С ранней юности склонность к науке и глубокому анализу всегда являлись неотъемлемыми свойствами его пытливого ума и цельной личности. Мединститут он (в те года, вполне естественно, простой Сергей, без всяких отчеств) мог, пожалуй что, закончить с «красным», на отлично: успеваемость и дисциплина у Серёги были, в общем-то, повыше среднего, на уровне. Однако же, подвёл единственный трояк, по анатомии, на первом курсе, совершенно неожиданный. Хотя, по правде говоря, Серёга, в общем-то, на этот счёт не волновался и не парился, гораздо лучше, как подшучивали медики, закончить с синим, рядовым дипломом доктора и красной мордой, чем в обратном сочетании. В аспирантуру он идти по окончании не захотел, хотя и звали, тем не менее, работа в клинике казалась понадёжнее. И тут Серёге «повезло по-настоящему», в определённом смысле слова, как вы поняли. Свою карьеру, трудовую биографию, он начинал в так называемом «Скворешнике»^[3], известной всем психиатрической лечебнице, что на Удельной, за бетонными заборами, колючей проволокой сверху, ну и прочими, давно известными по зоне атрибутами. И там, в различных должностях, пускай и медленно, но поднимаясь всё быстрее и уверенней – крутой и скользкой, непростой служебной лестницей, отбарабанил целых восемь просто бешеных, безумных лет.

И уж в «Скворешнике», естественно, материалов для исследований личности ему хватало, и с избытком, без сомнения. И дело вовсе тут не в диком изобилии больных на голову и напрочь отмороженных, в тогда вполне благополучном, мирном Питере. Во времена бескомпромиссной и решительной борьбы с гнилым, американским мракобесием, к ним попадали и нормальные вполне ещё, слегка обиженные разве что, кто бедами, кто государственной машиной неудачники, с не самым верным, так сказать, не самым правильным, особым взглядом на «партийную преемственность» и на устройство нашей жизни; разумеется, не без проблем уже, хотя и «излечимые». «Так у кого ж их не бывает, все мы, в общем-то, – считал Серёга, – с отклонениями, с бедами, у всех проблемы, ну и что? Живём же как-то ведь. Не демонстрируем всё это окружающим…» Уж это было очевидно, тем не менее, суровый мир психиатрии, эта мельница, к подобным типам абсолютно беспощадная, коротким махом, часто прямо на глазах его, почти мгновенно умудрялась трансформировать отнюдь не самых безнадёжных «заблуждавшихся» в отпетых дуриков и полных шизофреников. И трансформировать, похоже, окончательно. А как итог, и недостатка, ни малейшего, в материале для исследований психики, на этом месте у Серёги, понемножку перераставшего уже в Сергей Геннадича, как нам несложно догадаться, точно не было.

Работа в дурке, эти стрессы постоянные, его не очень тяготили, тут, со временем, у нас включаются защитные реакции, иммунитет, в противном случае не выдержишь и сам провалишься в психоз и деградацию. Его коллеги, несмотря на «необстрелянность» и юный возраст, относились к нему, в общем-то, вполне по-дружески и в целом с уважением, хотя, бывало, и подшучивали изредка, а пациенты – эти даже и с симпатией: каким-то лагерным, совковым надзирателем Серёга не был абсолютно. Как положено, по долгу службы у себя на отделении он проводил душеспасительные, нудные, не очень нужные беседы и дискуссии – при подготовке излечившихся на выписку (бывали даже и такие, пусть и изредка) и «ставил серу» – для особо выдающихся, упёртых умников, из тех же «заблуждавшихся», короче, просто исполнял свою рутинную, вполне обычную работу психиатра. На самом деле как и прочие, не более… А вечерами (по погоде, разумеется) любил пройтись по лесопарку, от Скворешника – до Пионерской, и частенько притормаживал у огороженной площадки, где тогда ещё располагался Конный клуб, любуясь стройными, жокейской выправки наездницами в шапочках и лошадьми под их хорошенькими ножками…

Эти прекрасные, родные нам животные, являлись главной его прихотью и слабостью. Его загадочной мечтой и страстью всей его, рутинной жизни, отчего-то были лошади, а так же всё, хоть как-то связанное с этими, невероятными и гордыми животными.

Глава вторая

– Да не волнуйтесь вы, Светлана! Успокойтесь вы! И прекратите вы рыдать! Ну всё! Немедленно! Возьмите в руки себя, Света! Сколько можно-то? Вы на водителя взгляните! Он же белый весь! Вы что, аварии хотите?! Да уймитесь вы! – Дежурный врач ночной бригады скорой помощи уже садился в экипаж. – Ну хватит, милая! Да сколько можно повторять?! Светлана! Светочка! Да отойдите вы от двери, вы не слышите?! Нам ехать надо! «Что ж такое, ну и женщины… – пробормотал он раздражённо, – доведут же ведь, и стонут сами, как коровы!»

– Вы не слышите? Да говорю же я: не пустят в отделение! А даже если и пустили бы, что толку-то? Его с колёс в реанимацию, поймите вы! Сказал же! Света! Отойдите вы, пожалуйста! Да отойдите же вы, женщина! Вы слышите? Нам ехать надо! Объяснил же, написал же ведь. Пока оформим по расписке! Завтра, в Купчино! Давайте, утром приезжайте, с документами!

Тут, начиная подвывать в который раз уже, она достала кошелёк, взглянув на доктора, отёрла мокрое лицо и зашептала вдруг:

– А может быть, вы извините, я подумала… возьмите, доктор, ради Бога, ну, пожалуйста… – похолодевшими, трясущимися пальцами взяла купюру наугад, похоже, крупную, и протянула, не раздумывая, в скорую.

– Да прекратите вы, Светлана! Не волнуйтесь вы! – и деньги скрылись в темноте. – Ну что вы, милая! Поберегите хоть себя! Доставим, Светочка! И не таких ещё возили! Всё, закончили! Как говорится, время – деньги! Не волнуйтесь вы, ложитесь спать и отдыхайте! Завтра, Светочка, в больницу утром приезжайте! Мы поехали…

И вслед за этими словами дверь захлопнулась, машина скорой развернулась за деревьями, и эти люди, ей чужие, незнакомые, его забрали, увезли. А Светка всё ещё так и ждала чего-то долго в этом сумраке; заледеневшими от холода ладошками достала пачку сигарет, вздохнула тягостно и закурила, глядя следом за мигалками, уже пропавшими в ночи. Дрожа от холода, она стояла в этом тихом и заснеженном, её за что-то невзлюбившим, показалось бы – уже родном дворе-колодце и, беспомощно, тоскливо глядя в темноту, устало плакала. Тихонько всхлипывая, мокрыми ладошками стирала слёзы на щеках и молча плакала. Из бесконечной глубины полночных сумерек, кружась пушинками в ночи, летел на каменный, огромный город, равнодушный к его жителям, такой искрящийся, пушистый и загадочный, такой прекрасный, белый снег…

Проснулся Веничка уже под вечер. За окном, в осенних сумерках, кружил всё тот же снегопад. Холодно-матовым, люменисцентным, полумертвенным сиянием, над головой светила лампа. Он приподнялся; в углу, левее, под негромкое ворчание и незлобивый матюжок, как понял сразу он, стучала мерно доминошными костяшками компашка странных мужиков. Он чуть прислушался. «Всё, психи! Рыба! Подбиваем и считаемся, – внезапно кто-то прогремел командным голосом. – Подъём, братва! На перекур, хорош тут париться…»

Он подтянулся на локтях, припо́днял голову и повернулся к игрокам:

– Здорово, дяденьки! И кто ведёт?

– Здорово, дядя, коль не шутите! Ну что, проснулся наконец? Добро пожаловать, самоубийца, – иронически ощерившись, сказал тот самый, объявивший рыбу только что. – Наше вам с кисточкой! Живой? Уже очухался?

Тут мужики, переглянувшись, разом поднялись и обступили с двух сторон его каталочку.

– Живой, как видите, проснулся… – сник он сразу же, – И всё-то, парни, вам известно… Тут чего у вас, своя разведка?

– Ну а то… Разводка, дяденька… Тебя как звать-то, не подскажешь? – вновь оскалившись – щербатым ртом, тот ухмыльнулся беззастенчиво.

– Вениамин, а можно Веня, – полушёпотом он тихо выдавил в ответ, – а в пацанах ещё, ну в первых классах, Витамином был, по-первости.

– А ты, похоже, Витамин, по нашим сведениям, чуть не зажмурился вчера. Вот так-то, дяденька. Разведка наша доложила… Так что, дяденька, как говорится, с днём рожденья! Со свиданьицем! С тебя полбанки, ты согласен? – и, осклабившись, на всякий случай уточнил: – поллитра каждому, чтобы не шастать за добавкой, как ошпаренный, – и протянул свою ладонь: – у нас тут, знаете, култур-мултур, как в Ереване выражаются. Будем знакомы: Константин. А можешь Костиком, или Костяном называть, да хоть Костянычем, у нас тут всё без церемоний.

Чуть расслабившись, Веня кивнул и подал руку собеседнику. Ладонь Костяна оказалась, к удивлению, большой и крепкой, и достаточно увесистой, для невеликого такого, показалось бы, не богатырского сложения товарища…

– Тогда и я без церемоний, просто Веничка, – он улыбнулся неуверенно пока ещё: – давай, Костян, готовь посуду ближе к вечеру! Сегодня что-нибудь придумаем, по-всякому… – настрой у Вени стал расти, и неожиданно, вдруг появилось боевое вдохновение…

Наутро Светка поднялась разбитой начисто. Седое небо за деревьями и крышами глядело хмуро из окна над подоконником, как будто тоже захотело с ней поплакать вдруг и точно также не смогло. «Ну на работу хоть, – она вздохнула тяжело, – не надо, слава те… моих до вечера не будет, Бог помиловал. Ещё Катюхе позвонить бы, не поймёшь теперь, когда доеду и доеду ли до вечера, и что там дальше… И Марусенку проветрить бы».

Она легонько потрепала по загривочку такую верную, испытанную временем, чем-то слегка напоминающую издали батон варёной колбасы, и ей неведомой, не поддающейся никоему анализу, смешной породы, с умилительно виляющим, хвостом, колечком, рыжевато-белым носиком и изумлёнными глазёнками воробушка, свою давнишнюю и верную любимицу:

– Ну что, Машуля? Прогуляемся маленечко?

В ответ Маруся, наклонив немного голову, приподняла хозяйке ухо: я, мол, слушаю.

– Сегодня я с тобой гуляю. Нет, Марусенька, сегодня Веньки, – сообщила она горестно своей подруге.

Та вздохнула озабоченно, и, встав хозяйке на колени, неуверенно, лизнула коротко в лицо: да понимаю я, сама всё вижу, ну чего тут непонятного?