Родом Линкольн происходил из Аризоны, где его отец был миноритарным совладельцем мелкого медного рудника, практически истощившегося. Мать родилась в Уэллзли – единственное чадо некогда зажиточной семьи, хотя неведомо как от фамильного состояния мало что сохранилось к тому времени, как оба ее родителя погибли в автокатастрофе; она тогда уже заканчивала колледж Минерва. Другая дочь возмутилась бы, что от семейного богатства осталось всего ничего после того, как погасили все их долги, но Труди была столь опустошена скорбью, что все остальное вообще не отпечаталось. Тихая девушка, она держалась сама по себе и сходилась с людьми нелегко – и вдруг осталась на свете совсем одна, ни любви больше, ни надежды, а только ужас осознания, что трагедия может настичь и ее столь же внезапно, как и ее родителей. Как иначе объяснить ее решение выйти замуж за Вольфганга Амадея (В. А.) Мозера – щуплого тирана, в чью пользу мало что говорило, кроме его абсолютной убежденности в том, что он прав во всем без исключения.

Но не только Труди удалось ему обвести вокруг пальца. До шестнадцатого своего дня рождения Линкольн тоже на самом деле считал, что отец его, чья раздутая личность резко контрастировала с миниатюрной статью, и вправду облагодетельствовал мать тем, что на ней женился. Ни привлекательная, ни дурнушка, она, казалось, настолько совершенно растворяется в многолюдных сборищах, что потом никто и не мог припомнить, присутствовала она или нет. Редко возражала, даже мягко, что бы ни сказал или ни сделал ее муж, – даже после того, как они вернулись из свадебного путешествия и он поставил ее в известность, что, конечно же, она откажется от своей римской католической веры и присоединится к христианским фундаменталистам, из которых был он сам. Когда она принимала его предложение, по умолчанию подразумевалось, что жить они будут в городке Данбар среди пустыни, где находился рудник Мозера; но предполагала она и то, что время от времени они станут ездить в отпуск – если и не в Новую Англию, которую ее супруг, по его собственному признанию, терпеть не мог, то хотя бы в Калифорнию, да только выяснилось, что и другое побережье ему противно. Он твердо верил – и не преминул ей объяснить – в то, что надо “учиться любить то, что имеешь”, а это у него, похоже, означало Данбар и его самого.

Труди же все и в Данбаре и в мужчине, за которого она вышла, казалось чужим – по крайней мере, поначалу. Сам городишко, жаркий, плоский и пыльный, был беззастенчиво сегрегирован: белые с одной стороны буквальной границы в виде железной дороги, а “мексиканцы”, как их называли – даже тех, кто по закону жил тут больше века, – с другой. Хотя, с ее точки зрения, Данбар был дырой, там имелось все, что требовалось В. А. (для друзей – Ваве) Мозеру: дом, где жить, церковь, куда ходить, захудалый загородный клуб, где он играл в гольф. Дома тон задавал муж, слово его – закон. Ее родители обо всем договаривались, поэтому она с удивлением убедилась, что ее брак будет устроен совершенно по другому образцу. Женаты они были уже несколько лет, когда на свет появился Линкольн, поэтому, возможно, время от времени они и спорили о том, как все выйдет (и муж постепенно подчинял Труди своей воле), но у Линкольна сложилось впечатление, что пусть даже мать его и дивилась своей новой жизни, приняла она ее, едва очутившись в Данбаре. Впервые на его памяти она уперлась, когда ему пришла пора подавать документы в колледж. Вава прочил ему поступление в Университет Аризоны – его собственную альма-матер, – но вот Труди, после гибели родителей уехавшая жить в Тусон со своей незамужней тетушкой и там и получившая диплом, настаивала, что их сын будет учиться на Востоке. И не в большом университете штата, а в маленьком гуманитарном колледже вроде Минервы, того самого, откуда она ушла всего за семестр до получения степени.

Спор начался за ужином с того, что его отец провозгласил высоким заунывным голосом:

– Ты же отдаешь себе отчет, что нечто подобное произойдет только через мой труп, не правда ль?

Подобное заявление явно должно было завершить разговор, поэтому Линкольн очень удивился, заметив на материном лице незнакомое выражение, свидетельствовавшее о том, что смертность супруга она рассматривает бесстрастно и смутить ее та никак не может.

– Тем не менее, – произнесла она, и вот это как раз положило конец дискуссии, во всяком случае, пока.

Возобновилась она позже, в родительской спальне. Хотя голоса они старались не повышать, через тонкую стену, разделявшую комнаты, Линкольн слышал, как они опять завели спор, и тот продолжался еще долго после обычного времени, когда его отец, которому нужно было рано вставать на рудник, как правило, засыпал. Когда сам Линкольн наконец задремал, обсуждение еще было в разгаре.

Наутро, после того как отец, сам не свой от недосыпа и непривычного домашнего раздора, отправился на работу, Линкольн лежал в постели и размышлял. Какая муха укусила мать? Чего ради кинулась она именно в эту битву? С его точки зрения, Университет Аризоны был совершенно годным местом. Там учился его отец, и туда к тому же собирались поступать несколько его одноклассников, поэтому там не только чужаки будут. После крошечного Данбара ему не терпелось пожить в Тусоне – крупном городе. А если затоскует, всегда можно смотаться домой на выходные. Пара его одноклассников поступала в калифорнийские колледжи, а вот на Восток никто не переезжал. Мать что, воображает, будто ему хочется оказаться на другом краю страны, где он никого не знает? И ходить на занятия с теми, кто закончил шикарные частные школы? Да и какая разница? В какой-то миг, уже после того как Линкольн уснул, мать, несомненно, образумилась и осознала тщетность открытого противостояния отцу по этому или любому другому значимому поводу. Порядок уже несомненно восстановлен.

Потому-то он вновь удивился, застав ее на кухне, где она мурлыкала какую-то лихую песенку, а вовсе не куксилась от того, что случилось накануне. Была она еще в халате и тапочках, как почти всякое утро, но вместе с тем настроение у нее казалось необычайно приподнятым, словно она собралась в давно ожидаемый отпускной круиз в экзотические края. Все это до крайности сбивало с толку.

– Думаю, папа прав, – сказал Линкольн, насыпая себе хлопьев.

Мать прекратила мурлыкать и посмотрела ему в глаза.

– И что тут нового?

От этого вопроса Линкольн замер. В конце концов, мать с отцом не всегда же спорят и он не всегда встает на сторону отца. Накануне вечером вообще-то случился первый крупный спор, насколько он мог припомнить. И вот она лезет в другую драку – теперь уже с ним.

– Зачем тратить столько денег? – продолжал он, стараясь говорить взвешенно и объективно, пока наливал молоко себе в хлопья и брал из ящика ложку. Есть он намеревался стоя, как обычно, опершись на стойку.

– Сядь, – велела она. – Ты кое-чего не понимаешь, а уж пора бы.

Подтащив табурет-стремянку из зазора между холодильником и кухонной стойкой, мать взобралась на верхнюю ступеньку. То, что ей понадобилось, лежало на самой высокой полке шкафчика, да еще и в глубине. Линкольн наблюдал за нею в изумлении и, да, – слегка испуганно. Она там прячет нечто такое, чего не хочет показывать отцу? Что? Какую-то бухгалтерскую книгу или, возможно, альбом с фотографиями, тайну, способную пролить свет на то, чего он якобы не понимает? Но нет. Она достала бутылку виски. А поскольку от стойки он так и не отошел, бутылку она протянула ему.

– Мам? – уточнил он, потому что времени было семь утра, да и кто вообще эта посторонняя женщина? Что она сделала с его матерью?

– Сядь, – повторила она, и на сей раз он был рад подчиниться, поскольку у него размякли колени.

Линкольн смотрел, как мать наливает себе в кофе глоток янтарной жидкости. Усевшись напротив, она поставила бутылку на стол, как бы намекая на то, что еще не закончила. Линкольн чуть ли не ждал, что она и ему сейчас предложит. Но мать просто сидела и смотрела на него, пока ему отчего-то не сделалось совестно и он не перевел взгляд на свои хлопья, которые уже раскисли.

Суть же была вот в чем. В жизни у них было несколько фактов, о которых он ничего не знал – начиная с рудника. Ну да, ему известно, что тот буксует, а цена меди за последние несколько лет просела. Каждый год случалось все больше увольнений, а рабочие грозили объединиться в профсоюз, как будто такому в Аризоне когда-нибудь бывать. Со временем рудник закроется, и жизнь всех этих людей покатится под откос. Здесь ничего нового. Нет, новым тут было то, что под откос может покатиться и их жизнь. Вообще-то она уже катится. Многие из тех роскошеств, какие были у них и каких не имелось у соседей, – бассейн на участке, садовник, членство в загородном клубе, новая машина раз в два года, – появились благодаря ей, пояснила мать, благодаря тем деньгам, которые в этот брак принесла она.

– А я думал… – начал Линкольн.

– Я знаю, что́ ты думал, – ответила она. – Теперь тебе просто придется научиться думать иначе. И начать прямо сейчас.

Накануне вечером отец предпринял попытку, как обычно, установить закон. Он отказывается платить за то, чтоб его сын получал образование в той части страны, которую он презирает за снобизм и аристократическое высокомерие; того и гляди вернется оттуда проклятым демократом или, еще хуже, каким-нибудь длинноволосым противником войны во Вьетнаме, каких каждый вечер показывают по телевизору. Частное гуманитарное образование на Востоке будет стоить им в пять раз дороже “совершенно годного” образования, какое можно получить, не выезжая из Аризоны. На это мать ответила, что тут он не прав, – представить только, она ему так и сказала! – потому что стоить оно будет в десять раз больше. Она уже позвонила в приемную комиссию колледжа Минерва и знает, о чем говорит. Не то чтоб его как-то это касалось, потому что оплачивать образование сына будет она. Более того, продолжала мать, – представить только, продолжала! – она надеется, что их сын и будет против войны, дурацкой и аморальной, и, наконец, если Линкольн пойдет голосовать за демократов, в их крохотной семье он такой будет не один. Так-то.

---