Если в горах кедровый стланик родит, – соболь в пойму не идёт. А значит, и охотники его ловят меньше. Если в горах голодовка, вот зверёк и бежит в пойму, на черёмуху, рябчика, да мышей.

Там его и берут.

Однажды, ещё до снега, забавный случай произошёл. Я тогда северного оленя караулил. Лось-то позднее идёт, уже по снегу, а сначала олень.

Я скрадок из плитняка смастерил, старую шкуру лосиную на камни бросил, чтобы снизу не прохватывало. Сверху матрас, – из зимовья приволок. Крышу навёл.

День отлежал, не дождался зверей. Закралось у меня подозрение, что они ранним утром переходят.

Назавтра пришёл к скрадку ещё потемну. Тихонько подошёл, по-охотничьи, чтобы камешек не брякнул, не шумнул попусту. Вдруг, думаю, уже стоят, за рекой-то.

Фонарик маломальский был, да батарейки уж подсели. Подошёл к скрадку, светанул фонарём-то, а скрадок занят. Как показалось, я даже сапоги разглядел, на своём полосатом матрасе.

От возмущения, от негодования, от злости, даже в голове помутилось, слова в горле застряли. Но в скорости слова смогли прорваться наружу, и я заорал во всю силу своих лёгких: «Ты ……….!!! Я здесь ………!!! Тебя ……….!!!»

Я и ещё хотел что-то рассказать, но незваный гость так рявкнул, что даже по горам эхо покатилось, так прыгнул, что все камни и жерди улетели далеко в стороны.

В два прыжка медведь оказался в воде и, ухая и плюхаясь, моментально улетел на противоположный берег.

Только теперь, когда всё стихло, я осознал, что сижу на камнях, перед развороченным скрадком. Стал искать фонарик, ружьё подобрал.

Даже по прошествии многих дней я всё вспоминаю, как подкрался к спящему медведю, и даже с собой могу поспорить, что тот был в сапогах.

Привидится же.

Белым бело. Даже в глазах зайчики прыгают. А река бежит себе, даже не шугует ещё. Прозрачная вода, только стылостью отдаёт, и, будто тягучая. Близко уже. Зима близко.

Когда с отцом охотились, заездок городили чуть ниже зимовья. Небольшой заездок, – береговик. Козлы отец сам рубил, крепко ладил, надёжно. Четыре штуки. Устанавливали их на излучине, соединяли жердями. Опорные брёвна ещё и камнями придавливали.

К жердям уже тын городили, – частокол. Один к одному ставили колья, сквозь которые вода будет уходить. В середине оставляли проход, куда мостили корыто.

Именно через это корыто покатной хариус, да ленок, скатываются на зимовку, уходят в низовье реки, в глубоченные ямы. Самые крупные экземпляры катятся последними. Вот их и ловят таким браконьерским способом.

Поймать можно много рыбы. Да, для чего?

Тогда, при той власти, отец договаривался с летунами и те без труда вывозили в деревню три, – пять бочек рыбы. Лётчики одну бочку себе оставляли, за работу.

Теперь вертолёт, – это непозволительная роскошь. Его просто нет. Отряд расформировали, авиабазу по охране лесов закрыли. Даже санитарные рейсы теперь не летают.

Тогда в каждую деревню, что в пойме, два раза в неделю «антошка» прилетал. Теперь все площадки лесом заросли. Деревни брошены, а их только по нашей реке почти десяток. Везде люди. Особенно в период межсезонья, – ни заехать, ни выбраться. Дикая сторона, получается.

Потому и рыбы, я лишь одну бочку засаливаю. А заездок и вовсе не делаю, приловчился спиннингом махать. Нравится.

С противоположного берега, коротко мелькнув черновиной хвоста, плюхнулся в воду соболь. Азартно загребая ледяную воду, он моментально перемахнул центральную струю, без особых усилий вылетел на заснеженный галечник. На мгновение замер, метнув взгляд по сторонам и, не обнаружив опасности, кувыркнулся в снегу, стал кататься, высушивая свою шубку.

Я невольно растянул рожу в улыбке.

Соболёк снова замер, и молнией мелькнул в подлесок.

На мою сторону идёт, значит к удаче.

В хребте разгалделись кедровки. Они пируют от рассвета и до темна, растаскивая кедровые орешки по своим схоронкам. Надеются отыскать их, когда наступят короткие зимние дни. Бескормные, многоснежные дни.

Кедровые орешки, – самый желанный корм для очень многих обитателей тайги. Начиная от мышей-полёвок, бурундуков, белок, кедровок, соболей, и заканчивая медведем и даже всеми оленями, включая и гиганта наших лесов – лося. Всем по нраву этот корм, это лакомство.

Вспомнил, как шли путиком, с отцом, и спугнули медведя. Дело было осенью, ещё до снега. Медведь улетел по склону, уводя за собой старшего кобеля, молодые собаки не бросились в погоню, посматривали на хозяина.

Отец увидел копанину и подозвал меня:

– Гляди, паршивец бурундука добыл.

Из-под огромного валуна были вывернуты мелкие камни, выдраны корни росшего рядом кедра. В глубине расщелины виднелись кедровые орехи.

– Бурундуку эта кладовая больше не понадобится, снимай рюкзак, да нагребай туда орех.

Я откинул ногой бурундучка, придавленного медведем. Встав на колени, стал выгребать из углубления орехи. Набралось, пожалуй, что, целое ведро. И, как оказалось, ни одной орешки пустой, или испорченной, не попало.

Когда урожай на кедрах, – все лесные жители пируют. Да и люди, нескончаемым потоком лезут в тайгу, – колотят и колотят деревья огромными молотками, устроенными на длинных шестах. Поднять такой молот под силу только двоим, а то и троим недюжинным молодцам.

Но бывает такой богатый таёжный урожай не часто, – раз в три, четыре года. А то и того реже.

По ранешным временам, – опять эти времена(!), ну а что сделаешь, приходится вспоминать, сравнивать. Так вот, тогда, в кедрачах строили орехо-промысловые базы. На доброй базе до ста человек жили, и работали. Люди специально отпуска брали, чтобы на ореховку попасть. Хорошо зарабатывали за сезон.

Это ладно, если кедрач лёгкий попадёт, – колотовник. Когда от колота вся шишка сходит. А если дубняк? Ни каким колотом не собьёшь шишку. Приходится лазить по кедрам. Кто по проворней в бригаде, тот и на верх. Лёгкий шест ему в руки, и вперёд. Залезает на кедр, усаживается и давай шестом шишку с боковых ветвей сбивать. Внизу только успевают собирать.

Трудная работа, но делали её.

А ещё до ореха, на этой базе грибы готовили. Там же перерабатывали, консервировали. Ягоды разные. Дикоросы.

Это только представить, какие горы и горы продукции выдавала Сибирь. Это же эшелоны за эшелонами шли, с самого Дальнего Востока.

И всё кануло.

Теперь не нужен кедровый орех, ни ягоды, ни грибы, ни пушнина. Америка да Китай что-нибудь придумают взамен, накормят, оденут.

Сколько у нас земли. Сколько простора, тайги. Как бы мы все могли жить хорошо…. Как бы могли.

2012 (Записано по рассказам штатного охотника с севера Иркутской области)

Страх

Деревня перестала быть брошенкой, перестала быть забытой и удаленной и время, давно остановившееся, вдруг вновь зашагало быстро, стремительно, а какая никакая дорога, пробитая от большака, все чаще приносила новости. Правда, дорога та была в основном для тележного хода и, скорее всего оттого, новости приходили в деревню скрипучие, нерадостные, и селяне даже побаивались их, не ждали радости.

Да и чему было радоваться-то, – сами живы, скотина, слава Богу, жива, здорова, в огороде кое-что родится, и ладно, остальное приложится.

А что у Петровны оболтус сын из тюрьмы до дому не доехал, – в районе с дружками пивной ларек ковырнули и сразу обратно в кутузку, так это еще как посмотреть, – для кого эта новость кислая, скрипучая, а для кого и очень даже хорошая.

Вот, например дед, что живет в конце улицы, прослышав про Петровниного варнака, даже не мог улыбку сдержать:

– Туда ему и дорога, и место его только там, супостатина окаянный. Поделом ему.

Вспомнилась та летняя, душная ночь, когда беспокойство за не появившегося с пастбища бычка погнало старика за поскотину, где он и прихватил с поличным разбойника, решившего сбагрить парное летнее мясо в район.

Дед подоспел как раз вовремя, – уже мешки с мясом на телеге лежали, сукровицу из себя выдавливали, а усатый супостат шкуру бычью в кочки болотные втаптывал, рядом выпячивались из воды кишки, упорно не хотели тонуть.

Шуму было, конечно, много. Старик свое взял, – мотался в район и на телеге, и верши чуть не каждую неделю, и взял. Бычишка тот из годовалого теленка постепенно превратился в огромного бугая, который уже два года ублажал все колхозное стадо, а колхозный бычина с позором убегал от него в ближайшие леса.

Знакомые селяне, кто был в курсе судебной тяжбы, только головой мотали, но спорить с дедом, а тем более свидетельствовать на суде, отказывались наотрез, – себе дороже.

Старик же дружбы с селянами никогда не водил, – кто они есть, чтобы их дружбой одаривать. Жил как-то особняком, правда, когда в мужиках ходил, ломил по хозяйству за пятерых, нужды семья не знала. Да и какая семья-то, – он да старуха. Детей-то по молодости много рождалось, да видно, и грехов на душе немало было, – помирали детишки, едва дожив до двух лет. А посему, подкравшуюся старость скрасить некому было, да и помощи ждать не приходилось.

О какой-то там старости, конечно, еще разговору быть не могло, дед был и телом крепок, и духом, а ум был остер и изворотлив, как не у всякого молодого. Но все же хвори порой прицеплялись, наваливались нежданно и пугали, заставляли холодеть душу от думок тягостных, а острый ум искал выхода, заставлял задумываться о каком-то работнике что ли, подпорке, короче говоря.

---