Я понимаю разницу между враньем и сказками. Когда укладываешь ребенка спать и рассказываешь, как в лесу жил-поживал зайчонок и выращивал на грядке морковь, – это сказка. А когда признаёшься учительнице, что зайчик съел твою домашнюю работу, – это ложь. И всё-таки разница не всегда очевидна. Куда там! К тому же я тебе уже говорила: ненавижу кроликов.

Пойми одно: я всегда стараюсь говорить правду. Вместо истории о том, как фокусник Как-его-там-ини заставил исчезнуть мою маму, я хочу рассказать, как всё произошло на самом деле. Потом стою перед огромной толпой ребят, они разглядывают меня, очки, розовую резинку для волос, а я слова правдивого сказать не могу. Тогда история про фокусника получается сама собой. Она более захватывающая и менее грустная. Тут-то все и начинают считать меня лгуньей, но хотя бы не жалеют.

И так всегда. Я могу говорить правду, но она вообще не заслуживает внимания: «У меня очки как донышко стакана». «Я получаю одни двойки по французскому». «Наша новая квартира гораздо меньше прежней». Ну как? Кому захочется слушать такую правду, если можно выдумать кое-что в сто раз интереснее? В конце концов, в собственную ложь можно даже поверить.

Да, я прекрасная лгунья! И зовут меня Ребекка!

3. Обратный отсчет

Опять всё неправильно! Хватит уже рассказывать эту историю!

Не помню, говорила ли тебе, но папа ужасно рассердился, узнав, что я всем разболтала про фокусника. Правда, страшно разозлился. Особенно когда я в сердцах заявила, что, будь я тогда с ними, ни за что бы не позволила засунуть маму в ящик, а папа закричал, чтобы я никогда больше не повторяла эти слова, но я повторила, и он со всей силы ударил ногой по двери кухни и проломил ее.

Сейчас в квартире, где дверь с дырой, живет другая семья. Так что теперь новым жильцам придется терпеть козни противной Скруч. Она всё время ворчит, будто из-за дерева между нашими домами у нее в саду развелись паразиты и пора бы его наконец срубить.

Папа сказал, тот дом слишком большой для нас двоих. Ну не глупости? Дом может быть слишком маленьким, а слишком большим – никогда! Если кому-то кажется, что его дом слишком большой, пусть тогда живет на кухне или в столовой. Почему взрослые этого не понимают?

К тому же, хотя папа и не догадывается, в квартире мы не одни. Всего нас семеро: папа, я и пять червяков, которых я держу в игрушечном сейфе с землей. Я выкопала их в саду в день, когда мы переехали, хотела спасти от страшной участи – Скруч всё равно бы их раздавила. Лучше бы у меня жила змея. Или тутовый шелкопряд. Или змея-шелкопряд. Но червяки тоже сгодятся. Я дала каждому имя, и они выползают, как только я их позову. Не веришь? Да это чистая правда! Раньше у нас жил кот по кличке Астронавт – он мяукал, глядя на звезды. Как-то раз он убежал и больше не вернулся, а может, и вернулся, но мы об этом не узнаем, потому что уже не бываем в нашем старом районе.

Червякам пришлось привыкать к новому дому. Мне тоже. Наша квартира, конечно, больше, чем игрушечный сейф, но не намного. Мы живем на шестом этаже, в доме на перекрестке двух шумных улиц. Квартира заставлена коробками, и она слишком далеко от моей прежней школы. Теперь я буду учиться в другой школе; она желтая, а когда идет дождь, горчичная. Это моя четвертая школа. Между ней и домом большой парк с маленьким прудом, каждую ночь там кричат птицы. А днем визжат машины. Особенно если огромный грузовик с твоими вещами из старой квартиры встанет перед подъездом.

Папе не нравятся звуки с улицы, а мне становится по-настоящему жутко от звуков, которые я слышу внутри. Например, если вот-вот произойдет что-то, чего я совсем не хочу, чувствую, будто в голове у меня часовая бомба. Секунда за секундой идет обратный отсчет до взрыва. Так случилось и в первый день в новой школе, в четвертой.

«Тик-так, тик-так», – застрекотало в голове утром в пятницу, когда я кормила червяков.

«Тик-так, тик-так», – вечером в субботу затикало еще громче.

«Тик-так, тик-так», – вечером в воскресенье бухало так, словно кто-то колотил молотком мне по макушке. Папа готовил котлеты из шпината. Он брал пригоршню зеленой массы, разминал ее в ладонях, смотрел на меня, опускал руку в кастрюльку со взбитым яйцом, перекладывал шарик в другую руку и опускал его в тарелку с панировочными сухарями, снова смотрел на меня, качал головой и вздыхал. Я сидела на полу, среди неразобранных коробок, в глубокой задумчивости. Я слушала «тик-так».

– Завтра в школу, – сказал он, слепив четвертую котлету.

Когда взрослый хочет заговорить с другим взрослым, он рассуждает о погоде: она либо хорошая, либо плохая. Если взрослый хочет заговорить с ребенком, он скажет что-нибудь про школу.

– Я знаю.

– Как настрой? – не унимался папа.

– Хороший.

– Правда?

– Правда, правда, правда! – буркнула я.

– Тебе разве не нужно собирать рюкзак?

– Нет. – Я соврала.

– Не нужно или ты его уже собрала?

– И то и другое, – опять соврала. Тогда я закрыла глаза и засунула руку в ближайшую коробку. После переезда там намешано много разных вещей, мне нравится на ощупь отгадывать, что внутри. Я узнаю́ всё на свете: настольную лампу, коврик томатно-красного цвета из прихожей, тубы из-под аспирина, папину форму… На дне коробки я нащупала стеклянный флакончик, он был очень холодный, я не могла понять, что это. Открыла глаза: мамин лак для ногтей зеленого цвета. Теперь он мой, но что толку? Мне всё равно не разрешают красить ногти…

Я крепко сжала флакончик в левой руке. Папа вмешался в мою игру – он не понимает, когда я играю.

– Директор школы очень симпатичная женщина.

– Отлично, – равнодушно отозвалась я. В голове оглушительно тикало.

– Она сказала, твоя учительница тоже очень симпатичная.

– Угу, – я сжала в кулаке лак для ногтей. Симпатичные. Симпа-тик-тактичные. Симпа-тик-так-тик-так. Тик-так.

– И одноклассники, говорят, симпатичные.

Как же надоели этот шум и это слово!

– Даже консьерж наверняка симпатичный! – закричала я. – И учитель французского! А психолог симпатичнее всех! Спорим, он супер-пупер-мега-симпатичный?!

– Перестань кричать, Урсула!

– Сам перестань! – Я набрала побольше воздуха. – Откуда тебе знать, что они симпатичные?

– Потому что большинство людей такие. Тебе это, конечно, не понравится.

– Наверное, это с тобой они милые.

– Или ты сама не даешь им быть милыми.

– Просто ты им нравишься, а я нет!

Папина котлета повисла в воздухе.

– Почему ты думаешь, что не нравишься людям?

Я не ответила.

– Урсула, почему ты думаешь, что не понравишься им?

Тишина. Почти гробовая. Даже тиканье прекратилось.

– Думаешь, тебя за что-то можно не любить?

Я молчала, к горлу подступил комок.

– Ты ничем не хуже остальных. Слышишь меня?

Я легла на пол ничком, чтобы папа понял: не хочу больше разговаривать. Тогда я заметила, что всё еще сжимаю в руке лак для ногтей. Я втиснула его в карман джинсов и прижалась лицом к ковру. Запахло пылью. Папа отвернулся и сделал еще пару котлет, а может, три или одну – я уже не видела. Наконец он спросил:

– Ты не задохнешься?

Я хотела сказать «нет», а получилось «дет».

– Я не сержусь на тебя.

Хотела сказать, что знаю, а получилось «я здаю».

– Урсула, – позвал папа. Воцарилась тишина. – Веди себя завтра хорошо. Обещаешь?

Хотела сказать «обещаю», но ничего не получилось.

4. Кот в космосе

Бомба взорвалась в назначенное время. Хотя всё пошло наперекосяк намного раньше, гораздо раньше. Как только я открыла глаза-угольки и надела очки – бутылочные донышки.

Ноги лежали на подушке, а там, где оказалась голова, пахло ногами. Потом я пролила молоко на новую тетрадь, которую купил папа; он дал мне другую, одновременно старую и новую, с надписью «Метрополитен-музей». Она была новая, потому что в ней никто ничего не писал, а старая, потому что ее купили, когда я еще не родилась. В Метрополитен-музее работала мама. Дальше я почистила зубы гелем для волос, а волосы уложила зубной пастой. Я была готова на всё, только бы вернуться в постель. «У меня ветрянка! Честное слово!» – так и хотелось сказать.

Папа подгонял меня. Он девять раз повторил, что мы опоздаем, вытащил меня из дома, закрыл дверь, опять открыл, зашел в квартиру, надел ботинки, запихнул меня в лифт, вышел на улицу, вернулся в лифт за зонтом, вскрикнул, что его машину угнали, вспомнил, что в новом доме есть гараж, и отвез меня в новую школу.

– Ты только не волнуйся, – то и дело повторял он, сжимая руль дрожащими руками.

Мы приехали на девять минут раньше (по одной на каждое папино «мы опоздаем»). Пока он говорил с учительницей, я ходила туда- сюда по классу. Дождливым утром пустой кабинет пахнет по-особенному. Мокрым зонтом, деревянной стружкой из точилки для карандашей, крошками старого бутерброда и вымытым с хлоркой полом. Во дворе под дождем дрожали лужи. Я тоже дрожала, но старалась не подавать вида и разглядывала кипы скрепленных листов бумаги, которые висели на стене. «Классные новости, – значилось на первой странице каждой стопки. – Новости и слухи о нашей школе». И чуть ниже приписка: «Главный редактор: София Дж.»

– Иногда с ней бывает немного… трудно, – прошептал папа. Учительница с улыбкой попросила его не беспокоиться, и он крепко пожал ей руку. Потом легонько потрепал меня по голове, пожелал удачи и ушел.

---