– Я уж все повесила как подобает и тут только приметила, что на столике, что у зеркала в прихожей стоит, остался его портфель. Я хотела его взять да понести следом за господином Когтищевым в столовую. А он вроде как открыт оказался. Не заперт. Вы только не подумайте, ваше высокоблагородие, я бы ни за что его не открыла, боже упаси! Ни-ни! Я его только легонечко тронула, а он и распахнулся весь! Карточки-то и посыпались на пол. Я мигом бросилась собирать да обратно запихивать – что на них было, я и не смотрела. А только вдруг две мне прямо в глаза так и бросились. Одна, первая, там барыня моя изображена. Вернее, только одна ее голова, а все прочее в песке! А рядом еще одна такая же голова, вроде как мужская, мне показалось. И будто я угадала кто это, да разглядывать было некогда. Удивилась я еще, как такое могло быть, барыня моя – и вся целиком в песке? Голова точно сама по себе! И другая рядом!

– Что ж тут удивительного, если господа твои в Африку ездили, в Египет. Может и впрямь зарылись в песок?

Горничная от этих слов даже руками всплеснула.

– Да как же можно, сударь, о моей барыне такое говорить! Она дама очень к чистоте привередливая. Песчинку не допустит на подоле или на ботиночке. А тут, поди-ка! Целиком! Я так изумилася, что и вторую карточку взялась глядеть. А там, царица небесная, барин наш молоденький, Петр Викентьевич, весь в язвах, в струпьях весь и вроде как умирает! У меня аж руки затряслись, я эту карточку опять уронила, как испугалась. Жуть-то какая!

– Погоди, погоди, – удивился следователь, – когда, говоришь, было это? Под Рождество? Ты не путаешь?

– Бог с вами! – Девушка махнула на полицейского рукой. – Память у меня крепкая.

– Выходит, ты увидела фотографический снимок болезни и смерти Петра Соболева за несколько месяцев до того, как это случилось?

– То-то и оно! Я оттого и боялась сказать, что не знала, как такое может быть. Образования у меня нету, буквы кое-как слагаю, но все ж умом постигнуть могу, что вперед самого дела-то фотографической карточки быть не может. Или может? – добавила она с сомнением.

– Черт знает что! – Следователь не скрывал своего недоумения. – А дальше-то что было?

– Да ничего! Я только успела обратно все положить да портфель на столик поставить, как гляжу – поспешает в прихожую господин Когтищев и тревожно так на меня глядит, не видала ли я чего. Я отворотилась, будто пальто его на вешалке поправляю, он портфель схватил и в столовую удалился.

– А про карточки ты никому не говорила?

– Нет, убоялася. Уж больно они странные и страшные. А теперь, когда Петенька умер, царствие ему небесное, – горничная поспешно меленько перекрестилась, – они у меня из головы не идут. Ведь я у его кровати стояла, видела эти язвы, точь-в-точь, как на фотографии, сударь, точь-в-точь! А теперь еще больше боюсь, что значит барынина голова на песке?

– Да… – многозначительно протянул Константин Митрофанович. – Удивительную историю ты мне рассказала. Однако не врешь ли? Не сочиняешь? Может, Лавр Когтищев обидел тебя? Известное дело, когда молодые господа горничных обижают.

Собеседница вспыхнула.

– Господин Когтищев имел интерес, да только я тотчас же барину нажаловалась, он ему пригрозил отлучить от дома за безобразия. Барин наш строгий. Нет, зря я вам рассказала. – В голосе собеседницы послышалось уныние и сомнение. – Я знала, что вы не поверите, уж больно чудно все это!

– Полно, я не хотел тебя обидеть, моя работа такая – все проверять, во всем сомневаться. А то, что чудным кажется, чаще всего имеет какое-нибудь простое объяснение. И, может статься, мы его отыщем.

Глава 2

Экипаж остановился у парадного крыльца дома Соболевых. Навстречу поспешно выбежал швейцар в темно-синей ливрее и помог хозяйке сойти. Дверь была распахнута настежь.

– Барыню молодую внесли, вот только-только перед вами прибыли-с, – поспешил объяснить швейцар. – Без чувств пребывают-с! Да и мыслимо ли дело, овдоветь на первом году брака, да еще в их-то юных годах! Да, горе-то какое, барыня-матушка, ох какое горе вам-то, матери! – Швейцар сокрушенно качал головой.

– Знаю, знаю, любил ты Петрушу! – Хозяйка похлопала его по руке. – Благодарю за слезы. Ступай! Да молись за душу его!

Серафима Львовна направилась в свой будуар, но тут вдруг передумала, развернулась и пошла в спальню невестки.

В просторной комнате с плотно задернутыми шторами посреди широкой кровати лежала маленькая изящная женщина. Ее волосы и складки вдовьего черного шелкового платья разметались по кровати. Бледное лицо почти сливалось с безукоризненной белизной накрахмаленных простыней. Глаза женщины были закрыты, и только едва поднимавшаяся грудь указывала на то, что в ее теле еще теплится жизнь. Около постели, сгорбившись, сидел крепко сложенный широкоплечий молодой мужчина, брат юной вдовы. Он не выпускал из своих огромных ладоней ее бледную безжизненную ручку.

Серафима Львовна вошла и остановилась. Ее раздирали смешанные чувства. В первый миг ее пронзила острая жалость, которая почти сразу же сменилась нарастающей злобой и раздражением. Да и как же быть иначе! Что за безобразное представление устроила Зоя на кладбище! Как неприлично, надрывно она кричала, бросалась на гроб, пыталась кинуться в могилу! А потом впала в беспамятство. Разве ей, матери, не больно, разве для нее эта страшная смерть не конец света! Но она не может позволить себе такого неприличного поведения. Она из последних сил держит себя в руках! Как Петечке должно быть стыдно смотреть на все это с небес! Впрочем, чему удивляться, Зоин эгоизм и невыдержанность давно всем известны.

Серафима Львовна приблизилась к кровати. Скрипнула половица. Егор Аристов вздрогнул и поднял голову.

– Как она? – спросила Соболева, стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче.

– Без чувств. Видимо, слишком глубокий обморок. Надо бы позвать доктора, не стало бы хуже.

– Да что же может быть хуже! – не сдержала раздражения свекровь. – Это обморок, пройдет. Она молода и здорова. Пройдет, – добавила еще раз с уверенностью. Но в эти слова Серафима Львовна поневоле вложила совсем иные мысли. Пройдет не только обморок, пройдет и горе, и боль потери, и любовь к безвременно ушедшему мужу. – Зоя совсем не умеет вести себя на людях, не может совладать с собой!

– Помилуйте, Серафима Львовна! Разве можно упрекать человека в том, что он не совладал со своим горем! – изумился Егор.

– Я же не устраиваю показных истерик! Хотя мое горе – горе матери несравнимо с ее потерей!

Мужчина поспешно поднялся.

– Не надо, прошу, не надо делить любовь к покойному Пете. Вы обе любили его по-своему. – Он обошел кровать, на которой лежала его сестра и, осторожно ступая, приблизился к Серафиме Львовне: – Нет ничего более святого, чем любовь матери. Но знаете ли вы, что любовь двух существ разного пола тоже может быть всепоглощающей и неутолимой?

Последние слова он произнес с особым выражением. Серафима Львовна вздрогнула, внутри словно полыхнул огонь. Но тотчас стих, смирился, замер. Нет, теперь она не имеет права. И он не имеет права… Теперь всему конец, кара Господня страшна и справедлива… Она предала свою материнскую любовь, и Господь тотчас же наказал ее за этот грех. От этих мыслей у Серафимы Львовны голова пошла кругом. Они неотступно мучили ее в последнее время, терзали и грызли изнутри, не оставляя ни днем ни ночью. Она собралась, вскинула голову и хотела бросить что-то резкое в лицо собеседнику, но в это мгновение раздался слабый голос:

– Нет, Егор, не защищай меня!

Лежавшая доселе в обмороке Зоя открыла глаза и приподнялась на подушках.

– Разве ты не видишь, что именно теперь Серафима Львовна решила высказать мне всю свою неприязнь, которую долго копила в душе. Чего тянуть, именно теперь, сейчас, тотчас же, пока дух моего мужа еще витает по этим комнатам. Я беру его в свидетели ее неправедных обвинений!

– Вы больны, Зоя Федоровна! – сухо ответила Серафима Львовна. – Вам надо отдохнуть и о многом подумать. Нам обеим надо подумать, как теперь жить. Вы потеряли мужа, я – сына. Я вовсе не обвиняю вас ни в чем! Мне не в чем вас обвинять. Только себя я казню, только себя! Господь нам всем самый строгий судья. Хотя… – в памяти всплыл разговор с полицейским на кладбище.

С этими словами она вышла, прикрыв за собой дверь. В комнате повисло облако недосказанности, чувства острого горя, усугубленного взаимной ненавистью и непониманием.

Зоя с отчаянием упала на подушки и залилась слезами. Егор хотел бежать следом за ушедшей, но пронзительный вопль сестры остановил его.

– Нет! Не покидай меня, не уходи. Я не останусь с ней в одном доме, теперь, когда Пети нет, мне тут нечего делать! Она ненавидит меня. Всей душой! И так было с самого начала! Теперь ты убедился в этом!

Егор постоял у дверей, потрогал дверную ручку и медленно вернулся к кровати. Сел на низенький пуфик и нежно погладил сестру по голове.

– Разумеется, если хочешь, можешь покинуть Соболевых и вновь поселиться со мной. Вы обе сошли с ума от горя. Это пройдет.

«Нет, ничего не пройдет!» – мелькнуло в голове у Серафимы Львовны.

---