Это действительно эссе; как обычно у Барнса, который знает эпоху Второй Империи и Третьей Республики, кажется, лучше, чем кто-либо тогда и после, в тексте множество персонажей, большинство – его любимцы. С Жюля Ренара он начинает, продолжает Лотреком, Ренуаром, Сезанном, Моне, Джорджем Муром, Уистлером, Малларме, Золя, Мопассаном и даже Пюи де Шаванном. Последний там довольно забавно присутствует. «Полин» (если она существовала; в любом случае, к Дега ходили несколько натурщиц с таким именем) рассказывает «Алис Мишель», что старый художник был груб, вспыльчив и все такое, хотя иногда менял тон и становился милягой. Пожилой человек, что тут скажешь, к тому же слепнувший; кто из нас с годами становится лучше? Да, к старости Дега еще и антисемитом заделался. Но при всем при том он никогда не пытался сделать натурщицу любовницей; хоть и грубиян, но Дега был джентльмен в каком-то смысле. «There wasn’t any Weinstein stuff going on», – слегка пародируя американский английский, пишет Барнс. Как известно, отсутствие харвивайнштейновщины было в то время редкостью в арт-мире. Барнс приводит историю, которая меня развеселила (а что положено делать 31 декабря, как не веселиться?): «Совсем непохоже, к примеру, на Пюви де Шаванна, который обычно говорил натурщицам: „Не хотела ли бы ты посмотреть на член великого человека?“». Надо же, совершенно отстойный живописец, но предвосхитил наше время; нынче бы он рассылал такие вопросы в твиттере или преследовал ими секретарш. Впрочем, сладкий живописный шаваннизм – он идеально вписывается в сегодняшние интеллигентские представления о «прекрасном» – если, конечно, спрашивать людей честно, обещая не выдавать, а то они начнут тереть вам уши про Энди Уорхола или Ротко.

В общем, лежу я на чужом просевшем черном диване в съемной квартире в китайском городе черт знает где 31 декабря и развлекаю себя creme de la creme английской эссеистики о creme de la creme европейского искусства. Это уже какой-то такой старомодный эстетизм, что хочется задать себе вопрос – на самом ли деле со мной все это происходит? Слишком похоже на колониальный роман, то ли Грэма Грина, то ли кого еще. Только теперь получается, что я приехал не из метрополии в колонию, а наоборот. Ведь здесь, в Китае, Сингапуре и прочих подобных местах, будущее, а у нас, в Европе, прошлое, еще относительно актуальное, но в той лишь степени, в которой за него заплатят деньги (сейчас или потом, неважно) люди из краев будущего. Эта мысль меня тоже развлекает.

Но главное другое. Что-то такое во Франции происходило (конечно, приблизительно) с 1830-го по 1930-й. Нигде больше не было такой удивительной концентрации великого арта и великой литературы. Политически годы не самые лучшие для Франции: три революции, Наполеон III и его жалкий крах, эта несчастная Первая мировая. Но вот со стороны самого интересного, самого главного, это время от Делакруа до Дюшана, от Нерваля и Бодлера до Пруста и Валери. А между ними даже не десятки, а, пожалуй, целая сотня имен. И все это тесно переплетено; такая ткань, даже не просто «культурная», а ткань жизни, что ли. Собственно, эти люди придумали большую часть нашего визуального и текстуального обихода. Это, кстати, остро чувствовал Беньямин, но для себя ограничивал данный период лишь Второй империей, 1850–60-ми. Правильно делал; все целиком в голове уместить невозможно. Что Барнс понимает, оттого вытягивает из этой ткани лишь отдельные ниточки, но подробно разбирает, с какими другими они там были сплетены.

М-да. А здесь пустота, черный диван, за окном unhealthy, нормальное красное вино в магазине стоит в полтора раза дороже, чем в Лондоне. Сымитировал богатую культурную жизнь: заказал себе на амазоне книгу эссе Барнса о художниках, что вышла в 2015-м. Будет ждать меня в Лондоне. Называется Keeping an Eye Open. Хороший лозунг. Будем держать глаза открытыми весь 2018-й, несмотря ни на что.

Ну вот, слава Богу, начался. Кажется, первый раз в жизни отмечал НГ в одиночестве. Понравилось. Еще больше понравилось, что здесь не было фейерверков, по крайней мере в той части Чэнду, где я живу. Конечно, на китайский Новый год их будет полно, но я уже уеду. Не знаю почему, но меня злят салюты и фейерверки. Что люди хотят показать или доказать, расстреливая небо? В кого они там целят? В Бога? Он давно умер – а в другой версии, он вечен и никогда не умрет. В общем, получается бессмысленный перевод боеприпасов. Или же люди посылают ему, Богу, сигналы, мол, мы здесь и умеем радоваться? Но он и так знает, всеведующий же. Или они освещают столь затейливым и хлопотливым способом небо, чтобы вглядеться: нет ли там кого? Но и здесь промашка; как известно, Гагарин летал и никого на небесах не обнаружил. Остается одно: фейерверками и салютами проецируют наверху то, о чем мечтают, отчаянно мечтают, находясь внизу. Ну или то, что они воображают по поводу небесной жизни. Тогда это уже род наскальной живописи первобытного человека: технически более сложно, конечно, но по интенции – то же самое. То есть стрельба по небу – род примитивного по сути, но сложного по исполнению искусства. Тогда возникает вопрос: зачем? Ну ведь и так в мире полно искусства: старого и нового, какого хочешь. Видимо, не хватает – особенно тем, кто в музеи и галереи не ходит или ходит крайне редко. Праздничная стрельба в небо – истинно популярное искусство, пожалуй.

Хотя бурно не праздновал, но положено же первого января предаваться лени. Я попытался и выдержал несколько часов. Читать не очень хотелось, музыки в новогоднюю ночь переслушал, решил покопаться в ютьюбе, посмотреть что-нибудь недлинное, не «художественное». Наткнулся на документалку о Бальтюсе, сняли лет двадцать назад, если не больше. Как обычно – тем более, если речь о чем-то controversial с точки зрения обывателя, – в фильме множество умолчаний, мутных мест, помпезных банальностей. Сам Бальтюс еще красавец, хоть и за восемьдесят, взгляд хищный, высокомерный, все-таки отчасти поляк и отчасти аристократ. Курит небрежно-надменно. Но за всем этим скрывается удивительная непристойность, тихая глубинная скандальность и, конечно же, убежденный аморализм в духе Батая и прочих (включая брата Бальтюса писателя Пьера Клоссовски). К старому греховоднику ходит девочка лет пятнадцати, модель, похожая на всех девочек на его картинах, начиная с тридцатых годов. Такое впечатление, что Бальтюс завел специальный селекционный центр. И забавное – всегда в таких глупых фильмах о художниках бывает, о модернистах и авангардистах, конечно, про остальных снимают другое: герой высказывается в том смысле, что все интерпретации арта вредны, не нужны, сбивают с толку, и важно только его чувство и его глаз. Потом герой начинает ругать Фрейда и психоанализ, мол, вот он, источник порчи. И буквально уже через минуту в фильме начинают – другие люди, специально приглашенные – работы Бальтюса интерпретировать, приплетая фрейдизм. Такие вот плохиши.

Но вообще Бальтюс сегодня был бы невозможен: ведь уже подняли вой в Нью-Йорке, мол, уберите его из музейной экспозиции, неэтично и вообще утеха педофилов. Могу поспорить на немалую сумму, что в ближайшие лет пять они доберутся и до Набокова. Чувствую себя Христом, распятым меж двух разбойников: справа – идиотические святоши требуют запретить все живое, слева – идиотические поборники Идеальной Моральной Чистоты того же самого требуют, но иными словами. Куда тогда денется все, что я люблю: барочная жестокость, ориенталистский китч, похотливый ребенкофоб Хармс, да, собственно, почти все прочее, от Шекспира до Люсьена Фройда? В какие запасники утащат, оставив в назидание публике вареную капусту морализма?

После Бальтюса решил поставить последний альбом Бьорк, который специально не слушал в том году. Его все хвалили, а я был уверен, что это благонамеренная тягомотина. Потому дал себе зарок не слушать – но не сдержался, прочитав в одном музыкальном журнале следующее: «Может быть, сегодня миру и не нужна „Утопия“ Бьорк, но она единственное, что сейчас нужно музыке». Как устоять против такого? Ну и понятно, был прав, избегая. Я Бьорк особенно никогда не любил, но в последние годы она вообще меня стала сильно раздражать: какая-то феерическая (от слова fairy), романтическая гинекология. Да, это заранее понятно было. Но вот что любопытно: превращение типа продвинутой поп-музыки в звуковую живопись; вместо песен – саунд-ландшафты. Началось давно, конечно, в семидесятые, но сейчас почти мейнстрим. В 2017-м такие альбомы – из тех, что мне попались – у The National и в каком-то смысле King Krule; первый очень хороший, второй неплохой, по-любому лучше Бьорк. То есть сегодня если не хип-хоп и арэнби и не белая эстрада для реднеков (вроде Тейлор Свифт), то вот такое. Я подозреваю здесь намеренную культурную (социокультурную) расфокусировку белой middlebrow-культуры вообще, довольно хитрую: пусть «они» там поют и пляшут, мы тихо сделаем для них оправу, нарисуем задник, декорируем, мы все на свете embrace с самыми добрыми чувствами – но тихо и культурно задушим в объятиях, в конце концов. Ведь мы просвещенный креативный средний класс; мы вам подарили такую возможность порезвиться; так что мы всегда незримо здесь; а в случае чего – отрубим электричество. Команды лейбла Ghost Box делали меланхолию из звуков одержимого будущим прошлого; сейчас все это сменилось как бы чистым настоящим, ровным, неброским. Не мир, а вечная музыка ECM.