Мама мыла раму

Лев Рубинштейн

© Новое издательство, 2022

Сочиняя свои поэтические тексты, я довольно регулярно использую элементы и приметы различных маргинальных, или «служебных», жанров словесности, неизменно обнаруживая в их структуре и фактуре очевидный для меня поэтический потенциал.

Когда, например, я читаю инструкции по использованию только что приобретенных бытовых приборов, пытаясь вникнуть в их, так сказать, прагматику, я постоянно ловлю себя на том, что я настолько увлекаюсь самой музыкой этих текстов, их ритмом, порядком слов, завораживающей, незаметно вводящей в транс магией бесконечных числительных и аббревиатур, что само практическое содержание предательски ускользает от меня, и я начинаю подозревать самого себя – боюсь, что не без основания, – в сугубой тупости и неспособности усвоить простейшие вещи.

Такие словесные конструкции, как «Рукоятку „С“ установить в положение „4“ и медленно повернуть против часовой стрелки до слабого щелчка, после чего установить ее в положение „5“ и нажать на кнопку „пуск“», воспринимаются мной не как руководство к действию, что было бы, в общем-то, естественно, а исключительно как фрагменты поэтической речи, и я ничего не могу с этим поделать.

То же касается, например, текстов каких-нибудь дидактических материалов, школьных задачников, сценических ремарок, режиссерских пометок на полях сценария, экзаменационных билетов, расписаний пригородных поездов, сонников и всего такого прочего.

Ну и комментария, разумеется, – куда же без него!

До сих пор спорят о том, помогает или, напротив, мешает пониманию поэтического текста его комментирование. А спорить, мне кажется, имеет смысл не об этом, а о том, что такое в принципе «понимание».

Считается, что комментарий воссоздает исторический, биографический, чувственный и бытовой контекст произведения, позволяющий лучше и полнее его понять и воспринять.

Можно и так сказать. Но можно сказать, что контекст воссоздается не комментатором, а самим активным читателем, когда он включает механизм собственного воображения и в свободном полете фантазирует и рефлексирует на тему «что это все может означать».

Я, например, с давних пор ловлю себя на том, что непонятное в искусстве вообще и в поэзии в частности мне куда интереснее и, главное, понятнее, чем понятное.

При этом, ничуть не противореча сказанному, я хочу сказать, что практически с детства обожал я жанр комментария. Дай теперь я считаю его одним из актуальнейших жанров современной словесности, то есть самой что ни есть литературой, причем именно художественной.

Можно пойти еще дальше и предположить с высокой степенью убежденности, что современная словесность и есть один сплошной комментарий – комментарий ко всему ранее написанному, сказанному, прочитанному, услышанному и увиденному.

Современный литературный текст – это практически всегда текст о тексте. Как и критика, как и литературоведческое исследование, как и комментарий.

Комментарий мне лично нужен вовсе не для того, чтобы он мне объяснил, о чем на самом деле написан комментируемый текст. Мне не надо, чтобы комментатор объяснил мне, что – если выражаться формулой Зощенко – «автор хотел сказать своим произведением».

Комментарий мне интересен (или не интересен) как самодостаточный текст. И, кстати, структурные особенности этого жанра давно уже используются как прием, ставший вполне респектабельным – чтобы не сказать тривиальным. И он имеет свою собственную почтенную историю и традицию.

Тут можно, конечно, вспомнить и о сочинениях крупных форм, написанных как комментарии к вымышленным текстам. Их много, и среди них имеются общепризнанные шедевры.

Комментирование же собственных сочинений – занятие, в общем-то, весьма уязвимое и, прямо скажем, более или менее смехотворное. Комментатор собственного сочинения заведомо ставит себя в довольно глупое положение, напоминая человека, который, рассказав анекдот, тут же начинает объяснять, в чем его суть и что в этом анекдоте смешного.

В моем же случае такие попытки могут показаться и вовсе тавтологичными.

Впрочем, почему бы и нет.

Это я, как вы, конечно, догадываетесь, постепенно подвожу к тому, что, противореча всему сказанному, я зачем-то ощутил необходимость написать комментарий к одному из своих текстов, а именно вот к этому самому.

Ощутив эти властные и настойчивые толчки, я долго гнал их от себя, полагая – уверен, что справедливо, – что этот мой текст, как, впрочем, и все остальные, ничуть не нуждается в комментировании, тем более – в моем собственном…

Но эта внутренняя необходимость не желала отступать, и я все же сдался.

В общем, я сел писать комментарий. И вот я его пишу.

Но сначала я предлагаю – пока не поздно – прочитать текст до всяких моих комментариев, неизбежно лишающих его блаженной невинности. А потом еще раз, но уже – после.

И посмотрим, что из этого получится. Интересно же, разве нет?

Читаем.

1.

Мама мыла раму

2.

Папа купил телевизор

3.

Дул ветер

4.

Зою ужалила оса

5.

Саша Смирнов сломал ногу

6.

Боря Никитин разбил голову камнем

7.

Пошел дождь

8.

Брат дразнил брата

9.

Молоко убежало

10.

Первым словом было слово «колено»

11.

Юра Степанов смастерил шалаш

12.

Юлия Михайловна была

13.

Вова Авдеев дрался

14.

Таня Чирикова – дура

15.

Жених Гали Фоминой – однорукий

16.

Сергею Александровичу провели телефон

17.

Инвалид сгорел в машине

18.

Мы ходили в лес

19.

У бабушки был рак

20.

Бабушка умерла во сне

21.

Я часто видел бабушку во сне

22.

Я очень боялся умереть во сне

23.

Игорь Дудкин был похож на грузина

24.

Сергей Александрович шутил с папой

25.

У Сорокиных были сливы, но был и Джек

26.

Ребята играли в волейбол на полянке

27.

Глеб Вышинский приносил мышь

28.

Володя Волошенко врал

29.

Елена Илларионовна знала Сашу Черного

30.

То и дело падало напряжение

31.

В кино шел интересный кинофильм

32.

Брат заводил проигрыватель

33.

Папа громко кричал

34.

Буян гремел цепью

35.

Саша Смирнов завидовал, какие у меня марки

36.

Он умел шевелить ушами

37.

Потом и я научился

38.

Полина Мироновна сказала, что ее Борька – тупица

39.

Мужа Клавдии Ефимовны звали Михаил Борисович

40.

Раиса Савельевна работала в сороковом гастрономе экономистом

41.

Юрка Винников был ее сыном

42.

Ксения Алексеевна была совсем простая, но очень хорошая женщина

43.

Дом, где жили Павлик и Рита Ароновы, был соседним

44.

Таня Чирикова, кстати говоря, тоже жила в этом доме

45.

Имени мужа Райки Гусевой я, к сожалению, не запомнил

46.

Дул ветер

47.

Брат рассказывал, что делают мама и папа в соседней комнате

48.

Также росли щавель, редиска и лук-порей

49.

У Славы Новожилова был шрам от проволочной клюшки

50.

Пошел дождь

51.

Я боялся куклы Тани Белецкой

52.

Отец Юры Степанова был беззубый, мать толстая, а сестра придурочная

53.

Сестру звали Юля

54.

У меня не было сестры, а был брат

55.

Брат сказал, что сегодня умер Сталин

56.

Брат меня ударил, потому что я смеялся и кривлялся

57.

Папа бросил курить

58.

Мы мечтали, чтобы скорее была война

59.

Мы любили китайцев

60.

Мне не разрешали переходить через дорогу

61.

Однажды я чуть не угорел

62.

Галя Фомина училась в педагогическом институте. Когда я ее спросил, почему идет дождь, она стала объяснять и начала так:

«В нашей стране много морей и рек…»

Дальше я не понял и не запомнил

63.

Саша Смирнов имел привычку пердеть в помещении

64.

Слышно не было, но сильно воняло

65.

Он не признавался, что это он

66.

Я учился кататься на велосипеде

67.

Я стеснялся сказать, как меня зовут

68.

Однажды я увидел такую огромную гусеницу, что не могу забыть ее до сих пор

69.

Меня укачивало и рвало

70.

Однажды, войдя без стука в комнату Гали Фоминой, я увидел впервые

71.

Однажды, одержимый ужасными предчувствиями, стремительно вбежал

72.

Пришли, но с большим опозданием

73.

Всю ночь бушевал ветер,

была и гроза

74.

Была ужасная погода,

все изменялось и текло

75.

Из-за угла повеял ветер,

принес прохладу и тоску

76.

Ударил гром, возникла скука,

смятенье пенилось в груди

77.

Во тьме свистело и сверкало,

град в крышу страшно колотил

78.

Верхушки елей трепетали,

повисли тучи над крыльцом

79.

Вначале было как в начале,

но все закончилось концом

80.

Все было надо мной, как прежде,

но подо мной шаталась твердь

81.

---