками», постоянно озираясь на невыраженные и поэтому часто остававшиеся загадкой желания «верха». Понять эти «мелкие шажки» позволяют санкционированные «сверху» изменения официальных названий социологической деятельности: социальные исследования – конкретные социальные исследования – конкретные социологические исследования – прикладная социология и т. д. Удача (угадывание желаний «верха») вела к продолжению начатого дела, неудача (несовпадение с предпочтениями все того же «верха») – к угрозе «прикрыть» социологию^[12].

Когда в стране было положено начало профессиональным исследованиям общественного мнения, мой коллега Борис Докторов назвал это событие социальной мутацией, мощным сбоем внутри политической системы, неожиданным и даже противоестественным скачком, внезапным переходом с разрешенной властью орбиты, на которой следовало находиться социологии, на другую, ранее запрещенную^[13]. «Рубя правду-матку», можно сказать, что речь идет об очередном lucidum intervallum власти, в период которого могли происходить некоторые подвижки. Не менее важно еще одно обстоятельство: появление на общественном горизонте целеустремленных людей, готовых брать на себя полную ответственность за дело, добиваясь воплощения идей конструктивного преобразования жизни и увлекая за собой сочувствующие массы. Число их было не слишком велико, но след они оставили заметный. Один из таких людей – социолог Борис Грушин, сумевший, по словам его же товарищей, ««из ничего, собственными руками, своей головой, собственным энтузиазмом» создать целую отрасль социологической науки в нелегкую пору своей “третьей молодости”»^[14].

В 1952 г. студент философского факультета МГУ им. Ломоносова Борис Грушин защитил дипломную работу «Проблемы исторического и логического в „Капитале“ Маркса». А еще три года спустя он написал кандидатскую диссертацию «Приемы и способы воспроизведения в мышлении исторических процессов развития». Ее основные идеи не нашли поддержки на Ученом совете. В 1955 г. диссертанта Грушина провалили на предзащите. Но, как говорит русская пословица, нет худа без добра. Именно отсюда началась отечественная история социологических исследований общественного мнения.

Способный ко многим видам интеллектуального труда, Грушин стал редактором отдела пропаганды газеты. Создание Института общественного мнения «Комсомольской правды» (ИОМ «КП») было результатом коллективных размышлений. Кроме Грушина, в этом участвовали тогдашний главный редактор «Комсомольской правды» Ю. Воронов, ее будущий главный редактор Б. Панкин, заместитель Грушина по отделу пропаганды журналист В. Чикин^[15].