На следующее утро, хорошо выспавшись и переодевшись, я бодро вошел в отделение реанимации и обвел взглядом полочку на сестринском посту в поисках карты Холли. Одна из медсестер как раз писала в ней. Она взглянула на меня и спросила: «Вы из психиатрического?» Я кивнул: «Я доктор Грейсон». Догадаться о том, что я психотерапевт, было несложно – в реанимации я был единственным, кто надевал белый халат прямо на уличную одежду, а не поверх зеленой униформы. «Холли проснулась, вы можете поговорить с ней, но она все еще сонная, – сказала медсестра. – Ночью ее состояние было стабильным, если не считать нескольких ЖЭС^[1]». Я знал, что такая эпизодическая аритмия могла ничего и не значить, но оставалась вероятность, что она вызвана какими-то препаратами, которые Холли приняла прошлой ночью. «Спасибо, – ответил я. – Я немного поговорю с ней сейчас, а примерно через час ей нужно будет ответить на вопросы врачей консилиума. Как вы считаете, в таком состоянии ее смогут сегодня перевести в психиатрическое отделение?»

– Еще как, – ответила медсестра, закатив глаза. – В приемном полно пациентов, которые ждут, пока здесь освободится койка.

Я подошел к палате и постучался в косяк открытой двери. Теперь, вдобавок к катетеру в вене, у Холли была трубка в носу, а показания датчиков ЭКГ выводились на монитор над кроватью. Войдя, я задернул за собой штору, закрывающую кровать по периметру, и негромко позвал Холли по имени. Она открыла один глаз и кивнула.

– Холли, я доктор Грейсон. Я из психиатрического отделения.

Девушка закрыла глаз и снова кивнула. Через несколько секунд она едва слышно пробормотала: «Я знаю, кто вы. Я вас видела вчера вечером, я помню».

Я замер, прокручивая в голове обстоятельства нашей встречи прошлым вечером. Потом сказал: «Когда вас привезла скорая, мне показалось, вы спали. Я не знал, что вы меня видели».

Не открывая глаза, Холли прошептала: «Не в палате. Я видела, что вы разговаривали со Сьюзен, сидя на диване».

Я был совершенно сбит с толку. Холли никак не могла видеть, как я беседую с ее соседкой в дальнем конце коридора. Может, она уже бывала раньше в приемном отделении? Может, она догадалась, что я говорил со Сьюзен?

– Кто-то из персонала сказал вам, что я говорил со Сьюзен? – предположил я.

– Нет, – отвечала Холли, на этот раз совершенно отчетливо. – Я вас видела.

Я помолчал, не зная, как продолжать разговор. Мне полагалось задавать вопросы и с их помощью выяснять, что произошло в жизни Холли и пыталась ли она причинить себе вред. Но вместо этого я молчал, не понимая, что делать дальше. В голову пришло, что она просто дурачит меня, новоиспеченного интерна, пытается выбить из колеи. Если так, у нее хорошо получалось. В этот момент Холли, словно почувствовав мое замешательство, открыла оба глаза и впервые посмотрела прямо на меня. «На вас был полосатый галстук, а на нем красное пятно», – уверенно произнесла она.

Сомневаясь, правильно ли я расслышал, я медленно наклонился к ней и, едва в силах произнести что-либо, переспросил: «Что?»

«На вас был полосатый галстук, а на нем красное пятно», – повторила Холли, не отводя взгляда. Затем она пересказала мне весь мой диалог со Сьюзен, все мои вопросы и ее ответы, и даже то, как Сьюзен ходила по комнате и как я подвинул к себе вентилятор, – все в точности так, как было.

Я почувствовал, что покрылся мурашками, а волосы у меня на затылке встали дыбом. Она никоим образом не могла знать всего этого. Да, она могла бы догадаться, какие вопросы я собираюсь задать Сьюзен, но откуда она могла узнать подробности? Кто-то уже заходил к ней с утра и пересказал ей все, что я написал в отчете? Но ведь, когда я беседовал со Сьюзен, в комнате больше никого не было! Никого, кто мог бы знать так точно, что мы говорили или делали. И никто во всем отделении, кроме Сьюзен, не видел этого пятна на галстуке прошлым вечером. То обстоятельство, что Холли знала, что я беседовал с ее соседкой, а уж тем более, о чем я с ней говорил и о пятне на моем галстуке, было совершенно невозможно. И все-таки она знала. Стоило мне сосредоточиться на ее рассказе об этом, как мысли начинали путаться. Я не мог отрицать, что Холли известно обо всех подробностях моего разговора со Сьюзен. Она знала все, это факт. Но каким образом она могла узнать? Этого я понять не мог. «Она или просто угадывает случайно, или это какой-то фокус», – убеждал я себя.

 Холли прошептала: «Не в палате. Я видела, что вы разговаривали со Сьюзен, сидя на диване». Я был совершенно сбит с толку.

Но каким непостижимым образом можно было провернуть такой трюк? Холли только что проснулась после передозировки. Со своей соседкой она не виделась со вчерашнего дня. Может, девушки сговорились еще до того, как Холли выпила таблетки, и спланировали все то, что скажет мне Сьюзен? Но не сговорились же они, что я капну на галстук соусом от спагетти! К тому же Сьюзен выглядела такой встревоженной, когда беседовала со мной в приемном отделении, а Холли до сих пор была вялой и заторможенной. Все это никак не походило на розыгрыш.

У меня было много вопросов, но не было ни ответов, ни даже времени на то, чтобы подумать над ними как следует. И обратиться с ними было не к кому. Все это произошло за много лет до того, как в англоговорящем мире впервые прозвучал термин «околосмертные переживания». Я был ошарашен этим совершенно необъяснимым случаем, и все, что я мог, – это отодвинуть свои вопросы куда-то вглубь памяти до лучших времен.

Холли снова уснула, и звук ее неровного дыхания вернул меня в настоящее. Сегодня главное – вовсе не моя растерянность. Мое дело – помочь Холли разобраться с ее эмоциями, справиться с проблемами и снова обрести желание жить. Мне нужно было сосредоточиться на выяснении тех обстоятельств ее жизни, которыми был вызван стресс, и оценить ее суицидальные наклонности, прежде чем сюда придут другие врачи для совещания.

Я снова тронул пациентку за руку и позвал по имени. Она открыла один глаз. Я попытался продолжить расспросы. «Холли, расскажите, пожалуйста, что с вами случилось, что стало причиной передозировки?» Мне удалось выяснить, что она выпила большую дозу амитриптилина, препарата, вызывающего опасные нарушения сердечного ритма. Также Холли призналась, что у нее уже имелся опыт передозировки в старших классах. Ее слова подтверждали все, что рассказала Сьюзен, и прояснили некоторые подробности. Ей было сложно справиться с социальным давлением в университете, сложно было сойтись с одногруппниками. Она даже хотела бросить учебу, вернуться домой и поступить в местный техникум, но родители настаивали, чтобы она потерпела. Вскоре я заметил, что Холли опять засыпает. Я поблагодарил ее за беседу и предупредил, что примерно через час к ней зайдут еще несколько врачей. Девушка кивнула и закрыла глаза.

Тогда я сообщил в университетскую поликлинику, что Холли поступила к нам, и запросил выписку о ее лечении у психиатра. Затем я добавил в карту короткую запись о том, что услышал от Сьюзен прошлым вечером, и свои немногие наблюдения за эмоциональным состоянием и мыслительными процессами пациентки, сделанные нынешним утром. Однако я рассказал консилиуму отнюдь не все. Я намеренно не упомянул о том, что Холли утверждала, будто видела и слышала меня, пока спала в другой комнате. В тот момент я решил не рассказывать об этом никому из коллег, пока не найду какого-либо разумного объяснения. В лучшем случае люди подумают, что я был не в себе и действовал непрофессионально. А в худшем они могут подумать, что я рехнулся и все это сочиняю.

«Ясное дело, – говорил я себе, – что Холли не могла видеть или слышать, что происходит в комнате для родственников, пока спала в палате в другом конце приемного отделения. Значит, она узнала обо всем каким-то другим способом». Я просто не мог додуматься, что это за способ. Медсестры в реанимации не знали о моей беседе со Сьюзен в приемном покое, да и никто из тех, кто был тем вечером на посту в приемном, не мог знать тех подробностей, которые пересказала Холли. Но, будучи молодым неопытным доктором, я смог только спрятать этот необъяснимый случай поглубже в памяти, утешаясь неопределенными планами вернуться к нему когда-нибудь в будущем. Даже своей жене Дженни я ничего не сказал. Все это было слишком странно. Мне было неловко рассказывать кому-то о произошедшем и о том, что я воспринял это всерьез. К тому же было ясно, что, сообщи я хоть кому-нибудь, станет гораздо сложнее сохранить все в секрете, и мне так или иначе придется разбираться с этой ситуацией.

Я был убежден, что существует логическое объяснение тому, как Холли обо всем узнала, и считал, что должен отыскать его сам. Ну а если не найду… Тогда оставалось лишь признать, что часть Холли, наделенная способностью думать, слышать, видеть и запоминать, каким-то образом покинула тело и отправилась за мной следом в комнату для родственников, где, не имея ни глаз, ни ушей, смогла тем не менее наблюдать мой разговор со Сьюзен. Но такое объяснение я считал бессмыслицей. Я даже не совсем понимал, что значит «покинуть свое тело». Я был уверен, что мое тело и есть я. И на том этапе своей жизни я не мог позволить себе даже думать о подобных вещах. Я не имел права вести расследование, доискиваться у Сьюзен, заметила ли она пятно на моем галстуке, и если да, говорила ли о нем кому-либо. Или опрашивать медсестер, работавших в приемном покое тем вечером. Или, тем более, выяснять, кто в столовой мог видеть, как я уронил вилку, а затем рассказать об этом Холли, – это было бы уж совсем невероятно. Да мне и не хотелось ничего расследовать. В тот момент я предпочел бы просто забыть об этом случае.

Но я продолжал возвращаться к нему последующие полвека, пытаясь понять, как Холли удалось узнать про пятно от соуса. Ни мой жизненный опыт, ни научная подготовка никак не могли помочь мне справиться со столь серьезным ударом по сложившемуся на тот момент мировоззрению…