– Не волнуйся, здесь тебе будет хорошо, вот так. Я пока ничего не выключаю, идет? Я выключу, только когда телешопинг закончится, а потом в двенадцать включу тебе «Жизнь прекрасна».

Теперь, когда мама в диване, я начинаю сомневаться в том, не сделал ли я глупость. Самую большую глупость я совершил, когда мне было пятнадцать. После десяти лет обучения на дому в Национальном центре дистанционного образования я захотел, чтобы мама отвела меня в школу, а еще захотел научиться кататься на велосипеде и собаку, чтобы ее выгуливать.

Три дня подряд по утрам я маникюрными ножницами состригал щетинки своей зубной щетки. В первый день мама пришла в ярость. На второй она была все еще недовольна. На третий стало тяжелее всего. Она рухнула на пол в ванной так, будто из ее тела вдруг исчезли все кости. Одно только воспоминание о том, что она тогда сказала, будит во мне желание пойти и заняться математикой, чтобы забыть об этом. Она кричала:

– Да что такое? Хочешь найти себе другую мать, да? Я плохая?

Я ничего не ответил, но это не помешало ей продолжить:

– Я кругом виновата! Конечно, ты меня ненавидишь! Я плохая мать, худшая из плохих матерей!

Потом она руками обхватила мои колени, и я с трудом устоял на ногах. Вдобавок ко всему она так сильно плакала, что ее слезы ручьями текли на плитку, и пол ванной превратился в каток. Я не знал, что делать.

Это не самое приятное воспоминание. Она чем-то напоминала зомби из фильмов, которые мне нельзя было смотреть. Но это и кое-чему меня научило: с мамой все нужно делать должным образом. Не стоит ни импровизировать, ни валять дурака.

Именно поэтому так важно было организовать все в связи с ее смертью как можно лучше. Погребение уже сделано – в диване. А насчет всего остального сайт «Похоронбюро. ком» выразился вполне однозначно: нужно сообщить близким о смерти покойной.

Номер говорящих часов – 3699 – записан в телефоне в режиме быстрого набора на цифре два. На цифре один еще стоит номер бабушки с дедушкой, хотя они больше не подходят к телефону с тех пор, как их похоронили. На какой глубине ловит 4G?

На всякий случай я нажимаю цифру один – мало ли.

«Набранный вами номер не обслуживается».

На цифру два тут же откликается служба точного времени.

«Добро пожаловать в нашу службу. Точное время – восемь часов, пятьдесят две минуты и пятнадцать секунд. Бип, бип, бип».

Я жду продолжения, чтобы выяснить, можно ли оставить сообщение после сигнала, но нет, нельзя. Нужно найти другой номер, чтобы сообщить людям из службы точного времени о маминой кончине. В интернете полным-полно других сайтов. Я захожу на говорящие-часы, говорящие. часы и говорящиечасы, но не нажимаю на часы-которые-говорят, я умею распознавать фейки.

Перепробовав все, приходится признать: мне так и не удалось найти контакты человека, которому я мог бы сообщить о смерти мамы. Я попробую набрать 3699 еще раз в рабочее время.

Ну что ж. Я сделал все, что мог.

Но мне почему-то по-прежнему трудно дышать. Мама думает, что мне мешают дышать клещи, которые залетают снаружи вместе с пыльцой.

Я знаю, что мои легкие сжимает тревога. К счастью, тревога не выносит математики, поэтому я заполняю ею мысли: 36 × 99 = 3564; 3654 × 36 = 128 304; 128 304 × 99 = 12 702 096.

Что бы мама хотела, чтобы я сделал? Она всегда хочет, чтобы я выполнял свою домашку, но сегодня – день ее смерти, и мне кажется, стоит сделать что-нибудь особенное, как на день рождения, чтобы хоть как-то отметить этот день. Зажечь свечку, спеть песню или рассказать какое-нибудь стихотворение. Я знаю больше теорем, чем стихов, впрочем, это в каком-то смысле одно и то же, но мама, как и тревога, не любит математику и еще больше геометрию.

Я выключаю телевизор и кашляю, чтобы прочистить горло. С высоко поднятой головой (это важно для дикции), положив руку на живот (это важно для контроля дыхания), я начинаю декламировать:

– Счастье уже на лугу, поспеши за ним вослед, счастье уже на лугу, тут как тут – и нет как нет^[3].

Это глупо: пока я декламирую свое стихотворение, я думаю о Луне. Теперь, когда мамы не стало, я, наверное, могу туда отправиться.

Проблема с Луной в том, что она работает так же, как лыжи: если хочешь выжить, тебе нужна экипировка. Поэтому мы с мамой никогда там не бывали (на лыжных базах, а не на Луне). Неудобные ботинки, защищающие от холода перчатки, носы лыж, которые впиваются тебе в колени при падении. Мама всегда говорила, что нужно регулярно заниматься экстремальными видами спорта, чтобы получить свою «снежинку»^[4]. И все-таки мне нравились дни, когда на нашем балконе лежал снег. Это была какая-то новая, светящаяся изнутри белизна.

Для Луны нужны как минимум скафандр, шлем и баллоны с кислородом. Без этого шансы занять место на ракете снижаются в сто, нет, в тысячу или даже больше раз.

У меня уже есть один скафандр, его мне подарила бабушка на мой десятый день рождения. Но теперь он слишком мал для меня. Я не знаю, можно ли его увеличить, как это делала мама, выпуская подгиб штанов из «Ля Редут»^[5]. Вещи никогда не садятся на меня с первой примерки из-за моего роста – метр девяносто семь. На Луне будет даже еще больше, потому что гравитация там намного слабее.

Мой скафандр лежит в подвале и зимой и летом. Нужно только сходить за ним.

Я уже спускался в подвал. Это дверь рядом с дверью контейнерной площадки на цокольном этаже нашей шестиэтажки. Мы с мамой живем на пятом; прямо напротив – квартира «молодухи», как ее всегда называет мама. Я видел ее беременной через дверной глазок, и теперь у нее есть ребенок. Над нами живет пожилая мадам Диаc со своей собакой.

Я открываю входную дверь, прислушиваюсь, но на лестнице тихо. Лифт сломан. Я перепрыгиваю через несколько ступенек, как говорится, одним махом. На самом деле я просто не привык к лестницам, поэтому перепрыгиваю через две последние ступеньки каждого пролета. Лампочка в коридоре подвала мигает. Будь мама здесь, она попросила бы закрыть глаза из-за риска приступа эпилепсии. Но мне приходится держать их открытыми, чтобы я смог набрать цифры на кодовом замке.

А вот и мой космический скафандр. Свисая с потолка рядом с покачивающейся на проводе лампочкой, он похож на висельника.

Я не знаю, что чувствую, снова увидев его спустя столько лет. Со мной происходит нечто странное: мне хочется и смеяться и плакать. Я снимаю его оттуда и обхватываю обеими руками. Он пахнет одновременно пластиком, новой вещью и пылью. Он красивый. Когда я поднимусь обратно в квартиру, то пропылесошу его или даже пройдусь по нему пароочистителем «Клин эксперт делюкс».

Замок щелкает, закрываясь, и я карабкаюсь на первый этаж, прижимая к себе скафандр.

Я слишком поздно замечаю осложнение. У входа, перед почтовыми ящиками, стоит мадам Гримм. Не то чтобы она была плохим человеком, я просто не привык разговаривать с людьми извне. А мадам Гримм это хорошо умеет и частенько практикует, ведь она консьержка, хотя сама предпочитает, чтобы ее называли привратницей.

– Надо же, юный Алистер! Нечасто вас встретишь! Сколько же вам теперь годочков?

– Двадцать один.

– Славно, славно, это же просто замечательно. Двадцать один… Довольно солидный возраст. А ваша матушка как поживает? В последний раз она выглядела как-то не лучшим образом!

– В ее состоянии ей уже не спуститься в подвал.

– Ах вот оно что, как я понимаю вашу бедную маму! Все эти лестницы могут остудить пыл даже самой отважной женщины, не так ли? Я уже три раза звонила в управляющую компанию по поводу сломанного лифта! Конечно, я понимаю их нежелание тратиться на новый. Но техобслуживание теперь оставляет желать лучшего. С господином Бельду я не успевала положить трубку, как он уже был тут со своим ящиком с инструментами. И ладно бы только лифт не работал, так ведь еще и пожарная сигнализация, и датчик движения во дворе, и замок со стороны контейнерной площадки… Не хватало еще, чтобы нам отключили отопление!

Пиликает домофон, и мадам Гримм тянет ручку подъездной двери, чтобы впустить собаку и мадам Диас. Пользуясь тем, что обе женщины начинают что-то обсуждать, я поднимаюсь еще на несколько ступенек. Меня останавливает голос консьержки:

– Не правда ли, господин Алистер? Мы как раз говорили об этой ужасной лестнице! Вы ведь не откажетесь?

Когда вы чего-то не поняли, нельзя говорить «чего?», нужно говорить «простите?».

– Простите?

Мне отвечает мадам Диас:

– Это было бы так мило с вашей стороны, молодой человек. Эта забота о ближнем возвращает веру в молодое поколение, которое почти совсем уже погрязло в своих гаджетах, не правда ли, мадам Гримм? Не стоит приходить очень рано: 8:30–8:45 будет в самый раз. Для утренних часов у меня дома стоит лоток.

– Уверена, ваша мама будет очень вами гордиться! – говорит мадам Гримм. – Идите же сюда, господин Алистер.

О чем они говорят? Я спускаюсь к ним, ничего не понимая. Старая и толстая мадам Диас наклоняется, не сгибая коленей и выставляя напоказ ягодицы шестидесяти, а то и семидесяти пяти сантиметров в диаметре. Она берет свою собаку, поднимает ее, прижимая к огромной груди, и подходит ко мне.

– Держите, мы с ним уже не в том возрасте, чтобы порхать по лестницам. Идемте же!