Сон

Андрей Бронников

`

Падал мягкий, тёплый, как пепел, снег. Сквозь его плотный занавес не было видно ничего, даже вытянутой вперёд руки. Снежинки были крупные и мохнатые, а масса падающего снега – настолько густой, что, казалось, не оставляла места для воздуха и затрудняла дыхание. Постепенно дышать становилось легче, но не потому, что снегопад ослабевал, скорее снежинки становились мелкими и твёрдыми.

Едва различимые корявые ветви деревьев и вмиг потемневший на фоне белоснежного покрова дикий кустарник делали местность зловещей и вызывали щемящую тревогу. Но даже такое плотное безмолвие не могло уберечь зимнюю природу от пристального взгляда невидимого наблюдателя. Сквозь снежную пелену женские глаза, излучающие тепло и любовь, смотрели с сожалением и детским укором. Кроме глаз ничего не было видно, но редеющий снег, казалось, вот-вот, уже через мгновенье, сделает доступным взору образ их обладательницы…

……………………………………………….

Арефьев проснулся от болезненного содрогания тела, завыв стоном безнадежного пропойцы. Пребывание в этом ночном видении было сродни наркотической зависимости. Душевное наслаждение, которое он при этом испытывал, с пробуждением сменялось физической болью и ломкой во всём теле. Чтобы избавиться от мучений, необходимо было вернуться в сладкое небытие, в глубину странного сна, в созерцание карих глаз незнакомки, без которых он уже не мог жить.

С тех пор, как он начал осознавать самого себя, этот сон постоянно возвращался к нему. Иногда странное видение не приходило по несколько месяцев, и тогда Арефьев каждый вечер ложился спать, ожидая и надеясь, а бывало, что это происходило чуть ли не каждую ночь. В такие моменты Дмитрий, напротив, боялся уснуть, потому что каждый раз от переизбытка чувств, вызванных странным сном, он мучился душевными и физическими страданиями.

Боль не отпускала его организм, попавший в зависимость от видения, и когда оно исчезало надолго. Только теперь она терзала уже из-за его отсутствия.

Арефьев сполз на пол и, как червяк, невероятными изгибами тела попытался облегчить физическое страдание. Душевную боль невозможно было унять ничем. Такое мучение человек испытывает при расставании с предметом глубокой земной любви.

Мужчина с трудом поднялся, кое-как добрался до кухни и достал из шкафчика початую бутылку коньяка. Жадно сделал несколько глотков. Полегчало. Затем он поставил коньяк на место, набрал из-под крана кружку холодной воды и вылил её на голову. Вытер лицо несвежим кухонным полотенцем. Дрожащей рукой чиркнул зажигалкой и прикурил сигарету.

Теперь можно было опять прилечь. Но спать уже не хотелось. Арефьев глядел в потолок и наслаждался наступающим покоем. Душевная боль уступала место горькому сожалению о прожитой жизни, о несбывшихся юношеских мечтах, о не состоявшейся любви, и о чём-то ещё, чего он сам не ведал, но к чему неосознанно стремился всегда. Щемящее чувство сиротского ожидания, знакомое с раннего детства, когда мать, не особенно заботясь о сыне, оставляла его в детском саду на ночь, охватило его. Но тогда он мог плакать, а сейчас душа в грубой оболочке не позволяла ему разрыдаться. Возможно, тогда стало бы легче. Прикуривая одну сигарету от другой, он ждал рассвета, и тот наконец пришёл. Пришёл дождливым и пасмурным утром, не радуя надеждой или облегчением, обычно наступающими с уходом тяжелого ночного мрака.

Дмитрий обожал ароматный и крепкий кофе, но варить его не умел, поэтому полуавтоматическая кофеварка была единственной ценимой им вещью в холостяцкой квартире. Посреди неубранной кухни с пожелтевшим от древности холодильником и не менее древней мебелью она, кофеварка, выглядела бриллиантом в плохой оправе, и функции свои выполняла, исправно радуя хозяина волшебным напитком…

Мягкое лязганье кофемашины, а затем энергичное бурление готового напитка известило Арефьева о том, что можно приступить к любимому ритуалу и тем облегчить страдания измученного организма. Дмитрий поставил перед собой на стол толстостенную керамическую чашку.

Поверхность густого коричневого цвета наполовину была покрыта жиденькой пеной и маслянистыми пятнами. Это означало, что кофе удался. Лёгкий пар, не поднимавшийся выше краёв чашки, напомнил дымок гаснущей сигареты, и Арефьев тут же закурил. Он не признавал ни сахара, ни молока в кофе. Из добавок только сигарета, изредка коньяк. Причём, в изрядной дозе, и, по сути, это был уже другой напиток. Крепкий аромат бодрил дух. Для бодрости тела необходимо было сделать хотя бы пару глотков, но сначала Арефьев в несколько глубоких затяжек вытянул чуть не половину сигареты и следом залпом осушил половину чашки. Посидел несколько минут, задумчиво глядя в окно, как будто забыв о горящей сигарете, затем повторил все свои действия ещё раз и на этом закончил кофейную церемонию.

Единственным стимулом отправиться на работу в данный момент могла служить лишь вторая чашка кофе, но только уже в конторе. Арефьев встал, прошёл в коридор, где после недолгих раздумий надел ветровку и вышел. Уже на ступенях подъезда похлопал себя по карманам, проверяя сигареты, документы и ключи от машины.

* * * * *

Погружённый в темноту дом титулярного советника Гофштауса спал. Сквозь занавешенные окна лунный свет падал на широкие подоконники, освещая горшки с геранью и колючими стрелами алоэ. Едва слышно тикали настенные ходики.

– Мама, мамочка, – раздался жалобный девичий голос, и тут же в глубине дома послышались скорые шаги босых ног. Ещё через мгновение дверь распахнулась, и в тёмную спальню вбежала простоволосая женщина в едва наброшенной на плечи тёплой шали.

– Что, моя девочка? Что, Лизонька, опять? – спросила она, опускаясь на колени перед кроватью. На постели сидела юная девушка, совсем подросток, с заплаканными глазами.

– Опять? Он что-то тебе сказал наконец? – переспросила мать. Девушка отрицательно покачала головой.

– Не бойся доченька, это всего лишь сон. Ну, хочешь, я посижу с тобой до утра? – спросила женщина, поправила на себе шаль и попыталась уложить дочь на постель, и та, не сопротивляясь, покорно прилегла.

– Я не боюсь, маменька, – ответила девочка, уже лежа под одеялом и улыбнулась. – Он совсем не страшный, он красивый, а доктор сказал, что это не болезнь и скоро пройдёт.

Женщина дождалась, когда дочь уснёт, затем прилегла на короткий кожаный диван и тоже задремала.

Наутро вся семья собралась за завтраком. Сам хозяин дома, мужчина весьма зрелых лет с окладистой бородой расправил на груди салфетку и сердито принялся поглощать завтрак. В столовой повисла напряжённая тишина, и только титулярный советник продолжал бряцать вилкой, как будто не замечая, что домочадцы так и не прикоснулись к трапезе.

Наконец, он нервно вытер губы салфеткой, бросил её на стол и внимательно посмотрел на младшую дочь. Девушка в чрезвычайном волнении теребила край скатерти, низко опустив голову. В полной тишине спокойный голос главы семейства прозвучал угрожающе:

– Елизавета, твоё упрямство уже становится неприличным. Изволь собраться и после завтрака немедленно отправляйтесь с маменькой к знахарке. Доктор сказал, что это единственная возможность избавиться от ночных кошмаров.

Сказанное было понятно всем сидящим за столом. Неясно было только упрямство Лизы, которая упорно отказывалась ехать к целительнице.

Странный сон преследовал младшую дочь Елизавету почти с рождения. Многочисленные визиты к докторам, среди которых были и светила с мировым именем, не дали результатов. Все врачи хором советовали либо съездить на воды в Баден-Баден, либо воспользоваться средствами народной медицины, а проще говоря, сводить дочь к бабке-целительнице. Первое уже делалось неоднократно, поэтому именно на втором настаивал папенька. Елизавета ослушаться отца теперь уже не смела.

*******

Пролётка, поскрипывая рессорами и с трудом преодолевая вязкую грязь, остановилась подле покосившейся избы. Убогость строения усугублялась её месторасположением, а стояла она на косогоре ниже проулка, и поэтому, почерневший от времени, конек крыши находился едва ли выше уровня дороги. Обстановка была настолько мрачной и удручающей, что даже матушка Елизаветы, до этого полная воодушевления, сникла. Боясь ступить в грязь, она попросила возницу бросить пару досок, что тот и сделал, беззастенчиво оторвав их от покосившегося палисадника. Подобрав юбку и проявляя недюжинную отвагу, матушка ступила первой. Возница неожиданно сделался галантным, подал ей руку и провёл по доскам во двор, который немногим отличался от переулка.

Матушка поскользнулась на покрытом тонким слоем грязи деревянном подобии тротуара, но смогла удержаться и вошла в дом. Елизавета робко последовала за ней. В сенях пахло плесенью и мышами, но в комнатах оказалось неожиданно чисто. Очевидно, для борьбы с сыростью в доме топилась печь при открытых окнах. В углу комнаты ярко горела лампада, и это было единственное, что развеивало полумрак – окна, выходящие на склон холма, света практически не пропускали.

За столом сидела женщина неопределенного, от сорока лет, возраста. Перед ней, развалившись, спал кот. Он услышал шум, лениво поднялся и спрыгнул на пол, как будто освобождая хозяйке место для работы.

Мать с дочерью вошли и после приглашения женщины-старухи, обозначенного лишь кивком головы, присели рядком на скамейку. За недолгие минуты пребывания в избе обеими сторонами не было произнесено ни слова, даже приветствия вслух не прозвучало.

---