Оказалось, что это вовсе не день свадьбы Мод.

Она отправила фотографа и отменила церемонию, после чего и сама вернулась домой и сняла дурацкое платье – надевать его было неловко, но снимать и укладывать обратно в красивую коробку было откровенно унизительно.

Оставалось только ждать, пока Ричард протрезвеет, позвонит, извинится и объяснит свое странное поведение. Но этого так и не случится. Не будет ни Серной горы, ни канатной дороги.

Маккензи и Таня

– Но у меня день рождения. – Маккензи стояла в дверях спальни. Она пыталась разозлиться, чтобы прогнать обиду.

– Был. Вчера. – Голос Тани донесся с дерева прямо за окном спальни. Когда Маккензи ее засекла, она уже спускалась вниз и теперь сидела на ветке, ее белоснежная кожа светилась в лунном свете, так что она была похожа на парящее привидение.

– Так не делают.

– Делают. Сейчас два часа ночи. Кто в это время отмечает день рождения?

– Да кто только не отмечает!

– Не прикидывайся, что не поняла. Твой день рождения уже отметили. – Таня посмотрела вниз не для того, чтобы узнать, кто ждет ее под деревом, а чтобы дать понять Маккензи, что хочет туда, к ним.

– Ты просто не хочешь признать, что бросаешь меня, чтобы в мой день рождения потусоваться с кем-то, кто тебе больше нравится.

– Повторяю: твой день рождения был вчера. Иди спать.

– Ну, спасибо! – Маккензи старалась не дуться, но при этом выглядеть обиженной.

Однако в голове у Тани всегда умещалась только одна мысль, и в данный момент эта мысль была не о Маккензи.

– Кенз. Остынь. Мы отпраздновали. Нам было весело. Тогда был твой день рождения, а сейчас другое. Мы не обязаны делать все сообща.

– Извини, что тебе пришлось что-то делать сообща со мной. Извини, что для тебя это такая жесть.

Таня нетерпеливо улыбнулась.

– М-м-ладно. Нам пора. Ты же никому не расскажешь? Будь молодчиной. – Таня всегда говорила Маккензи «Будь молодчиной». Как будто это зависело от Маккензи. Как будто это она сама при рождении решила быть рохлей и мямлей.

– Конечно, не расскажу, – сказала Маккензи, стараясь, чтобы ее голос звучал равнодушно, а не разочарованно.

– Вот и умница, – сказала Таня; ей даже не пришлось изображать равнодушие.

Она прошептала что-то с дерева, и снизу тоже донесся шепот. Она всем телом повернулась к стволу дерева и потянулась в темноте за невидимой веткой, как будто точно зная, где ее нащупать. Тут Маккензи поняла, насколько привычен для сестры этот путь бегства.

– По-моему, ты зря уходишь, – быстро сказала Маккензи.

Таня преувеличенно глубоко вздохнула.

– Маме бы не понравилось, что ты шляешься с каким-то парнем, с которым едва знакома.

Это подействовало. Таня изменила направление, влезла обратно в окно, перебралась через комод и спрыгнула на пол перед Маккензи. Она приземлилась беззвучно, как будто была тенью, а не человеком. Если бы Маккензи попыталась сделать то же самое, она перебудила бы весь дом, и все бы кинулись смотреть, что случилось: то ли дерево рухнуло на крышу, то ли началось землетрясение.

– А ты откуда знаешь? – Равнодушие Тани как рукой сняло.

Маккензи поняла, что одержала верх. Однако она вовсе не собиралась брать верх: ей просто хотелось, чтобы ее взяли с собой. Взяли не из-за ее шантажа и не из чувства долга, а из желания, чтобы она была с ними. Она уставилась на сестру полными слез глазами, решая, как поступить. Нужно ли сказать о том, что она прочитала в почте сестры? О бешеных деньгах, которые, как она знала, лежали в Таниной сумочке? О том, что точно знает, куда идет Таня и с кем встречается?

– Ниоткуда, – наконец произнесла Маккензи, рассматривая свои ногти на ногах, покрытые фиолетовым лаком.

– А почему тогда сказала?

– Просто догадка.

– Ты что, догадалась, что я ухожу с едва знакомым парнем?

– Ты всегда якшаешься с едва знакомыми парнями. Ты всегда уходишь с кем ни попадя, а меня никогда с собой не берешь. – Она не хотела, чтобы они позвали ее с собой из жалости, но, может быть, именно на это и надо было давить.

Таня успокоилась. На ее лице снова отразилась скука. Ни сочувствия, ни заботы.

– В другой раз, Маккензи.

Таня снова забралась на комод и выскользнула из окна в темноту, и это был последний раз, когда Маккензи видела ее в реальной жизни.

После этого она появлялась в снах Маккензи почти каждую ночь, а иногда начинала материализовываться где-то на заднем плане в многолюдных местах и выглядела такой же призрачной и бестелесной, как в ночь своего исчезновения. Но едва Маккензи поворачивала голову, сестра растворялась в воздухе.

Сунна и Бретт

С таким же успехом могла взорваться плита. Или ванна из квартиры сверху провалиться сквозь потолок и вместе с голым соседом рухнуть на обеденный стол. Или курица, которую они ели, – ожить и с кудахтаньем выбежать за дверь. Именно такой была их ссора – неправдоподобной. Сюрреалистичной. Беспрецедентной. Они и не представляли, что с ними может такое случиться – и это действительно случилось как будто само по себе, а не по их воле. Они ужинали вместе – и вдруг оказалось, что они орут друг на друга, потом крики перешли в визг. Кто начал? Кто разозлился первой? И почему? Ни одна не могла вспомнить, что было потом. Воплям положили конец два слова, по одному с каждой стороны. Бретт назвала Сунну завистницей, а Сунна назвала Бретт фальшивкой, и хотя им случалось обзывать друг друга гораздо худшими словами, чем сказанные в пылу ссоры, именно эти прогремели в воздухе, как выстрелы. Как говорится, правда глаза колет.

Возможно, после этой ссоры они бы расстались навсегда, но дело происходило дома у Бретт, а Сунна, выбежав прочь, забыла куртку. Куртка была не бог весть что, но все же куртка, а январь в Торонто – дело нешуточное. В тот день Сунна была достаточно зла, чтобы не заметить, что вернулась домой без куртки, но на следующее утро ей пришлось звонить и кротко договариваться, когда можно забрать одежку. «Когда тебе будет удобно? Извини, что я так выскочила. Мне очень жаль, правда…»

Сунна не чувствовала себя виноватой и не собиралась просить прощения: извинения вырвались из ее рта так, как будто ее голосовыми связками управлял кто-то другой. Она понимала, что снова открывает дверь, которую с облегчением захлопнула.

Конечно, Бретт ничего не оставалось, кроме как извиниться в ответ.

– Понимаю – мне тоже жаль. Я перешла грань…

И Сунна возненавидела себя за свои следующие слова и за жалобный и умоляющий голос, которым она их произнесла:

– Может быть, забудем, а, пожалуйста? Типа все это. Я хочу, чтобы мы оставались подругами.

– Да. Я тоже. – Голос Бретт звучал искренне, но Бретт была хорошей актрисой.

А потом они еще долго разговаривали по телефону, и Сунна знала, они обе думают об одном и том же.

«Интересно, как взрослые обрывают дружбу?»

Сунна и Бретт дружили более десяти лет. Они служили друг другу единственной поддержкой в бесчисленных передрягах и разочарованиях. Они вместе учились, вместе работали, вместе жили. У них была общая история. Зачем обрывать дружбу, которой можно было только позавидовать? Это просто неблагодарность!

Но в тот день Сунна пришла к Бретт, они обнялись и стали говорить, как они счастливы, что не потеряли друг друга, и Сунна даже прослезилась и подумала: «Я что, говорю искренне? Наверняка! Я даже плачу…»

Она забрала куртку, попрощалась и, закрыв за собой дверь, почувствовала себя немного лучше. Все в порядке. Их дружбе далеко не конец.

Это настроение опасливого оптимизма сохранялось у нее всю дорогу до станции Оссингтон. Там она вошла в вагон метро и уныло уселась под огромным баннером с надписью: «Инициатива 30–35-летних: будущее Торонто в надежных руках!» На нем красовалось сияющее фото никого иного, как ее закадычной подруги Бретт. Самое известное и перспективное золотое VIP-дитя. Образец для всех, кто хотя бы на секунду моложе нее, источник вдохновения для всех остальных. Плакат обращался к Сунне, говоря ей: «Посмотри на эту женщину. Посмотри на себя. Дружба врозь».

Но они нарушили естественный ход вещей. Из-за дурацкой куртки. Они снова были «подругами», и теперь встречались за кофе каждую неделю, потому что не знали, как взрослые обрывают дружбу.

В их отношениях едва теплилась жизнь. Встречи за кофе были мучительными: Сунна вежливо расспрашивала о последних кампаниях Бретт, о спонсорстве и выступлениях. Бретт, в свою очередь, наклонялась через стол, понижала голос, делала озабоченное лицо и говорила с Сунной так же, как она говорила со своей огромной аудиторией в Инстаграме.

– Сунна, – говорила Бретт, наморщив лоб, как будто старалась как можно тщательнее подобрать каждое слово, – я знаю, что твоя работа приносит тебе деньги, но приносит ли она удовлетворение? Пребываешь ли ты в БЖЗ?

В этом была беда Бретт. Она не могла перестать работать на публику даже в самой обыденной беседе. Она всегда была в образе, всегда – Бретт Жаклин Залещук, создательница империи социальных сетей «Благоприятная жизненная зона». Всегда готовая помочь простым смертным в их жалких попытках походить на нее. Сунна ненавидела это, но во имя «дружбы» натянуто улыбалась и уверяла Бретт, что она неизменно пребывает в БЖЗ, – заявление, от которого ей хотелось выплеснуть горячий кофе прямо в собственную физиономию.

---