Ей уже однажды довелось испытывать такую тревогу – в Рабате, первого марта 1946 года. Хотя небо было ослепительно-синим, а ее переполняла радость оттого, что она снова видит мужа и ей удалось перехитрить судьбу, ее охватил страх. Она провела в пути двое суток. Сначала добралась из Страсбурга до Парижа, потом – из Парижа в Марсель, из Марселя в Алжир, где поднялась на борт старенького «юнкерса», не чая дожить до конца рейса. Она сидела на неудобной скамейке среди переживших войну мужчин с усталыми глазами и с трудом сдерживалась, чтобы не закричать. Во время перелета она плакала, молилась, ее рвало. Горечь желчи смешалась у нее во рту с соленым вкусом слез. Ее угнетало не то, что она может погибнуть где-нибудь над Африкой, а то, что в аэропорту, где ее ждет самый дорогой в мире человек, ей придется показаться в мятом, испачканном рвотой платье. В итоге она все-таки приземлилась, живая и невредимая, и Амин ждал ее, еще более красивый, чем раньше, под небом такого яркого голубого цвета, что казалось, его только что тщательно промыли чистейшей водой. Муж расцеловал ее в обе щеки, украдкой ловя взгляды других пассажиров. Потом страстно и предостерегающе сжал ее правый локоть. Видимо, хотел ее контролировать.

Они сели в такси, и Матильда прижалась к Амину, наконец почувствовав, как он напрягся от желания, как изголодался по ней.

– Сегодня мы переночуем в гостинице, – произнес он, обращаясь к водителю, и, словно желая продемонстрировать свою нравственность, добавил: – Это моя жена. Мы только что встретились после разлуки.

Рабат, маленький белый, залитый солнцем городок, поразил Матильду изысканной красотой. Она с восторгом любовалась фасадами центральных зданий в стиле ар-деко и, прижав нос к стеклу, старалась получше рассмотреть гулявших по бульвару Маршала Лиоте красивых дам в тщательно подобранных по цвету перчатках, туфлях и шляпках. Повсюду кипела работа, строились новые здания, перед ними в поисках работы толпились мужчины в лохмотьях. Вдалеке чинно шествовали монахини, рядом с ними – две крестьянки, тащившие на спине вязанки хвороста. Малышка с короткой мальчишеской стрижкой хохотала, глядя на ослика, которого волок на поводу чернокожий мужчина. Впервые в жизни Матильда дышала соленым воздухом Атлантики. Свет дня потускнел, стал розоватым, бархатистым. Ей захотелось спать, она уже почти склонила голову на плечо мужа, когда тот сообщил, что они приехали.

Двое суток они не выходили из номера. Матильда, хотя ее очень интересовали люди на улицах и то, что происходило снаружи, наотрез отказалась открывать ставни. Ей не надоедали ни руки Амина, ни его губы, ни запах кожи, пропитанной, как она теперь понимала, воздухом этой земли. То, что он делал с ней, было похоже на колдовство, и она умоляла его оставаться внутри нее как можно дольше, даже если они засыпали или просто разговаривали.

Мать говорила, что напоминанием о нашей животной природе служат нам страдания и стыд. Однако никто не рассказывал Матильде о наслаждении. Во время войны печальными, унылыми вечерами, поднявшись в свою стылую спальню, Матильда удовлетворяла себя сама. Заслышав сигнал воздушной тревоги, возвещавший о бомбежке, и рев приближающихся самолетов, Матильда поднималась к себе, но не для того, чтобы укрыться от налета, а чтобы утолить желание. Всякий раз, как ей становилось страшно, она мчалась к себе в комнату, и хотя дверь туда не запиралась, ей было наплевать, что кто-нибудь может застать ее врасплох. Остальные предпочитали забиться всем скопом в какую-нибудь яму или в погреб, они хотели умереть вместе, как животные. А она, развалившись на кровати, удовлетворяла себя, и это был единственный способ умерить страх, взять его под контроль, одолеть ужас войны. Лежа в постели на несвежих простынях, она думала о мужчинах, которые с винтовками наперевес бредут по равнинам, о мужчинах, лишенных женщин, как она была лишена мужчины. И когда она трогала свой клитор, ей представлялось безбрежное неутоленное желание, жажда любви и обладания, охватившая всю планету. Эта вселенская похоть приводила ее в состояние экстаза. Она откидывала голову и, закатив глаза, воображала, как целые легионы мужчин приближаются к ней, овладевают ею, потом благодарят. Для нее страх и удовольствие были неразделимы, и в момент опасности она первым делом думала о наслаждении.

Прошло два дня и две ночи, прежде чем Амин, умиравший от жажды и голода, почти силком вытащил Матильду из кровати, заставил спуститься на террасу отеля и сесть за столик. Но и там, разгорячившись от вина, она принялась мечтать о том, как Амин вернется туда, где ему следует находиться – у нее между ног, – и наполнит ее удовольствием. Однако лицо мужа посерьезнело. Он руками отломил половину курицы и быстро ее уничтожил, потом завел разговор о будущем. Амин не пошел с ней в номер, ему не понравилось ее предложение отдохнуть в кровати после обеда. Несколько раз он выходил звонить по телефону. Когда она спрашивала его, кому он звонит и скоро ли они уедут из Рабата и из этой гостиницы, он отвечал уклончиво.

– Все будет хорошо, очень хорошо, – говорил он. – Я все устрою.

Прошла неделя, и однажды, после того как Матильда весь день просидела одна, он вошел в номер, сердитый, раздосадованный. Матильда осыпала его ласками, села к нему на колени. Он едва пригубил пиво, которое она ему налила, и сказал:

– Плохая новость. Пока что мы не можем переехать в наш дом, придется несколько месяцев подождать. Я говорил с арендатором: он отказывается освобождать ферму до окончания срока договора. Я попытался найти квартиру в Мекнесе, но там пока еще слишком много беженцев, и совершенно невозможно снять жилье по приемлемой цене.

Матильда растерянно спросила:

– И что же нам теперь делать?

– Поживем пока что у моей матери.

Матильда вскочила и расхохоталась:

– Ты шутишь?

Эта ситуация, видимо, показалась ей нелепой и смешной. Разве такой мужчина, как Амин, мужчина, способный всецело обладать ею, как сегодня ночью, может толковать о том, что им придется пожить у его матери?

Амину ее веселье явно пришлось не по вкусу. Он остался сидеть, чтобы не испытывать унижения из-за разницы в росте с женой. И, сосредоточенно рассматривая мозаичный пол, ледяным тоном произнес:

– Здесь так принято.

Сколько раз потом ей приходилось слышать эти слова! Но именно в тот момент Матильда поняла, что она иностранка, женщина, супруга, существо, целиком зависящее от воли других. Теперь Амин был на своей территории, он растолковывал ей правила, указывал, как себя вести, обозначал границы дозволенного, объяснял, что прилично, а что нет. В Эльзасе, в годы войны, он был иностранцем, который ненадолго попал на чужую территорию, и старался держаться незаметно. Встретив его осенью 1944 года, она стала ему проводником и защитницей. Полк Амина размещался в нескольких километрах от Мюлуза и со дня на день ожидал приказа об отправке на восток. Среди девушек, окруживших джип в день их прибытия, Матильда была самой высокой. У нее были широкие плечи и мускулистые мальчишечьи икры. Зеленые глаза цветом напоминали ключевую воду в Мекнесе, и она неотрывно смотрела на него. Всю ту долгую неделю, что они провели в ее деревне, она ходила с ним гулять, познакомила со своими друзьями, научила играть в карты. Он был по меньшей мере на голову ниже ее и немыслимо, неправдоподобно темнокожим. И таким красивым, что Матильда постоянно боялась, что его у нее отобьют. Боялась, что все это ей только чудится. Никогда прежде она ничего подобного не испытывала. Ни в четырнадцать лет с учителем музыки, преподававшим ей игру на фортепьяно. Ни с двоюродным братом, который шарил рукой у нее под платьем и воровал для нее вишни на берегу Рейна. Однако, приехав сюда, на родину Амина, она почувствовала себя так, будто ее обобрали до нитки.

Спустя три дня они сели в кабину грузовика, водитель которого согласился довезти их до Мекнеса. От шофера воняло, дорога была вся разбита, Матильда чувствовала себя скверно. Они дважды останавливались у обочины, потому что ее сильно тошнило. Бледная, обессилевшая, пристально вглядываясь в пейзаж за стеклом, в котором не находила ни души, ни очарования, Матильда погрузилась в беспросветную тоску. «Хоть бы эта страна не ополчилась на меня! Станет ли этот мир когда-нибудь мне привычным?» Когда они приехали в Мекнес, было уже темно, и по ветровому стеклу грузовика стучал частый холодный дождь.

– Слишком поздно, чтобы знакомить тебя с моей матерью, – заявил Амин. – Переночуем в гостинице.

Мекнес показался ей мрачным и негостеприимным. Амин рассказал Матильде, что план города был разработан в соответствии с распоряжениями маршала Лиоте, в первые годы протектората. Он предполагал строгое разграничение медины – старого поселения с древними обычаями, которые следовало сохранить, – и европейского города, призванного стать центром современной жизни, где улицам надлежало дать названия французских городов. Водитель грузовика высадил их в низине, на левом берегу уэда Буфакран, у входа в арабскую часть города. Там, в квартале Беррима, прямо напротив меллы^[1], жила семья Амина. Они взяли такси и переехали на другую сторону реки. Потом долго шли вверх по дороге, миновали несколько спортивных площадок, пересекли своего рода no man’s land, буферную зону, разделявшую город надвое, где запрещено было любое строительство. Амин показал Матильде лагерь Публан – военную базу, которая располагалась над арабским городом: оттуда велось пристальное наблюдение за мединой и за всем, что там происходит.

Они остановились в приличной гостинице, где портье скрупулезно, как настоящий бюрократ, изучил их паспорта и свидетельство о браке. На лестнице, ведущей в их номер, чуть не разгорелся скандал: мальчик-посыльный упорно пытался говорить с Амином по-арабски, в то время как тот обращался к нему по-французски. Подросток бросал на Матильду двусмысленные взгляды. Он злился на Амина за то, что тот спит с женщиной из вражеского стана и может свободно ходить, где вздумается, тогда как ему, местному жителю, приходится показывать специальную бумажку, чтобы подтвердить, что он имеет право появляться на улицах нового города в ночное время. Едва они внесли чемоданы в номер, как Амин снова надел пальто и шляпу: