Опустив голову, я разглядываю влажный шелк своего зеленого платья с большими темными кругами пота под мышками. И почему я не наняла экипаж? Теперь явлюсь на самое важное свидание в своей жизни, истекая потом, точно горячечный ребенок.

Вот и медная табличка на двери, указывающая, что здесь находится штаб-квартира мистера Лонгмана, издателя и книготорговца. Я останавливаюсь, перевожу дух. И в это мгновение вся моя жизнь, мое прошлое, бескрайняя высь небес, пестрая суета лондонской улицы – все сходится в одной трепещущей точке. Момент истины. Я ждала его долгих десять лет… Мой звездный час…

Убрав с шеи выпроставшиеся из прически локоны, я прячу их под шляпку и вновь провожу руками по влажным складкам платья. Готова! Дрожа от волнения, я дергаю дверной колокольчик, который издает пугающе долгий звон, и меня направляют через помещения, битком набитые книгами, к узкой лестнице. Наверху – еще одна комната, столь плотно заставленная книгами, что едва остается место для моих юбок. Мистер Лонгман – судя по всему, это он, – сидит за столом, изучая раскрытую карту, так что мне видна только увенчанная пышной растительностью макушка.

Он не обращает на меня внимания, и я пользуюсь возможностью рассмотреть его глазами поэта. Он увешан золотом. На обеих руках сверкают золотые перстни с печатками, а в складки черного сюртука уходит золотая цепь для часов. У него густая шапка седых волос со стальным отливом.

Мистер Лонгман поднимает голову, являя взгляду румяное лицо, розовый оттенок которого подчеркивает галстук из шелковой саржи лавандового цвета, подпирающий многослойный подбородок. Над глазами, утопленными в глубь черепа, нависают растрепанные кустистые брови.

Он бросает на меня равнодушный взгляд из-под полуприкрытых век:

– А, миссис Актон…

У меня вспыхивают щеки.

– Мисс Актон, – говорю я, сделав ударение на слове «мисс».

Он кивает, затем раздвигает карты, книги и чернильницы, образовав подобие туннеля, в который просовывает руку. Я непонимающе смотрю на бледную мягкую ладонь. Он хочет обменяться рукопожатием, как принято у джентльменов? Не похоже, чтобы он собирался поднести мою руку к губам или встать и поклониться. Пожимая руку издателя, я чувствую странное волнение, необъяснимый затаенный трепет.

Он вяло копается в бумагах, разбросанных по столу.

– Что там у вас?

– Я вам писала, сэр. Книга стихов, над которой я неустанно трудилась в течение десяти лет. Моя первая книга была опубликована Ричардом Деком в Ипсвиче, и вы продавали ее в этом самом магазине.

Как только с языка срываются эти слова – я и не ожидала от себя такой бойкости, – перед глазами проплывает видение: мисс Л. Э. Лэндон вслух читает стихи из моей книги, переплетенной в мягчайшую тюленью кожу, с моим именем, вытисненным золотыми буквами. Картина столь ярка и отчетлива, что я вижу даже выступившую в уголке ее глаза слезинку, одобрительный изгиб губ, и как бережно она листает страницы, словно они сделаны из нежнейшего гусиного пуха.

Но тут мистер Лонгман совершает нечто столь обескураживающее, столь огорчительное, что я начисто забываю и о мисс Лэндон, и о своей опубликованной книге. Он возмущенно трясет головой, как если бы я самым непростительным образом исказила факты.

– Уверяю вас, сэр, моя книга продавалась в вашем и многих других солидных магазинах. Она была переиздана через месяц, и…

Мистер Лонгман перебивает меня громким, нетерпеливым вздохом, убирает руку со стола и промокает платком лоб.

– Я сама занималась подпиской и получала заказы из Брюсселя, из Парижа, с острова Святой Елены. Мои читатели убеждены, что мне нужен издатель с вашим влиянием, сэр.

Меня пугают нотки отчаяния, звучащие в моем голосе. И тщеславия. В голове вертятся слова матери: «Твоя жажда признания… самомнение… у тебя нет чувства собственного достоинства…»

Мистер Лонгман трясет головой с таким яростным ожесточением, что складки подбородка подпрыгивают, а капельки пота со лба летят на карту.

– Поэзия – не женское дело, – изрекает он.

Я ошеломленно замираю. Разве он не слышал о Фелиции Хеманс^[1]? О Летиции Лэндон^[2]? Об Энн Кэндлер^[3]?

Я открываю рот, однако возразить не успеваю. Он рубит рукой воздух, точно знает, что я собираюсь сказать, и не намерен это выслушивать.

– Другое дело – романы… Романчики, мисс Актон, пользуются успехом среди юных дам.

Он делает ударение на «юных». Я вновь вспыхиваю. Все мое возбуждение и смелость как рукой снимает.

– Любовные романчики. У вас, случайно, не завалялось такого?

Я моргаю и пытаюсь собраться с мыслями. Он вообще читал мое письмо? А полсотни стихотворений, старательно выведенных моим каллиграфическим почерком, что я лично принесла сюда полтора месяца назад? Если нет, то зачем писал мне и приглашал на встречу?

К моему огорчению, в горле встает ком, а нижняя губа начинает подрагивать.

– Да, – продолжает мистер Лонгман, обращаясь как бы к самому себе, – я бы, пожалуй, рассмотрел готический романчик.

Я прикусываю дрожащую губу и собираюсь с духом. Меня охватывает не то злость, не то раздражение.

– Недавно несколько моих стихотворений были опубликованы в «Садбери покетбук» и «Ипсвич джорнел». О них весьма лестно отзывались.

Я сама удивляюсь своей дерзости. Но мистер Лонгман пожимает плечами и возводит очи к низко нависшему потолку.

– Не нужны мне ваши стихи! В наше время поэзия не пользуется спросом. Если вы не можете написать славный готический романчик…

Мой собеседник беспомощно роняет руки на стол. Глядя в его пустые ладони, я чувствую, как меня покидают остатки куража и самообладания. Десять лет труда – все напрасно. Чувства, стремления, все, чем мне пришлось пожертвовать ради стихов, пропало зря. По грудной клетке стекают ручейки пота, перехватывает горло, становится нечем дышать. «Как больно бьется сердце, угасая в тишине…»

Мистер Лонгман чешет затылок и продолжает разглядывать потолок. Подошвы его башмаков выстукивают дробь под столом, точно он забыл о моем присутствии. А может, просто задумался, можно ли доверить мне написание готического романа. Моя попытка скромно откашляться больше напоминает сдавленный всхлип.

– Сэр, а вы не могли бы вернуть мои стихи?

Он хлопает в ладоши и так резко подхватывается с места, что цепочка от карманных часов издает дребезжание, которому вторит звон серебряных пряжек на башмаках.

– Нет, не нужно романа. Романистов у меня пока хватает.

– Моя рукопись, сэр, разве вы ее не получали? – едва слышно бормочу я.

Неужели он потерял мои стихи? Беспечно засунул их куда-то между бумаг и карт? И теперь выгонит меня… с пустыми руками. Даже не пообещав принять роман. «Несчастная самозванка, – шепчет внутренний голос, – он бросил твои жалкие стихотворные потуги в огонь…»

Я обвожу взглядом комнату, ища обуглившиеся останки своих стихов. Мистер Лонгман вновь хлопает в ладоши. Я удивленно смотрю на него: это что, новая манера прощания с неугодными поэтами? Нет, он, не разжимая ладоней, сверлит меня огненным взглядом и изрекает два слова:

– Кулинарная книга!

Я недоуменно вздрагиваю. Он не только груб, но и чрезвычайно странен. За кого он меня принимает? Да, мне тридцать шесть лет, я не замужем, и платье мокрое от пота, но я не домашняя прислуга.

– Идите домой и напишите кулинарную книгу. Тогда, возможно, мы придем к соглашению. Всего хорошего, мисс Актон.

Мистер Лонгман опускает руки на заваленный бумагами стол, и я долю секунды надеюсь, что он ищет мои стихи, однако он указывает мне на дверь.

– Я… не готовлю… не умею готовить, – запинаясь, бормочу я, и, точно сомнамбула, направляюсь к двери. Меня охватывает разочарование. От моей показной бравады не осталось и следа.

– Если вы умеете писать стихи, то и с рецептами справитесь.

Он стучит пальцем по стеклянному циферблату карманных часов и с раздраженным стоном подносит их к уху.

– Адская жара, и я потерял кучу времени. Хорошего дня!

На меня накатывает неудержимое желание бежать. Прочь от ужасающего лондонского смрада, прочь от унижения – мои стихи сравнили с кулинарной книгой! Я со слезами на глазах бегу вниз по лестнице.

– Изящную и тонкую, мисс Актон! – кричит мне вслед мистер Лонгман. – Принесите мне кулинарную книгу, столь же изящную и тонкую, как ваши стихи.

Глава 2
Энн
Похлебка из репы

Никогда в жизни я не испытывала такого позора. Я нечаянно засыпаю, а через четверть часа, когда открываю глаза, надо мной черной тенью нависает викарий Торп.

– Ой, ваше преподобие, – бормочу я, вскакивая на ноги.

Я сразу понимаю, зачем он здесь. По правде, я ждала этого дня. Его глаза кружат по комнате, точно ветряные мельницы. Глаза человека, не знающего, что такое голод. Он рассматривает наш домишко: затянутый паутиной дымоход, груду зловонных тряпок, что я не успела постирать, черные клочья собачьей шерсти по углам. Слава богу, хоть очаг успела вычистить и золу вынесла.