– Зачем мне алгебра? – спрашиваю я. – Я же не делаю домашку. Ты забыл? Ты мне лучше объясни вот эти отрицательные корни, я недопонял. А сочинение я тебе и так напишу. Конечно, напишу.

– Только похуже. Ладно? – просит Стоун. – Чтобы Марьяша не расколола.

Как будто первый раз. А то я не знаю, как Стоуну надо писать сочинения. Рублеными предложениями, коротко, информативно. Никаких сантиментов, голый алгоритм.

«В этом произведении автор показывает жизнь трудового народа. Жизнь эта трудная».

Это я в прошлом году ему написал. Марьяша посмеялась и поставила Стоуну четыре. Не ставить же ему трояк, он же умный.

Вообще – если бы я сам придумывал себе друзей, то с Джеффом не уверен, я бы ещё подумал, как лучше. Но Володю Стоуна я бы точно сочинил таким, какой он есть. Вернее, я не смог бы его такого придумать – воображения не хватило бы.

Стоун говорит, что всё понял про себя в семь лет. Ему отец рассказал про мнимое число – корень из минус единицы. То есть такое число не может существовать в принципе, ведь любое число в квадрате – положительное. А из отрицательного корень… как?

У меня в этом месте начинает плавиться мозг. А Стоун в своём совсем ещё нежном возрасте испытал счастье. И с тех пор главная его жизнь происходит где-то там, в числах. Даже удивительно, что он находит время вынырнуть из своего мира и обнаружить меня, например. Может, это оттого, что я с ним не спорю. Я просто слушаю. Его можно слушать бесконечно. Жалко, что он сейчас редко посвящает меня в свою мыслительную деятельность, просто идёт рядом, и всё. Понимает, что мы с Джеффом никогда его не догоним. Но всё-таки он идёт с нами, и я этим даже как-то горжусь.

– Смотрите! – кричит Джефф, и мы останавливаемся. Я задираю голову и смотрю, смотрю. Какие высокие, узкие окна. Как водосточная труба изламывается, огибая карнизы, и весь дом – не московский совсем, узкоплечий, питерский. Я в Питере был только в раннем детстве, почти ничего не помню – только вот это ощущение, что дома устремлены вверх. Один раз зашёл в гуглокарты – и испугался: не хочу так, хочу на самом деле. И сейчас показалось – это дом именно оттуда, устремляется в акварельное небо. И там, на крыше – тень его соседа, брандмауэр жёлтого кирпича будто защищает мечтательного младшего брата от ветра.

– Где? – спрашивает Стоун. Не понимает, куда смотреть.

– Так вот же! Собака!

…Конечно, Джефф смотрел на собаку. Золотистый ретривер. Да, красивый. Джефф тоже любит красивое. Да мы все любим красивое, чего там.

Стоун начался с вот этого корня из минус единицы, а я сам начался с одного слова. До этого тоже был я, но другой; себя не осознавал, просто жил, и всё.

Родители у меня иногда уезжают со своим театром на гастроли, чаще мама – и я остаюсь с папой. Я иногда даже не замечал, что она уехала, иногда спрашивал вечером: а мама когда придёт? И папа отвечал: послезавтра. А в тот раз они уехали вместе, и меня отправили к Ане.

То есть сначала решили, что мамина подруга Аня Чумакова будет просто приезжать меня кормить. Но потом передумали – и отправили меня домой к Ане на всю неделю. В свою школу я два дня съездил на метро, а потом Аня мне сделала справку, совершенно спокойно: в школе скажешь, что болел. ОРВИ. Нечего в метро столько времени проводить, дома всё выучишь. Ничего такого нет страшного – в третьем классе неделю пропустить.

И меня тогда поразил этот подход: вроде враньё же, справка. Но ведь и правда – я честно всё выучу (я тогда ещё учился нормально); а в метро ужасная толкотня по утрам. «Наездишься ещё», – сказала Аня; и была права.

…Она старше моих родителей, но я называю её просто Аня. И живёт она в центре.

То есть про липовую справку не так уж и важно. А важно, что я вдруг жил целую неделю в совсем другом месте. И каждый день мы с Аней выходили из дома и шли. Просто шли – по уже знакомым улицам, а потом поворачивали на незнакомые, и она мне всё рассказывала: этому дому больше двухсот лет, а тут была аптека с ещё дореволюционных времён, её закрыли совсем недавно – так и осталась старинная вывеска, видишь? Её сначала замазали, а недавно был капитальный ремонт дома – и открылось. А здесь был трамвайный парк. Причём старинный – ещё до электрических трамваи были на конной тяге, и тут у этой конки было депо. Сохранились и конюшни, и вагоноремонтный зал. Да, представляешь? А тут была подпольная типография. А в этой школе преподавала моя бабушка, совсем молодая, ещё до войны. С войной пришлось всё бросить, всё… А вот тут жил Коля Савельев, я к нему ходила физику учить. А он мне ставил Верди, такой сумасшедший Коля, оперу любил как никто – я из-за него и в училище пошла музыкальное; а папа у него был профессор химии, открыл что-то страшное и никому не рассказывал, боялся… Да, вон их дом – видишь, где на брандмауэре написано «Спартак»?

– Где написано? – спросил я.

– На брандмауэре, – повторила Аня.

И я замер. А она уже объясняла:

– Брандмауэр – это глухая стена, противопожарная, её специально строят выше уровня крыши. Чтобы если пожар – огонь не перекинулся. Да, вот эта жёлтая стена и есть брандмауэр, и та розовая тоже.

«Брандмауэр», – повторил я тихонько. «Бранд-мау-эр». И ещё раз. И ещё.

…И подумал, что хочу жить где-то в маленькой комнате под самой крышей. Чтобы все дома разные, у каждого своё лицо. И пусть течёт с потолка и капает в ведро – мне всё равно. Я буду тут читать и ходить. Смотреть на брандмауэры.

Это я тогда, ещё в третьем классе так решил. И до сих пор не передумал.

Мой район, кстати, тоже не совсем типовой. И дома интересные встречаются. Просто раньше я их не замечал, привык. А после этих походов с Аней у меня будто глаза раскрылись. Голову стал вверх поднимать. Какой кирпич, какая кладка. Водосточные трубы. Тени. И снег, как вот он лежит – снег. Всегда по-разному. И как ледяная рука торчит из водосточной трубы. И красное кресло в снегу на балконе. И когда включаются фонари – всё становится иначе. Проступают тени, будто кто чернильной ручкой обвёл контуры карандашного рисунка. И брандмауэры. Вот это… Стены. Глухие, молчаливые. Скрывают как будто бы что-то. Чьи-то тайны… или жизни? Окна меняются, в окнах меняется жизнь… А брандмауэры ничего наружу не показывают. Они стоят. Несут. И небо, вокруг них – небо.

Оказалось, в нашем районе тоже есть дома с такими брандмауэрами. Я все их знаю наизусть. Мне нравится это: ходить и смотреть. Смотреть и ходить. Такой вот у меня план на жизнь. Главное – время у меня есть. Как бы только не потерять ощущение, что время есть.

– Совершенно нет времени, ну что это! Хоть бы ещё пару дней…

– Успокойся, – говорит папа. – Это же всегда так перед премьерой, ну что ты. Всегда не хватает.

– Такого ещё не было! А оркестр… это же кошмар! С роялем всё нормально было… почему, ну как это – так мало дают оркестровых репетиций! Я же их не слышу со сцены, смотрю в монитор, не отрываюсь от монитора, стою столбом, так нельзя! А закончила – и слышу: на четверть тона выше увело, ну как так! Позор… нет, ну это будет позор!

Мама носится по квартире, хватает вещи, бросает. Я еле увернулся, просочился в свою комнату. Но слушаю.

– Маш. Ну, чего ты всё про позор. Ну, при чём тут… ты всё время будто снаружи себя слушаешь, ну зайди ты внутрь, поищи себя там.

– Да? Тебе хорошо… А как Игорь не туда вступил сегодня, и всё… И как мне?!. Куда мне? Поперёк него или поперёк оркестра?..

– Как-как… по обстоятельствам, ну что ты, ну что ты. Если на репетиции было, на спектакле не повторится. В другом месте будет косяк, ты же знаешь.

– Илюша, вот ты специально сейчас, да? Ты сейчас специально?!.

– Ну, Маш… ну, пошутил я. Ты на ужин вообще чего хочешь? Мясо будешь? Я соус вкусный купил…

– Острый? Ты прямо извести меня хочешь перед премьерой, да?!.

– Да не острый. Да обычный же. Ну что ты, ну что ты.

…Удивительное дело. Она может без конца вот так говорить, думать про завтра, нервничать. И выглядит так, будто у мамы премьера, да? А ведь у папы тоже! У него тоже. Они вместе поют. Но он никогда вот не психует, не ломает расчёски, не хлопает дверцами шкафов. Он спрашивает: что тебе приготовить? Он будет утешать, слушать, кормить…

Но потом, уже ночью, он будет сидеть на кухне и смотреть клавир. Ноты. Ему нужно время, когда – не трогать. Если я что спрошу – не услышит. И всегда нальёт себе чаю. И чай всегда остынет.

Так и сидит… сто чашек вокруг себя соберёт.

Вот же родители у меня. Живут работой.

Я так не смогу. Я вот, интересно, действительно их сын? Или они меня усыновили? Трудоголики психические… Ну, я не понимаю, правда. Как так можно.

Вы, может, думаете, у них там премьера века? Типа там великая музыка, да? Высокое искусство?.. Ха.

Я вечером спрашиваю, как прошёл спектакль, и выясняется, что у мамы роль была – кушетка. А у папы – кресло.

Нормально, да? Поющая мебель. Это вот мама так страдала с утра, наорала на ребёнка, можно сказать, ни за что, а потом – кушетка.

И убивается, что вдруг там кто-то не туда вступил, Игорь какой-то. Казалось бы, ну ведь это не ты. Не твоя ошибка! Чужая! А вот же.

– Иван, ну ты даёшь вообще. А что, по-твоему, искусство? Они там только королевских особ, что ли, должны играть?

– Ну, не кушетку же!..

---