Город сперва замер, умолк, даже каким-то образом отвернулся, был бы человеком, сейчас то ли драться полез бы, то ли просто пустился бежать. Но буквально секунду спустя передумал сердиться и снова полез обниматься. Ты и это про меня уже понял? И всё равно не уедешь? Будешь со мной дружить? Ты самый прекрасный в мире, я это точно знаю. Ты пришёл специально, чтобы меня спасти?

Ну, на самом деле, не то чтобы специально. Скорее наоборот – в надежде, что в кои-то веки никого ни от чего спасать не придётся, можно будет просто весело погулять.

Ладно, не с моим счастьем, – беспечно подумал Рен. Сунул руки в карманы, потому что без контрабандного тёплого ветра из позапрошлого лета они начали явственно зябнуть, боднул по-кошачьи ближайший тополь – легонько, просто чтобы разрядить обстановку. Сказал:

– И дружить буду, и спасать буду. Куда я от тебя теперь денусь. Давай, веди.

Возле старинного трёхэтажного дома, в самом начале улицы – ну, предположим, Башенной, надо же как-то её называть – слишком крепкого, чтобы превратиться в руины, но слишком ветхого, чтобы в нём могли жить, Рен некоторое время молча стоял, внимательно прислушиваясь к источнику боли, которую теперь и сам ощущал. Без этого удовольствия он бы с радостью обошёлся, но пока не почувствуешь боль, и причины её не поймёшь.

Наконец Рен сел на ступеньку, ведущую в одну из парадных, схватился руками за голову, пробормотал:

– Блин. Только не это. Пристрелите меня. Ну я попал. – И спросил сердито и ласково, как спрашивают только любимых, сдуру попавших в большую беду: – Как с тобой такое могло случиться? Ты где этот гадский ужас взял?

Город повёл себя настолько по-человечески, что даже смешно – сперва отмалчивался, типа знать ничего не знаю, оно тут само завелось. Потом попытался силой увести гостя из проклятого места: это моя боль, мои проблемы, я привык, я справляюсь, не надо тебе. Но с Реном договориться легко, только когда он сам этого хочет. А во всех остальных случаях – без вариантов вообще.

– Ладно тебе, – сказал Рен. – Ничего мне не сделается. И на край света я от тебя не сбегу. За кого ты меня вообще принимаешь? Нормально всё будет. Знаю я это зло. И что с ним делать, знаю… примерно. Чего не знаю, пойму на ходу. Просто я почему удивляюсь – эта дрянь обычно только к людям цепляется. К самым лучшим из них, но всё-таки к людям. Не к городам.

Рен и правда знал это зло. И имел на него даже не просто зуб, а сотню клыков-кинжалов, которые, впрочем, до сих пор так и не отрастил, хотя мог бы, теоретически. Но это была бы уже совершенно другая, далеко не настолько весёлая и беззаботная жизнь.

Это древнее зло – Рен нарочно не узнавал его настоящего имени, вот ещё, больно честь велика – всегда выбирает лучших из лучших, самых сильных, весёлых и вдохновенных, мечтающих об удивительных чудесах. Втирается к ним в доверие, шепчет что-то невразумительное смутно знакомым голосом, сулит великую участь и возвращение в сокровенный далёкий дом; человеку открытому и неопытному перепутать его с настоящим чудом очень легко. Постепенно зло становится тайным другом, селится в сердце, кормится любовью и радостью, а от этого сердце начинает мертветь. И что бы такой несчастный ни делал, как бы ни рвался изменить своё положение, вернуть себе радость, всё тщетно, всё рассыпается прахом, только множит тоску, отвращает, а то и губит близких и лучших друзей.

Рен таких бедолаг не раз на своём веку встречал, но всегда слишком поздно, когда спасать было толком некого, от сердца уже практически ничего не осталось, да и от самого человека – только обозлённая на весь мир бледная тень. Но город – совершенно другое дело, у города сердце огромное, быстро с таким не расправишься. И это ему повезло.

– Я всегда хотел, – сказал ему город практически человеческими словами, по крайней мере, для Рена они звучали именно так, – чтобы у меня тут жили не только люди и старые духи леса, но и настоящие волшебные феи, и джинны, как в человеческих сказках, и всякие демоны, и падшие ангелы, а можно даже не падшие, я носом крутить не стану, любым буду рад. Современные люди считают, что ни фей, ни джиннов, ни демонов не бывает, но я так рассуждаю: когда о ком-то столько историй рассказывают, он точно хоть где-то, да есть. И если так, почему бы феям, джиннам и демонам не поселиться вот прямо здесь? Со мной хорошо! Я же прекрасный, правда?

– Да просто отличный, – подтвердил Рен. – Лучше всех городов на земле.

– Я тоже думал, что лучше всех в мире. Где ещё и жить волшебным существам, если не у меня? Поэтому я верил, надеялся и очень их ждал. И однажды ко мне пришли такие… такие прекрасные! То есть мне сперва показалось, как будто они прекрасные, а на самом деле не очень-то. Но мне же сравнивать было не с чем, в жизни ничего подобного не встречал, – объяснял ему город, путаясь, сбиваясь с пятого на десятое, но по-прежнему вполне человеческими словами, всё-таки удивительно, как он выучился говорить. – Пришли и сказали… да много чего сказали! И я им поверил. Я всё перепутал, ошибся, влип. Но я нечаянно! Просто здесь ещё никогда ангелы, джинны и феи не жили, откуда мне было знать, какие на самом деле они?

Оказалось, этот город не только говорить, но и плакать умеет. Да просто как девчонка реветь! Впрочем, плакал город не собственным деревянным-бетонным-каменным телом, а слезами живущих в окрестных кварталах людей. Нечего сказать, весёленькое у некоторых выдалось утро первого января! – сочувственно думал Рен, пока гладил город по растрескавшемуся тротуару, как ребёнка по голове.

– Бестолочь ты, – наконец сказал Рен. – Самая прекрасная в мире бестолочь. Хуже человеческого ребёнка. Джиннов с феями ему подавай! Ладно, не горюй, всё будет нормально. Когда-нибудь – точно будет! Но первый шаг надо сделать прямо сейчас.

С этими словами он поднялся со ступеньки, на которой сидел, и вошёл в дом. Не особо хотелось близко знакомиться с засевшим там злом, но ничего не поделаешь, надо так надо. Пришлось нанести визит.

Что на Рена в этом доме обрушилось, описать словами не то чтобы невозможно. На самом деле ещё как возможно. Но я не очень хочу. Нет никакой пользы в том, чтобы лишний раз убедительно описывать страшную муку, сумму физической боли сердца, словно бы пронзённого ржавой иглой, и душевной боли сознания, сокрушённого полной уверенностью в тщетности любого усилия – что ни сделай, только ещё худших бед натворишь.

Ну ни фига себе какой стойкий город! – изумился Рен. – Невзирая на весь этот ужас, полон жизни, прыгает, вселится, с каждым встречным хочет играть и дружить. Не влюбился бы в него практически с первого взгляда, ещё в том дурацком сугробе, это случилось бы прямо сейчас.

Однако Рен не затем зашёл в заброшенный дом, в силу стечения каких-то неведомых обстоятельств ставший израненным сердцем города, чтобы ещё больше – куда уж больше-то?! – его полюбить. А чтобы проверить одну гипотезу, которая даже по его меркам была вполне фантастической. Но подобные дела именно фантастическими способами и улаживаются. А как ещё.

Актёр из Рена был так себе, никогда не умел вживаться в чужие роли, ему больше нравилось оставаться собой, чем притворяться кем-то другим. Но тут уж пришлось постараться, вообразить себя наивным мечтателем, случайно попавшим в тайное убежище добрых фей, восхищённо всплеснуть ладонями, ахнуть: «Какое чудесное место! Здесь живут прекрасные волшебные существа!» И явственно ощутить, как хищники, грызущие сердце города, приходят в смятение, причём не пугаются, а радостно, хоть и недоверчиво удивляются, как некрасивая девица, которой внезапно на улице сделали комплимент. Даже боль, раздиравшая сердце города, в этот момент утихла. Почти ушла.

Это продолжалось буквально секунду; дольше и не могло, потому что Рен, как уже сказано выше, был слишком плохим актёром. Никогда не умел заиграться настолько, чтобы поверить собственной выдумке, забыв всё, что знал. Но и секунды ему хватило, чтобы убедиться: метод работает. Надо же, сам не верил, а он работает! Тем лучше. Моя взяла.

– Не горюй, моя радость, всё у нас будет отлично, – сказал Рен получасом позже, удобно расположившись в уединённом укромном месте, этакой дырке в кармане реальности, куда никто никогда не придёт.

Рен любил и умел находить такие прорехи везде, где бы ни оказался, можно сказать, коллекцию собирал. Но этот маленький двор, зажатый между тремя жилыми домами, город сам ему подсказал. Практически за руку сюда притащил, подгоняя в спину стылым январским ветром: давай, пошли, есть тут одно местечко, хорошо посидим!

В этой конкретной дырке было тепло – не как летом, примерно как в октябре. Здесь, собственно, и был октябрь – крошечный лоскуток какого-то давнего октября, зацепившийся за проволочную ограду и оставшийся навсегда. На фоне глухой, без окон кирпичной стены алели листья дикого винограда, у забора доцветал розовый куст, а из влажной земли победоносно пробивалась наглая зелень юной бессмертной травы.

Звучит не особо правдоподобно, это я понимаю. Но на самом деле в нашей истории это наименее удивительная деталь. Подобные закутки, неподвластные времени и стихиям, вполне обычная штука, такие есть во всех городах. А что почти никто почти никогда туда не заходит, вполне объяснимо: даже люди свои секреты не всем подряд открывают, а только самым близким друзьям.

– Я уже знаю, что делать, – сказал Рен. – Главное, даже своими руками убивать никого не придётся. Приятный сюрприз!