Второй сон

Роберт Харрис

Посвящается Сэму

До окончания раннего Нового времени ночной сон у западных европейцев, как правило, делился на две части… по ночам спали в два приема… Начальная фаза сна обычно считается «первым сном»… Следующая фаза получила название «второго», или «утреннего», сна… Продолжительность обеих фаз сна была приблизительно одинаковой, при этом какое-то время после полуночи занимало бодрствование, а затем вновь наступал период отдыха^[1].

В окрестных полях и садах нельзя было копнуть землю на фут или два в глубину без того, чтобы не наткнуться на какого-нибудь рослого воина Римской империи, безмолвно спавшего тут вечным сном вот уже полтора тысячелетия. Обыкновенно его находили в меловом слое, в овальном углублении, где он лежал на боку, точно цыпленок в скорлупе, с поджатыми к груди коленями; иной раз при них были остатки копья возле руки, урна у колен, бронзовая фибула или бляха на груди или на лбу, кувшин у горла, бутылка у рта… Они жили так давно, их время было так не похоже на нынешнее, их чаяния и устремления столь разительно отличались от наших, что преодолеть пропасть, пролегавшую между ними и ныне живущими, было бы не под силу даже духу.

Глава 1
Укромная долина

На излете дня во вторник, девятого апреля лета 1468-го от Воскресения Господня, можно было наблюдать одинокого путника, ехавшего верхом по заросшей вереском пустоши в древней области на юго-западе Англии, со времен саксов известной под названием Уэссекс. На лице молодого человека отражалась озабоченность, и у него, без сомнения, имелись все основания для этого. За последний час с лишним ему не попалось ни одной живой души. До наступления сумерек оставалось всего ничего, а если бы его поймали на улице после наступления комендантского часа, он рисковал бы провести ночь в тюрьме.

Он перестал спрашивать дорогу в небольшом городке Эксфорд, где на рыночной площади, перед трактиром с намалеванным на вывеске лебедем, выпивала группка ражих парней. Они посмеялись между собой над странным выговором путника, передразнивая его манеру отчетливо произносить слова, потом заверили его: чтобы добраться до места назначения, ему надо все время ехать на закат, и только. Однако он уже начал подозревать, что в очередной раз стал жертвой местных шутников. Стоило ему оставить позади стены городской тюрьмы, где покачивались на веревках трое уже начавших разлагаться висельников, перебраться через реку и выехать в чистое поле, как небо на западе обложили тяжелые свинцовые облака, заслонившие закатное солнце. Позади него давным-давно скрылся за горизонтом высокий шпиль эксфордской церкви. Впереди, петляя между девственными лесистыми холмами и ныряя в лощины, поросшие вереском, среди которого там и сям желтели кусты дрока, уходила вдаль дорога.

Через некоторое время вокруг стало очень тихо, что в этих краях нередко предвещает перемену погоды. Все птицы умолкли, даже огромные красные коршуны с до смешного пронзительными голосами, которые преследовали его на протяжении многих миль. Над торфяниками ползли зловещие клочья сырого сизого тумана, обвивая путника холодными щупальцами, и впервые с того дня, когда он спозаранку пустился в путь, его охватило желание помолиться вслух о заступничестве своему святому, который перенес на закорках через реку младенца Христа.

Вскоре дорога пошла вверх по лесистому склону. Чем выше она поднималась, тем хуже становилась, пока не превратилась в две выбитые тележными колесами колеи в комковатой бурой земле, местами присыпанной булыжниками, обломками мягкого аспидно-серого сланца и желтым гравием, между которыми бежали ручейки дождевой воды. В воздухе был разлит аромат диких трав, росших по обеим сторонам дороги – медуницы, мелиссы, чесночника, – а раскидистые ветви деревьев нависали так низко, что ему приходилось пригибаться и отводить их рукой, отчего с листьев обрушивались потоки свежей холодной воды, лившиеся за шиворот и затекавшие в рукава. В сумерках сверкнул изумрудный сполох, послышался крик, и сердце едва не выскочило у него из груди, хотя он почти сразу же сообразил, что это всего лишь обычный длиннохвостый попугай, и с облегчением прикрыл глаза.

Когда он вновь открыл их, впереди маячило что-то коричневатое. Поначалу он принял этот предмет за поваленное ветром дерево. Он утер лицо рукавом и подался вперед в седле, напрягая зрение. Какой-то человек в дерюжном балахоне с капюшоном, похожим на монашеский, толкал перед собой ручную тележку. Путник наподдал коленями по бокам кобылы, понуждая ее прибавить шаг.

– Благослови вас Господь! – крикнул он странному видению. – Я чужеземец.

Человек устремился вперед еще решительнее, делая вид, что ничего не слышит, и ему пришлось повторить свои слова. На этот раз он объехал незнакомца и остановился прямо перед ним, перегородив узкую тропку. Оказалось, что тележка нагружена тюками с шерстью. Он развязал шнурки, стягивавшие дорожный плащ на шее.

– Я не причиню вам зла. Меня зовут Кристофер Фэйрфакс. – Он оттянул вниз промокшую ткань и задрал бороду, демонстрируя полоску белой материи вокруг шеи. – Я человек Божий.

Сквозь пелену дождя на него глядел, подозрительно щурясь, мужчина, чье худое лицо было залито водой. Наконец капюшон медленно и неохотно опустился, из-под него показалась лысая, как коленка, голова. С блестящей макушки, отмеченной кроваво-красным родимым пятном в форме полумесяца, стекала вода.

– Это дорога на Эддикотт-Сент-Джордж?

Незнакомец почесал родинку, прикрыл глаза, будто изо всех сил напрягал память, потом произнес:

– На Эдкат, что ль?

Фэйрфакс, на котором не осталось ни единой сухой нитки, уже теряя терпение, ответил:

– Ну на Эдкат так на Эдкат.

– Нет. С полмили эдак назад была же развилка. Надо было вам оттудова по другой дороге ехать. – Незнакомец окинул его взглядом. На его лице промелькнуло понимающее выражение – такая неторопливая крестьянская хитреца, словно он оценивал скотину на ярмарке. – Что-то больно вы молоды для этой работенки.

– А по мне так в самый раз! – Фэйрфакс выдавил из себя улыбку и поклонился. – Ступайте с миром.

Он потянул за уздечку и, развернув свою дряхлую серую кобылку, осторожно двинулся обратно по раскисшей тропке, пока не увидел то самое место, где дорога разветвлялась. Заметить развилку, если не знать заранее о том, что ее надо высматривать, было почти невозможно. Значит, негодяи из Эксфорда и в самом деле пытались сделать так, чтобы он заплутал, – шутка, сыграть которую они вряд ли решились бы, если бы знали, что он священник. Надо сообщить местным шерифам. Да, на обратном пути именно так он и поступит. Пускай эти неотесанные деревенские чурбаны ответят за свою выходку по всей строгости закона: тюрьма, штраф, день у позорного столба в качестве мишени для камней и навозных лепешек…

Склон, по которому шла вторая тропа, был еще круче. Высившиеся по обеим ее сторонам вековые деревья клонились друг к другу, точно совещались о чем-то всего в паре ярдов над его головой. Сквозь сплетенные ветви не проникал свет, и внутри этого сырого туннеля казалось, что уже наступила ночь. Лошадь заупрямилась и отказалась везти его дальше. Фэйрфакс обнял ее за шею и прошептал ей на ухо:

– Ну же, Мэй!

Но это была норовистая скотина, упрямая от старости, больше мул, чем лошадь, так что ему в конце концов пришлось спешиться и повести ее в поводу.

Очутившись на земле, он почувствовал себя еще более уязвимым. В поясной суме лежало двадцать фунтов на расходы, которые накануне вечером отсчитал ему звонкой монетой отец настоятель, – а немало путников расставались с жизнью и за вполовину меньшую сумму. Оскальзываясь на раскисшей грязи, Фэйрфакс в очередной раз дернул поводья. Да уж, шутка вышла что надо, с горечью подумал он. Может, епископ редко улыбался, но отказать ему в своеобразном чувстве юмора было никак нельзя. Отправить человека за тридцать миль, на другой конец епархии, с поручением такого рода, да еще и верхом на этой кляче…

Он представил своих собратьев, собравшихся, по обыкновению, на раннюю вечерю: вот они расселись по длинным скамьям в доме капитула перед огромным камином, вот епископ склонил седеющую вытянутую голову в молитве – лицо его, озаренное отблесками огня, цветом по-прежнему напоминает устрицу, маленькие темные глазки искрятся ехидством. «И наконец, мы молимся за нашего брата во Христе, Кристофера Фэйрфакса, который сегодня служит нашей святой матери Церкви… в чужедальнем краю!»

Где-то неподалеку, казалось, заливался звонким смехом бессовестный ручей.