Теперь эта операция казалась ему простой, но поначалу конвейер вселял ужас. Саверио помнил, как втайне ликовал в свою первую рабочую неделю, когда поток останавливался, – новая работа казалась ему непомерно сложной, и он был уверен, что не справится с заданной скоростью. Рабочие насмехались над теми, кто допускал ошибку, не давали им проходу своими шуточками. Однако вскоре благодаря упорству и усердию он овладел техникой гаечного ключа, и сейчас неполадки на конвейере только раздражали его, как и любые другие причины, по которым процесс мог встать. Он пришел сюда работать и собирался трудиться на совесть.

Рабочие с конвейера обедали в комнате для отдыха, где стояли ряды обшитых алюминием деревянных столов. Саверио втиснулся с краю скамьи рядом с отделочниками. Всегда было приятно посидеть во время получасового перерыва. Он выложил перед собой содержимое жестяного судка: увесистый пирожок, имбирное печенье, термос с яблочным соком и, вот неожиданность, теплую треугольную слойку с яблоками.

Саверио откусил от пирожка. Под тонкой корочкой обнаружилась сытная начинка – тушенная до мягкости, мелко нарезанная говяжья вырезка, полукольца томленного в сливочном масле лука, кубики моркови и толченый картофель. Он медленно пережевывал выпечку, наслаждаясь стряпней матери, – он был голоден и знал, что если есть быстро, толком не насытишься.

Потягивая теплый яблочный сок, он наблюдал за группой мужчин вокруг расположившегося за соседним столом старика – это был торговавший вразнос ливанец. В праздники начальство позволяло коробейникам приходить на завод и предлагать рабочим свой товар во время перерывов. На прошлой неделе Саверио купил у приветливой румынской пары пачку льняных носовых платков для матери, а отцу – новую трубку и пачку табака «Блэкджек» у коробейника из Лексингтона, что в штате Кентукки.

– Что он продает? – спросил Саверио у соседа по скамье.

– Золотые украшения. У тебя есть девушка?

– Она пока не моя, – признался Саверио.

– Будет твоя, если купишь ей что-нибудь.

Доев, Саверио обтер рот, сложил салфетку и вернул ее в судок, который отправил на полку рядом с остальными. Затем присоединился к своим товарищам, разглядывавшим украшения, выставленные на черном кожаном футляре, который раскладывался, как шахматная доска.

Ровные ряды изящных золотых цепочек посверкивали на плоских бархатных подушечках. Одни были ажурные, как кружево, другие собраны из плоских чеканных звеньев, напоминавших ободок старинного кубка, третьи состояли из хрупких перекрещенных колечек, как те, что соединяли бусины четок, по которым молилась мать Саверио. На гладких деревянных стержнях красовались кольца. У коробейника нашлись и простые обручальные из желтого золота, и изысканные, усыпанные драгоценными камнями в сверкающих филигранных оправах, от разноцветных мелких агатов до блестящих овальных, квадратных либо совсем крохотных самоцветов. Было в этой россыпи что-то цыганское, но попадались и изящные украшения.

В центре футляра, в первой коробочке, выстланной черным бархатом, лежало платиновое кольцо с кружком ярко-синих сапфиров. Свет плясал на синих гранях камешков, как пляшет солнце по гребням волн на озере Гурон. Рядом было еще одно сногсшибательное кольцо: граненый ободок с гроздочкой изумрудов цвета морских глубин. А при взгляде на третье Саверио пожалел, что не родился принцем. Ослепительное кольцо с сердечком, выложенным из мелких бриллиантов. Казалось, весь свет в помещении отражается в его гранях.

– Нравится сердечко? – спросил у него коробейник.

Кольцо действительно очень понравилось Саверио. Его заворожили простота формы и сверкание камней.

– Если я тут и тысячу лет проработаю, – ответил он, – оно все равно будет мне не по карману.

– Это правда. Тогда, может быть, брошку для твоей матери?

– Наверное, нет.

– Значит, тебе требуется подарок для кого-то другого, – ухмыльнулся старик. – Для твоей девушки?

– Ага, – вздохнул Саверио. – Для моей девушки.

Он почувствовал себя немного виноватым, потому что назвал своей ту, которая пока ему вовсе не принадлежала, но кто знает, если он вслух признается в своих чувствах, вдруг это сработает, станет правдой и Черил Домброски действительно однажды будет его девушкой.

– А что ей нравится?

До Саверио вдруг дошло, что он понятия не имеет. Черил была самой красивой девушкой, которую он видел в своей жизни. В хоре церкви Святого Семейства она пела великолепным сопрано. Ей было семнадцать. Она родилась второй в большой семье польских католиков. Отец ее работал электриком, братья играли в футбол. У нее были золотисто-рыжие волосы, изящная длинная шея и голубые глаза ровно того же оттенка, что и сапфиры коробейника.

– Если она блондинка, бери желтое золото, – продолжал коробейник. – Брюнетка – значит, платина. Итальянские девушки обожают любое золото, желтое, белое, только бы не самоварное.

– Боюсь, сэр, у меня не хватит денег ни на какой из ваших товаров.

Мужчины постарше переглянулись и рассмеялись.

– Абель пойдет тебе навстречу, – заверил мальчика один рабочий, на вид ровесник его отца.

– Правда?

Саверио посмотрел на Абеля, и тот кивнул в знак согласия, затем спросил:

– Сколько у тебя денег?

– Я могу потратить три доллара, – решительно сказал Саверио.

– За пять ты можешь купить вот это, – поднял Абель изящную золотую цепочку, которая сверкала, вращаясь на свету, совсем как локон Черил.

– Бери! – посоветовал ему другой рабочий. – А еще одна у вас найдется? Для моей дочки.

Абель кивнул:

– Конечно. Золото – лучший подарок, который можно преподнести молодой девушке. Это говорит о том, что ее ценят, ею дорожат, ее холят и лелеют, – произнес он нараспев, укладывая цепочку в бархатный футляр.

Рабочий протянул коробейнику пятидолларовую банкноту и спрятал коробочку в карман.

– И мне дайте такую же, – решился Саверио, доставая из заднего кармана зажим с деньгами.

Абель покачал на свету другую золотую цепочку.

– Восемнадцатикаратное золото. Прямо из ливанских гор, где я родился. Это золото пересекло два континента и один океан, чтобы попасть тебе в руки. У него особые свойства. – Абель взял у Саверио деньги и аккуратно уложил украшение в коробочку. – Понимаешь, о чем я?

– Не-а, – признался Саверио.

– Это значит, что цепочка не просто изготовлена из самого ценного металла на земле. Она обладает особой силой. Она принесет счастье тебе и той юной леди, которая ее наденет. Ты доволен?

– Если она будет довольна, я буду счастлив.

Коробейник усмехнулся.

– Все, что создано на свете человеком, создано, чтобы произвести впечатление на женщину.

– Все?

– Абсолютно. Каждое произведение искусства, украшение, песня, стихи или картина.

– А когда Диего Ривера писал свои фрески, он не произвел впечатления ни на кого, кроме Эдселя Форда, – возразил Саверио.

– Мистер Форд, может, и нанял его писать фрески, но за работой Ривера думал не о своем благотворителе. Каждый раз, набирая на кисть краску, он вспоминал какую-нибудь женщину. Видишь ли, ни одна в мире статуя, мост, каменное здание или стальной автомобиль не были изготовлены для того, чтобы прославить мужчину. О нет, их создавали, чтобы показать женщине, на что способен мужчина. Никогда не забывай: мужчина рожден, чтобы служить ей. Запомнишь это и поверишь в эту мудрость – счастливо проживешь свою жизнь и умрешь счастливым.

– Да мне бы Рождество пережить, – сказал Саверио, засовывая бархатную коробочку поглубже в накладной карман рабочих брюк. Однако, возвращаясь на свое место на конвейере, он подивился, откуда старик узнал, что Черил Домброски мерещится Саверио в кабине каждого автомобиля, которому он приделывает дверную ручку.

– Эй, Пикколо! – позвал его какой-то рабочий из задней части трамвая (то есть Малыш – так называли Саверио его товарищи). – Спой что-нибудь.

Саверио кивнул, показывая, что услышал, но петь отказался:

– Берегу голос для полночной литургии.

– А мы тут не все нынче до церкви доберемся, – признался сталерез из Третьего корпуса. – На вечер у нас запланированы картишки, так что давай, парень, спой нам.

– Ша, парни! Сынок Леоне сейчас горланить будет, – заорал другой.

– Тихо! Да заткнитесь вы! – Кафельщик стучал жестяным судком по трамвайному поручню, пока все мужчины в вагоне не замолкли в ожидании. – Давай, Пик.

Леоне Армандонада прикрыл глаза, прислонившись спиной к задней стенке вагона. Он привык к тому, что его сын часто выступает на людях. У мальчишки голос как бархат, и будь то свадьба, похороны или просто поездка на трамвае, то и дело кому-то хотелось послушать, как поет Саверио. Мужчины притихли. Стук колес о рельсы и скрип деревянного настила, когда рабочие переминались с ноги на ногу в шатком вагоне, были достаточным аккомпанементом для Саверио.

Юный итальянец прикрыл глаза и запел «Ночь тиха»^[3].

Слушая, как сын выводит старинный рождественский гимн, Леоне снял шляпу и провел рукой по редеющему темному ежику, уставившись на дощатый пол вагона.