Воспитание включало в себя советы относиться к себе как к обделенной, внешность стараться улучшить с помощью магии и отрепетированного выражения лица, которое в семье называлось «милым» и «женственным», а дурной упрямый характер спрятать подальше, иначе можно полностью забыть о приличном замужестве.

Взвесив все за и против, Алекс сделала свой выбор и предпочла забыть о замужестве, но характер оставить, какой есть.

Гуляя по острову, сначала после домашних занятий, затем во время каникул, она подолгу размышляла о свойствах огня. Огня своего и того, которые извергали вулканы, оставляя после себя лишь огромные равнины, серые, бесплодные, полные холодного равнодушия к любым формам жизни. Размышления были по большей, части неприятные и её собственный огонь недовольно ворочался где-то возле солнечного сплетения.

Огненные потоки лавы, живой и красивой, застывали бесформенными неопрятными камнями, успев за свое краткое существование вне глубин вулкана жадно и бессмысленно уничтожить все, попавшееся им на пути. От этого Алекс неизменно мерзла и куталась в серую шаль.

– Смотришь часами на этот пепел, вот и сама вся серая, что глаза, что лицо, – осуждающе говорила мать и недовольно поджимала тонкие аристократические губы, – одеваешься тоже серо, и вокруг тебя все серым становится.

Алессандра старалась отмалчиваться. Каждый спор с матерью, в котором обе заводились с пол-оборота, будил огонь. Завивка и укладка волос в выбранную матерью причёску, наряды, сплошь из кружав и оборок, долгие репетиции милых улыбок, которые все равно не получались милыми, настоятельные ежедневные старания её откормить, чтобы придать телу нужные формы, – всё становилось маленьким полем боя. Горячность дочери была непонятна матери, искренно считавший, что огненные способности достаточно просто отрицать, чтобы они не проявлялись. Алессандра же в каждой попытке отстоять свое мнение или кусочек личного пространства ничего не могла сделать с мгновенно поднимающим голову огнем. В тринадцать, поймав мать на регулярном чтении её дневника, она потеряла самообладание настолько, что огонь вырвался на свободу.

Чувство отрешенной радости, трудноописуемой полноты себя, которое овладевало ей тем больше, чем выше становилось выплеснувшееся наружу пламя, было сладким и незнакомым. Испугалась Алессандра позже, когда увидела обгорелую, покрытую потеками чёрной копоти стену зала с лопнувшем от жара стеклом высокого модного французского окна, и мать едва успевшую укрыться под письменным столом. Серый пепел покрывал подоконник, ветер, задувающий в пустую оконную раму, разносил его по полу. Алекс стояла посреди выжженой равнины и от ужаса не могла произнести ни слова. А потом она заплакала.

На следующий же день отец, уступив её настоятельным требованиям, отвёз дочь на процедуру блокировки. Со свойственной ей категоричностью, девочка пыталась переспорить куратора, требуя пожизненного блока за попытку убить мать: «Я чуть было не уничтожила собственный дом из-за рядовой ссоры. Дневник? Мой дневник, моя ответственность. Либо прячь лучше, либо вообще не пиши. В любом случае, ни один личный дневник в мире не стоит ещё одного пепелища. Собственно, мало что в этом мире стоит ещё одного пепелища».

Согласиться с блоком на год с возможностью последующего продления её заставили только многочисленные, упорно повторяемые ссылки на инструкции, запрещающие использовать долгосрочные блоки для несовершеннолетних без особых на то причин.

Сразу по окончанию школы, Алессандра, даже не заезжая домой и не давая себе никаких передышек после сдачи экзаменов, подала прошение о зачислении её стажером в Комиссию по делам огнемагии.

Конечно, мать была в ужасе. В её понимании сильная волшебница с богатой родословной никак не должна была каждый день мотаться на службу, да ещё и иметь дело со средне- и слабо потенциальными магами, полными до краёв запрещенной суперспособностью.

Отец, как и всегда, поддержал мать, но в своей привычной манере, пытаясь воззвать к дочернему чувству долга:

– Конечно, ей не легко это принять. Ты – наша дочь, а собираешься вести жизнь совершенно не подобающую положению нашей семьи. Коли уж вбила себе в голову, что непременно нужно идти на службу, давай пробьем тебе должность повыше?

Алессандра кривилась, неприятно усмехаясь, и от должности повыше отказывалась наотрез. Она хотела работать в КДО, пройти весь путь от стажера до куратора, именно в той группе, в которую и подала прошение, и отказываться от своих планов только потому, что это не нравилось матери, не собиралась.

На этом месте отец обычно вздыхал и тихонько признавался:

– А может, ты и права, насчет того, чтобы дома не сидеть. Замужество тебе точно не светит, а так хоть со скуки не зачахнешь. Поперебираешь там какие-нибудь бумажки, всё лучше, чем ничего.

Перебирать бумажки в планы Алессандра точно не входило. Она, улыбаясь самой себе в зеркало, совершенно не мило и не женственно, зато искренне, надела форменную мантию с зеленой полосой стажера, затянула светлые волосы потуже в хвост и, пожалуй, первый раз в жизни осталась собой довольна.

Она давно ненавидела свой день рождения, каждый год умоляла родителей не собирать гостей и не устраивать никаких приемов вообще, самое лучшее – забыть в этот день о её существовании. Но, каждый год в фамильном поместье Эрнандесов, носящем название Дом Под Водой, на Канарских Островах закатывались самые пышные вечеринки в честь любимой и единственной дочери.

Лицо больно чесалось от сухости, его давно следовало намазать лекарством, и Алекс молча сливалась со стулом, на котором сидела, и отсчитывала минуты, когда она встанет и поднимется к себе, снимет ненавистное неудобное вечернее платье, трущее под мокрыми подмышками и собирающееся в подоле, но выданное заботливой мамой и, по ее словам, очень ей идущее. Когда она снимет его, распустит мамину дурацкую сложную укладку, вымоется от тошнотворого запаха сладких духов, мерещащегося ей отовсюду, нанесет на зудящее лицо жирное пахучее лекарство болотного цвета, отчетливо отдающее гнилой землей, вот тогда она почувствует себя хорошо.

По правде, её уже не раз подмывало выйти к гостям в эдаком своем первозданном виде и вести себя как ни в чем не бывало, но она понимала, как расстроится мама, и оставалась смелой только в мыслях. Она терпела свое бессилие и ненавидела его. Александра понимала, что, если она хочет жить по своим правилам, ей нужно строить свой дом.

Она подергала бантик на платье и бросила взгляд на отца, что обнимал мать, улыбаясь гостям. Прямо сейчас матушка в который раз говорила о том, какая замечательная у нее дочка, как она счастлива, что родила её, как гордится ей. Вот только все эти восторженные речи Алекс совсем не трогали. Она себя таковой не считала. Она была серой и бледной. А все эти яркие речи и превознесение её чуть ли не до небес – все это фальшь, как и показные улыбки, дружелюбие, все это было бутафорией, и Алессандру от этого тошнило. Приемы в целом не предполагают искренности, но приемы у людей, так сильно старающихся показать свою идеальность во всем: эрудицию, семейный очаг и социальное положение, исключают даже её зачатки.

Глядя на своего отца, слушающего восторженный стрекот маменьки, Алессандра думала о том, как он к этому относится. Его – не тошнит? Или он не вслушивается в то, что говорят, не замечает того, что творится? Всех этих ужимок, ухмылок, игр с интонацией, всей этой показательной восторженности? Отец Алессандры, живший с матушкой бок о бок много лет, давно занял приспособленческую позицию и справлялся с ней куда лучше дочери. А, когда у Алессандры совсем сдавали нервы, доставалось прежде всего отцу, выступавшему посредником между воспламенившейся Алессандрой и матушкой. В таких случаях отец пытался мягко урезонить матушку, но в лучшем случае его игнорировали, а в худшем поднимали такую стену огня, что у отца прихватывало сердце и поднималось давление, а Алессандра чувствовала, как жизненная энергия её собственного огня всецело переходит к матушке, а они с отцом – выпотрошенные тряпичные куклы.

Матушка вообще очень любила кукол. Наверное, до того, как удариться в аристократию, она была колдуньей вуду. Одной из её любимых кукол была её дочь, Алессандра. Синьора Эрнандес обожала таскать дочь по врачам, по чайным церемониям, по музеям, картинным галереям, но больше всего, конечно, по магазинам моды. И покупала всегда только то, что считала нужным, а не то, что иногда, очень редко, находила себе дочь. Она любила принарядить дочь в цветастые блузки на размер меньше нужного, к блескучему её вообще тянуло, как сороку. Возможно потому, что на самой синьоре Эрнандес вещи смотрелись вполне гармонично, тогда как блеклые черты Алессандры вместе с их обладательницей, терялись в них полностью. Волосы Алессандры так же были объектом пристального внимания матери. Их надо было то стричь, то отращивать, то выпрямлять, то завивать, то красить. Самой Алессандре было вполне достаточно стянуть их в хвост и забыть о них на пару дней. Потом вспомнить, что их надо помыть. На этом все её процедуры с прической заканчивались, ибо от многочисленных припарок, притирок и благовоний лучше волосы все равно не становились, а иногда становились хуже настолько, что выпадали. Тогда Алессандра покупала лекарства. Для своего возраста она наведывалась в аптеку так же регулярно, как в библиотеку, и покупала наиболее жирные и вонючие мази, цвет которых отталкивал больше всего.

---