Я оставляю Сэма и задерживаюсь у ворот, чтобы дать остальным уйти вперед. Когда вижу, что они уже достаточно отошли, то медленно бреду домой, одиночество постепенно поглощает меня. Так и подмывает присоединиться к ним за чашечкой кофе, но я знаю, что могу не удержаться и ляпнуть что-нибудь лишнее. Есть шанс, что никто не видел, как сегодня утром за Жан-Люком приехала машина, но если кто-то видел, у меня должна быть готовая история. Они захотят услышать все подробности. Да, лучше избегать любого контакта.

Дома я хожу из комнаты в комнату, взбиваю подушки на диване, мою посуду, оставшуюся после завтрака, перебираю журналы на кофейном столике. Напоминаю себе, что волноваться не о чем, это никому не поможет. В конце концов, его просто увезли на допрос. Нужно чем-то заняться, чтобы отвлечь себя. Я могла бы подстричь газон, чтобы Жан-Люку не пришлось этого делать.

Обуваю свои садовые ботинки и достаю газонокосилку из гаража. Я видела, как Жан-Люк дергает веревку сбоку, чтобы она включилась, поэтому тоже тяну за нее. Ничего не происходит. Я снова тяну, на этот раз внутри что-то поворачивается, но тут же останавливается. Теперь я дергаю сильнее и резче. И вот она уже несется вперед и тянет меня за собой. Ужасно пахнет бензином, хотя мне и нравится этот запах.

Ритм газонокосилки успокаивает, и мне жаль, что работа быстро заканчивается. Я убираю косилку и возвращаюсь в дом.

Возможно, гостиной не помешает уборка. Я достаю пылесос из-под лестницы и вспоминаю, что уже пылесосила вчера. Обессиленно падаю на пол, все еще сжимая толстую трубу от пылесоса в руке.

Прошлое наваливается на меня. Жан-Люк никогда не разрешает мне говорить об этом. В свойственной ему прагматичной манере он велел мне оставить прошлое позади, там, где ему и место. Как будто все так просто. Я пыталась, правда пыталась, но невозможно контролировать свои сны. Мне снятся моя мама, мой папа. Дом. Еще долго после пробуждения эти сны заставляют меня тосковать по семье, и это все омрачает. Я пыталась связаться с ними: однажды я написала родным, когда мы только обосновались здесь и нашли себе жилье. Мама написала в ответ короткое, отрывистое письмо, в котором говорилось, что папа еще не готов меня увидеть. Он еще не до конца меня простил.

Я возвращаюсь на кухню и выглядываю в окно, мечтая, чтобы Жан-Люк поскорее вернулся. Чтобы его отпустили с допроса, не обнаружив ничего подозрительного. Но я вижу лишь пустую улицу.

От звука мотора мой пульс учащается. Я наклоняюсь вперед, так, что мой нос почти прижимается к окну, всматриваюсь изо всех сил. Господи, пожалуйста, пусть это будет он.

Мое сердце уходит в пятки, когда я замечаю знакомую синюю шляпку, выплывающую из-за угла: это Мардж идет к своему дому. Она возится с сумками, полными покупок, пока один из ее близнецов гоняется за другим около машины. Она смотрит в мою сторону. Я резко прячусь за кружевные занавески. Секреты и ложь. Что мы действительно знаем о жизни наших соседей?

Я совсем не хочу натолкнуться на кого-нибудь сегодня. Если хоть кто-то видел черную машину, то все матери уже в курсе. Так и вижу, как они выдвигают гипотезы, восторженно это обсуждают. Нет, мне надо скрыться, отдалиться. Я могла бы ездить за покупками в другой город, где точно никого не встречу; в какой-нибудь огромный многолюдный магазин, вроде одного из этих больших супермаркетов.

Я беру свою сумочку, снимаю ключи с крючка возле входной двери и забираюсь в машину быстрее, чем кто-либо может меня заметить. Я еду на север по прибрежной дороге с опущенными стеклами, и ветер развевает мои волосы. Мне нравится быстрая езда, это дает ощущение свободы и независимости. Можно притвориться кем угодно.

Через полчаса я замечаю вывеску магазина «Лаки». Съехав с шоссе налево, следую указателям и вижу парковку, забитую фургонами. Передо мной бургерная и карусель. Сэму бы здесь очень понравилось, может, надо привезти его сюда в какую-нибудь субботу и провести здесь день. Обычно я стараюсь избегать таких больших супермаркетов, предпочитаю маленькие магазины рядом с домом, где могу попросить продавца фруктов дать мне самые свежие яблоки, а мясника – самый нежирный кусок. Они всегда стараются и выбирают лучший товар в благодарность за то, что мне не все равно.

Мне неуютно в гигантском магазине с этими бесконечными полками, переполненными яркими упаковками. Домохозяйки в пышных юбках, на высоких каблуках и с накрученными волосами толкают огромные тележки, доверху забитые банками и консервами. Меня наполняет ностальгия, тоска по дому, по Парижу.

Курица, говорю я себе, вот что я приготовлю сегодня, курицу с лимоном. Это любимое блюдо Жан-Люка.

Две упаковки куриной грудки, пол-литра молока и четыре лимона выглядят потерянными и несчастными на дне продуктовой тележки, когда я подхожу к кассе. Мне неловко, но я так и не смогла сосредоточиться и понять, что еще нам понадобится на этой неделе.

Кассир странно на меня смотрит.

– Вам помочь упаковать, мэм?

Она что, издевается? Я отрицательно качаю головой.

– Нет, спасибо. Справлюсь.

Мой живот громко урчит, когда я убираю одинокий коричневый пакет в багажник. Забыла позавтракать. Может, мне стоит съесть бургер, но от одной этой мысли мне скручивает живот. Вместо этого еду домой и молюсь, чтобы Жан-Люк уже вернулся.

Я паркую машину на подъездной дорожке и бегу к входной двери. Она заперта. Значит, внутри его нет. И с чего я взяла, что он будет там? Все равно он бы сразу поехал на работу. Он наверняка волновался из-за того, что опоздал.

Уже три часа. Надо забирать Сэма через тридцать минут. Может, сегодня лучше прийти позже? Появись я рано, и мне придется обмениваться шутками с другими мамами. Сын мог бы дойти до дома сам – некоторые дети так и делают – но мне нравится забирать его, это моя любимая часть дня. Когда я была ребенком и жила в Париже, все мамы всегда приходили за своими детьми и приносили с собой багет с кусочками темного шоколада внутри. Ждать его в конце учебного дня – что-то вроде семейной традиции. Но сегодня, в первый раз, я опоздаю на пять минут. Это значит, что мне надо как-то убить еще четверть часа.

Я кладу курицу в холодильник и мою руки, чищу ногти старой зубной щеткой с подоконника. В голове звучит голос моего отца: «Чистые ногти говорят о том, что человек умеет следить за собой, – так он говорил, когда видел, что у меня грязные ногти. – То же самое с обувью, – часто добавлял он, – ты можешь судить о человеке по его ногтям и его обуви».

Только не в Америке, сказала бы я ему сейчас, если бы увидела, в Америке тебя судят по волосам и по зубам.

Я убираю зубную щетку на место, смотрю в окно, особо ни на что не рассчитывая. На улице никого. Мой живот снова урчит. Голова кружится. Мне надо съесть что-то сладкое. Достаю с верхней полки банку, заворачиваю в фольгу печенье для Сэма, а другое разламываю пополам для себя. Я откусываю кусочек, опасаясь, что желудок снова скрутит, но от печенья мне становится легче, и я съедаю и вторую половину.

Проходит двадцать минут. Я поднимаюсь наверх, в нашу спальню, и сажусь за туалетный столик. Достаю из верхнего ящика расческу с натуральной щетиной и до блеска расчесываю волосы. Зеркало говорит мне, что я все еще привлекательная: ни морщин, ни седых волос, никакой обвисшей кожи. Снаружи все в полном порядке. Только моему сердцу как будто уже лет сто.

Я поднимаюсь и разглаживаю покрывало, сшитое Амишами в Пенсильвании: сотни идеальных шестиугольников соединены друг с другом вручную. Наша первая совместная поездка. Сэм только научился ходить, но еще некрепко стоял на ногах и иногда падал. Помню, как бежала перед ним, чтобы в случае чего поймать.

Осталось десять минут. Я спускаюсь вниз и снова брожу по комнатам. Наконец открываю входную дверь. Яркий солнечный свет ослепляет, и я возвращаюсь за шляпкой. Пока я иду по садовой дорожке, чуть ли не впервые, задаюсь вопросом: почему американцы так любят оставлять двор открытым, не обносят его забором или кирпичной стеной? Кто угодно может подойти прямо к дому и заглянуть в окно. Это так сильно отличается от французских дворов, всегда окруженных высокой стеной или густыми кустами, которые как бы сообщают незваным гостям, что их здесь не ждут.

Жан-Люку нравится здешняя открытость. Он говорит, то, что произошло во Франции, здесь бы никогда не случилось, потому что здесь все честны друг с другом. Никто бы не сдал своего соседа и потом не побежал бы прятаться за закрытой дверью, пока того арестовывают. Мне не нравится, когда он так идеализирует свою новую родину. Не могу избавиться от ощущения, что это предательство по отношению к Франции. Годы голода, страха, лишений – эти вещи могут превратить хорошего человека в плохого.

– Чарли! – Мардж зовет меня со двора напротив, прерывая мои мысли. – Где ты была сегодня? Мы пили кофе у Дженни. Мы думали, ты придешь.

– Извините. – Мое сердце замирает, и я прикрываю рот тыльной стороной руки, чтобы скрыть ложь. – Мне нужно было съездить за покупками. Я ездила в «Лаки».

– Что? Ты поехала в такую даль? Мне казалось, ты ненавидишь эти гигантские супермаркеты. Надо было сказать. Я бы съездила с тобой.

– Извини, что пропустила кофе.

– Ничего. Мы собираемся у Джо в пятницу. Слушай, я хочу попросить у тебя кое о чем. Ты не могла бы забрать сегодня моего Джимми? Мне нужно отвезти Ноа к врачу. У него температура, и мне никак не удается ее сбить.

– Конечно.

Я пытаюсь улыбнуться, но чувствую себя так, будто предаю соседей, которых знаю много лет.

– Спасибо, Чарли!

Она широко улыбается.

---