Впрочем, он еще не раз поинтересовался, как живется его прежней возлюбленной, и получил 15 марта 1832 года ответ от ее отца: «Дочь только тем несчастлива, что ничего нет… что было все описано… При должности живут кое-как, а без должности хоть по миру ходи». Этот завуалированный намек на возможную помощь от поэта возымел действие: Пушкин сразу повысил жалованье отцу Ольги, чтобы тот мог какие-то крохи пересылать дочери. Но больше ничего сделать поэт не мог. У него у самого финансовые дела шли, мягко говоря, не очень.

Следы Ольги теряются уже после смерти поэта, и трудно сказать, как сложился ее жизненный путь, начиная с 1840 года. Последнее упоминание о ней связано с переездом в Петербург. А что дальше? Непонятно. Супруг молодой женщины был совершенно разорен, а еще частенько прикладывался к бутылке.

Кстати, пушкинисты уверены, что Калашникова – и есть та самая Ольга из донжуанского списка поэта. В 1829 году он шутки ради решил составить перечень всех дам, которыми когда-либо увлекался. Этот «реестр» был записан в альбоме Елизаветы Ушаковой, а почти шестьдесят лет спустя его опубликовали^[2]. Донжуанский список включает в себя два столбца имен (без фамилий или титулов), и вот во втором, пятнадцатой по счету, была обозначена Ольга.

Александр Сергеевич не был единственным помещиком, кто так милостиво обошелся со своей низкородной пассией. Как и Ольга Калашникова, крепостная возлюбленная ярославского помещика Панова тоже обрела свободу. Но Петр Федорович был готов жениться на девушке (ее имени история, к сожалению, не сохранила), а когда у нее родился сын Петр, объявил его своим законным наследником. У самого Панова была только одна дочь, Феофания, к тому времени – вдова с маленьким ребенком.

Признанная красавица, Феофания Мыльникова переехала к родителям, как только оплакала мужа. Супруг почти не оставил ей имущества, и положение молодой женщины было отчаянным. Но в доме ее детства находиться теперь было невыносимо: мать повредилась рассудком и буквально изводила Петра Федоровича и Феофанию капризами и приступами раздражения. Помучившись с год, выждав срок траура, вдова поспешила под венец во второй раз, с небогатым соседом Гавриилом Шестаковым.

После отъезда дочери Панов оформил вольную для возлюбленной (ему удавалось ее скрывать до поры до времени), дал свободу и всей ее немаленькой семье, а еще купил для них дом в Ярославле и небольшую гостиницу. Отныне крестьянка поднялась вверх по социальной лестнице, заняв место среди уважаемых мещан. На такой уже можно было жениться: не зазорно. Да и после скорой смерти жены для Панова не было никаких препятствий осуществить свой замысел… Но неожиданно вмешался новый зять.

Разговор между родственниками проходил на повышенных тонах. Сам без гроша за душой, Шестаков заявил претензии от имени жены. Феофания-де имеет все права на наследство Пановых (а оно было немалым) и категорически возражает против «крепостного брата» Павла. Обмен мнениями зашел так далеко, что зятя выставили вон. Но тот, распаленный «общением», отправился скандалить в ярославскую гостиницу.

Впоследствии свидетели утверждали, что господин Шестаков вел себя дерзко и неразумно, оскорблял родных молодой женщины, на которой собрался жениться Петр Федорович, затем истребовал для себя кофе, выпил его и вскоре ушел. Инцидент можно было бы считать исчерпанным, кабы не одно но. К вечеру Гавриилу Шестакову стало плохо, вызванный врач облегчить его страданий не смог, а наутро мужчина скончался. Заламывая руки, Феофания пошла к отцу. В округе шептались, что скандалиста отравили, но никаких обвинений владельцам гостиницы предъявлено не было. И здесь наверняка постарался помещик Панов.

Вероятнее всего, он действительно женился на бывшей крепостной крестьянке. Дело в том, что Павел получил права законного наследника (а бастард не смог бы на это претендовать), помещик дал ему достойное образование и, как говорится, вывел в люди. Только наука впрок не пошла: молодой Панов запомнился в губернии отнюдь не своей образованностью или прекрасными душевными качествами. Сам уже будучи взрослым семейным человеком, он нередко жестоко наказывал своих крепостных. В 1831 году на него была даже составлена жалоба дворни, и годом позже, после всех разбирательств, ее посчитали справедливой.

Весной 1825 года помещик Иван Андреевич Якушкин решил жениться. Его избранницей стала… красивая молодая крепостная Прасковья Фалеева. Округа ахала, причитала и сплетничала: самому жениху-то восьмой десяток пошел. Никак умом повредился? Где это видано, чтобы дворовых в барскую опочивальню приводить… Только если на время. Соседи шушукались, как Прасковье повезло с барином, а тот считал, что удача улыбнулась как раз ему. Да, помещику принадлежали конный и кирпичный заводы, маслобойня и мельница, немалые угодья и большой барский дом в Малоархангельском уезде, но Якушкин долгие и долгие годы жил совершенно один. С личной жизнью не задалось. Да ему и некогда было!

В юности Ивана Андреевича определили на гвардейскую службу: смоленский дворянин, хорошего рода. Прослужить вышло недолго: в 1781 году Якушкин заболел и ходатайствовал перед императрицей об отставке. В 26 лет, в звании подпоручика, он уехал в село Сабурово. Отныне жизнь его принадлежала поместью.

Он любил свое хозяйство и заботился о нем неустанно. Заводы работали, множились хозяйственные постройки. Якушкин быстро убедился, что даже старая каменоломня может приносить доход. Когда-то, еще при его дедах, графы Каменские брали у Якушкиных материал для возведения большой крепостной стены. Такова была графская прихоть: выстроить не хуже, чем Московский Кремль! Иван Андреевич каменоломню возродил, брал за материал недорого, работал честно.

«Завидный жених!» – вздыхали соседи с дочками на выданье. Любая пошла бы за него, но только Якушкин на женщин не смотрел. И не хворый, и явно не промах по любовной части (болтали, что в Петербурге был у него роман с одной из фрейлин императрицы), да только ему… было некогда. Время шло, утекало сквозь пальцы, а он его не замечал. Сам старился, и друг юных лет, Чиркин, уже обзавелся седой бородой. Говорил ему: ты бы, брат, остепенился. Неловко и странно без детей. И хозяйство какое!

Только когда годы взяли свое, Иван Андреевич вдруг притормозил. Задумался. По утрам уже и вставать получается не так резво, а дел невпроворот. Были бы сыновья – подсобили. Хочется ввечеру душу излить кому, и опять – кто послушает? Дворня на то и есть дворня. Будет улыбаться и кивать, да что они понимают! И веры им никакой. Одиночество пробирало не хуже мороза. Вот тогда Иван Андреевич ее и заприметил. Прасковью, пятнадцати лет. Девица была, что кровь с молоком. А еще услужливая, бойкая, расторопная. Такая с любым делом справится. Просто отрада для старого помещика.

Дворовая девка интерес барина разделила. Приголубила Ивана Андреевича. А что? Старик добрый, ласковый. Понятливый. Говорили они на одном языке, друг друга понимали отлично. За годы ведения хозяйства помещик Якушкин так сблизился с крестьянами, что и шутить умел, как они, и тонкости их быта знал. Родные тоже говорили девке: счастье твое, Прасковьюшка.

Мать слезы лила, а она не понимала – почему? Хороший же мужик. Ну староват немного. Так ведь не в этом счастье. Дворовый раз ухватит ее за косу и ну целоваться. А ей противно. Не любила Прасковья грубого обхождения. Так что с помещиком Якушкиным они поладили. Вскоре стало понятно, что родит она к сенокосу ребеночка. И появился на свет первенец, да в барском доме, сразу с нянькой и собственной детской. Вот уж повезло кровиночке!

Якушкин и сам прослезился. Виданое ли дело – под конец жизни такое счастье! Сыну сам придумал имя, всем дворовым выдал по рублю. Прасковья от материнства еще подобрела, стала статной, ладной, не девица – а видная молодая женщина. Разве что крепостная. Впрочем, в имении Якушкина об этом уже не вспоминали, и жила Прасковья в доме с названым мужем и ребенком.

Попробовали после этого соседи игнорировать Ивана Андреевича на ярмарке, но он так светился от счастья, что бойкот провалился. Да и камень у кого покупать? Кто лучше него масло сбивает? Так что пусть живет себе, как нравится. Бог все рассудит.

Прасковья оказалась плодовитой. Один за другим на свет появились еще два сына – Петр и Павел. А когда известила Ивана Андреевича, что вот-вот и четвертый наследник пожалует на свет, помещик велел запрягать и ехать к попу. Нельзя было больше медлить. Ругал себя, что раньше об этом не подумал. Надобно жениться! Прасковья – душа его, свет его очей – должна стать женой. 5 апреля 1825 года в церкви села Липовец Иван Андреевич взял в жены крепостную. Новоявленная барыня по этому случаю надела новый сарафан. В платье не вмещалась – беременная. Летом Якушкиных стало еще на одного больше.

На этом молодожены не остановились. Иван Андреевич словно хотел компенсировать все, что упустил. Еще трижды он стал отцом: у него родились сыновья Семен и Виктор, а потом дочь Наталья. Да только земной путь его подходил к концу. Девочке сравнялся годик, когда любезного папеньки не стало.