Несколько лет назад я была в Лондоне на выставке под названием «Революция». Мне хотелось посмотреть на шестидесятые свежим взглядом. Едва войдя, я немедленно оказалась втянутой в мир поэзии, разнообразных общественных движений, искусства и культурных сдвигов. Оказалось, что мне было достаточно услышать стихи Боба Дилана в музейном аудиогиде, увидеть фото беспорядков на расовой почве и ощутить, как до меня доносятся звуки Eve of Destruction^[2], чтобы у меня свело живот.

К черту мужчин. Откажемся от конвейерной ленты. Восстанем против прошлого. Даже я, с моей отягощенной историей, могла ощутить вкус тех настроений. Фильм о Вудстоке, демонстрируемый на всех стенах, туристы и журналисты, валяющиеся повсюду на подушках, впитывают революционную атмосферу, – будь то Джимми Хендрикс в центре сцены, обнаженные хиппи или болезненные перформансы Дженис Джоплин. Я стояла на этой выставке спустя десятилетия после того, как все происходило, и чувствовала эхо каталитических волн той трансформации.

Представьте, каково действительно быть там. Представьте, что значит расти в сельской Англии, в семье с двумя детьми, ожидающей третьего, быть прихожанином церкви, посещающим школу для девочек или мальчиков. И все это на фоне революции.

Представьте, что значит быть частью среднего класса – тем, чье детство пришлось на пятидесятые – времена, когда реклама достигла пика продаж идеального семейного дома – это было буквально всем, и везде вас окружало послевоенное стремление ходить по струнке.

А потом, вдруг… Вьетнам. Гражданские права. Права женщин. Сексуальная революция. Обороты набирает контркультура, породив поколение, чей разум расколола несправедливость и подпитывали психоделики. Фабрики по производству ЛСД возникали в Калифорнии тут и там, снабжая «детей цветов», куда больше желавших любить своих соседей, чем бомбить другие народы. Любовь и мир превратились в оружие; Аллен Гинзберг вдохновил новый тип беспорядков – войну за мир; молодые люди вооружились партизанским театром и цветочными бомбами. Юная Эбби Хоффман объявила: «Крик «Силы цветов»^[3] эхом разносится по земле! Мы не увянем!» Революция набухла бутонами – и расцвела.

То было поколение, требовавшее перемен. А в случае моих родителей, ни большой мир, ни их местный мирок меняться совсем не спешили. Потому, когда изменение, которого они так жаждали, пришло с другой стороны, они не только его приняли, но готовы были пожертвовать ради него жизнями, собственными личностями и эмоциональными привязанностями.

Несмотря на то что мне известен финал истории, часть меня уважает родителей за то, какими они были тогда. Уважает их бунтарство, готовность отдать себя без остатка новой идеологии, их амбиции и гонор, позволившие им «бросить все».

Все это массовое духовное пробуждение и стало моментом, когда на сцене возник будущий лидер «Детей Бога». Рожденный в самой гуще бунтарства, в песках Хантингтон-Бич.

Хантингтон-Бич был для Южной Калифорнии тем же, чем Хэйт-Эшбери – для Сан-Франциско: эпицентром контркультуры. В нем наличествовали все составляющие: наркотики, длинные волосы, солнце и свободная любовь. Здесь Дэвид Берг стал проповедовать для хиппи, и здесь начали проступать контуры «Детей Бога». Он стал местом нашего личного сотворения мира. Нашего Большого взрыва.

Когда мы были детьми, нам рассказывали об этом моменте, как, думаю, другим детям рассказывают о Санта-Клаусе. Чистая магия: мужчина за пятьдесят, белобородый с белыми волосами, раздает на пляже желе и бутерброды с арахисовым маслом. Пронизанный солнцем соленый воздух и шанс пойти за Христом. День за днем хиппи приходили туда, и очень скоро количество бросивших школу неудачников, присоединившихся к их компании, значительно возросло. Наша будущая группа – дитя новых перспектив, ревизионизма и пиара.

Такую историю я слышала в детстве. Великое видение великого человека, его движение как ньютоново яблоко, упавшее Дэвиду Бергу на голову в мире, готовом к переменам.

И это, несомненно, вполне себе версия. Хотя не единственная.

Подобное можно сравнить с картиной. О да, моя жизнь напоминает художественное полотно. Ты стоишь перед ней, и тебе знакомы каждый мазок кисти, линия и цвет, но вдруг в какой-то момент, в каком-то возрасте, смутно ощутив что-то, ты решаешь поскрести ее. Потому что нечто из изображенного на картине всегда казалось тебе неправильным. Ты царапаешь в углу и обнаруживаешь под верхним слоем кое-что другое. Часть оттенков, возможно, такие же – некоторые контуры, – но изображение уже не то. Ты продолжаешь скрести – пока настоящая картина не проявится полностью. Зловещая. Уродливая. Скребешь дальше, пока не срываешь ноготь, но добираешься-таки до смысла.

Понимание того, как начинается какое-либо движение, особенно столь бунтарское или потенциально экстремальное, как «Дети Бога», зависит не только от контекста ситуации. Также оно затрагивает базовый контекст человека как такового. Смесь ингредиентов, благодаря которым культ обретает власть и могущество.

Какую потребность людей, подобных моим родителям, удовлетворяла секта? И какой потребности, страстному стремлению или цели Дэвида Берга служила эта группа?

Дэвид Брандт Берг родился в тысяча девятьсот девятнадцатом году в семье Хьялмера Эмануэля Берга и Вирджинии Ли Брандт. Оба его родителя были странствующими евангелистами, но наиболее сильное влияние на юного Дэвида оказала мать. Позволив себе немного отклониться от темы, я могу вообразить их отношения в некотором хичкоковском духе. Чрезмерно контролирующая родительница, эдипов комплекс, пугающая созависимость – классический психопатический сценарий. Впрочем, эта история не нуждается в сбрызгивании хичкоковской эстетикой (хотя «капля» все же затесалась среди множества рассказов, что нам читали в детстве – в том тексте Дедушка мечтал иметь со своей мамой «нежные, но жаркие» сексуальные отношения).

Вирджиния Ли Брандт была одной из первых в Соединенных Штатах успешных женщин – странствующих евангелисток. Мне это кажется важным, поскольку позволяет понять, каковой была основная ролевая модель Дэвида Берга. Вирджиния всегда знала, что Дэвид пойдет по ее стопам. Из ее троих детей только Дэвида она считала исключительным. Особенным. Избранным.

Вирджиния основала свою собственную скинию^[4] собрания, где устраивала грандиозные «пробуждения» для аудитории до семи тысяч человек. Представьте, каково было быть ее сыном, смотреть на нее, проповедующую, сидя там вместе с другими адептами на деревянных самодельных скамьях. Представьте трепет от взгляда на лицо этой женщины в море покрытых по́том благочестивых мужчин, в пропитавшем все вокруг густом запахе опилок и человеческих тел. Вообразите облик Вирджинии, в тот момент воплощавший сияющую божественную сущность. Как можно было не смотреть на нее снизу вверх, не хотеть подражать ей? Не желать излучать и вбирать силу Всемогущего?

Итак, Дэвид Берг рос с матерью, стоявшей на пьедестале – буквально, на кафедре. И, судя по ее собственным словам, то же самое Вирджиния сделала для него. В смысле воздвигла пьедестал. Дэвид был ее уникальным мальчиком, предназначенным для жизни «ради Господа» и в центре всеобщего внимания.

И она была права. В конце тридцатых Дэвид Берг, тогда юноша немного за двадцать, присоединился к Вирджинии в ее работе, – он стал ее шофером, регентом в хоре и главным ассистентом. А в пятидесятые он перешел к собственному пастырству в церкви под названием «Долина ферм».

И здесь мы снова сталкиваемся с двумя версиями описания происходивших событий.

В обеих пастырство Дэвида Берга протянуло недолго и было злополучным.

Версия номер один: Дэвид Берг пригласил присоединиться к богослужению (белого собрания) в «Долине ферм» коренных американцев. Паства испугалась – они не желали видеть в своей церкви индейцев. Дэвид назвал прихожан «кучкой расистов» и ушел, разочарованный состоянием христиан и аморальностью церковной системы. По словам Дэвида Берга, именно тогда в нем зародился протест против истеблишмента и пылкое недоверие к высшему классу. По мере того как росли его собственные разочарование и порыв к неповиновению, на горизонте поднималась революционная волна – и, возможно, его чувства были приготовлением к ней. Он был на верном пути.

Эта версия прекрасно увязывается с идеей о том, что Дэвид Берг – человек из народа, как и его последователи, «бросившие учебу». Человек, ради своих принципов оставивший церковь и вообще все, ради чего он работал и чего хотел в жизни. Так возникает герой и ролевая модель для наших хиппи: если Дэвид Берг мог сделать подобное, то и у них получится.

Версия номер два (которую подтверждает его семья, видевшая это своими глазами): Дэвид Берг ушел не в припадке праведности. Его демарш был никак не связан с расовыми вопросами или бунтарством. Берга исключили из церкви за сексуальные домогательства к одной из сотрудниц. По мне, здесь налицо один из первых звоночков, предупреждавших, к чему все шло. Словно скелет котенка в саду у дома, где прошло детство психопата.

История «Долины ферм» раскрывает пристрастие человека, способного переписать прошедшие события в угоду своим потребностям. Поставить собственные сексуальные желания выше «работы ради Господа». Я считаю, это значит, что он был испорченным еще до создания группы; не просто мессианским лидером, одурманенным свалившейся на него властью. Возможно, он с самого начала создавал именно деструктивный культ.

Что ж, я продолжаю скрести.