Вдобавок Ася изнывала от пота. Как назло, сегодня солнце было щедро на тепло, а прорезиненный плащ не пропускал воздух, создавая эффект парника. Сначала Ася крепилась, надеялась, что сейчас подадут документы, вернутся на вокзал, а там она помоется, переоденется. Хотя переодеваться было не во что. Ничего с собой не взяла. Задерживаться не собирались, хотели обернуться одним днём. Что сейчас делать? Ждать понедельника? А ночевать где? В Перми ни знакомых, ни родственников. Да и денег полкопейки, только на обратную дорогу.

– Пап, дай две копейки?

Отец пошевелил плечами, словно попытался сбросить с себя предчувствие конфликта.

– Зачем?

– Нужен автомат. Позвоним ректору. Пусть открывает!

Отец открыл кошелёк, долго в нём ковырялся. Видно было, как дрожали пальцы, как вздувались жилы под татуировкой восходящего солнца на руке. Смотреть на татуировку сейчас было совсем невмоготу. Кажется, от каждого движения отца лучи увеличивались и удлинялись. Двух копеек не нашлось. Пришлось тащиться до ближайшего магазина для размена, затем искать телефонный автомат. Ася положила монету в паз и поняла, что не знает номера. Куда звонить? Ася смотрела на серую тяжёлую трубку и придумывала ей экзекуцию: ударить, порвать, оставить висеть с бесконечными гудками в пустоту. Как заставить этот бездушный аппарат передать ректору института нужные слова? У ректора, в отличие от бездушного автомата, точно есть жалостливое сердце, которое тебя поймёт. Ректор прибежит сам, примет документы, извинится за предоставленные неудобства и примет Асю в институт без экзамена.

Словно прогоняя Асину сказку, в углу будки квакнула жаба. Тут же её пупырчатые щёки раздвинулись, стрельнул язык, и пойманная муха пропала в жабьей пасти. «Так трагичен удел мухи», – наверное, квакнула жаба и не мигая уставилась на Асю.

Ася хлопнула дверью будки и присела рядом с отцом на невысокий штакетник. Постаралась устроиться так, чтобы деревянные треугольные штыри брусков не сильно впивались в тело. Жутко неудобно, но привычно. С детства так делали. Сегодня сидеть на штакетнике оказалось невыносимо, нижняя часть тела мгновенно отозвалась зудом и болью.

– Что будем делать? – отец отломил от хлеба добрую половину, протянул Асе.

Откусила, почувствовав кисловатый привкус чёрного хлеба, заплакала.

– Там в будке жаба. Наверное, из института сбежала. Говорят, там их режут для опытов.

– Мы во время войны их ели, – улыбнулся отец. – Их в кумыс клали. Мы пили кумыс и лягушками заедали.

– Ужас! Зачем в кумыс-то?

– Они ж холодные. Вот и холодили.

Ася внимательно посмотрела на отца. Она была поздним ребёнком, и, скорее всего, отец в недалёком будущем станет ветхим, костлявым стариком. Начнёт впадать в уныние, бесконечно поучать молодежь, ворчать в магазине, на почте: «Вот мы в наше время» – или того хуже – писать кляузы в центральные газеты и Комитет партии. Отец в партии не состоял, был серой прослойкой между «за» и «против». Но при этом был честен и справедлив. Однажды нашёл на улице тридцать рублей и отнёс в милицию. Милиционеры удивились и даже попробовали уговорить отца забрать деньги обратно. Но он отказался и потребовал от милиции найти растеряху. Конечно, судьба денег осталась неизвестной, но через неделю в местной газете про отца появилась хвалебная статья. Мать гордилась, а соседи откровенно ржали, называли дураком и блаженным. После статьи продавщица в магазине в шутку посоветовала отцу купить лотерейный билет.

– Раз фартит, пробуй.

Отец согласился, и семейный бюджет пополнился тремя рублями. С тех пор продавщица неизменно на сдачу подсовывала билетик, и он всегда был выигрышным – рубль, иногда три. Приметив такую роскошь, продавщица сама стала покупать билетики, но у неё не ладилось. Да и у отца был тот же ноль, если покупал билет по собственной воле. Тут срабатывала какая-то неведомая парадоксальная игра. Для выигрыша надо было обязательно соблюсти традицию. От продавщицы – два-три раза в месяц сдача лотерейным билетом, от отца – покорность и на Восьмое марта букетик искусственных фиалок.

– На вокзал? – устало спросил отец. – Сама потом приедешь.

Отец поднялся, отряхнул зад от кусочков растрескавшейся краски штакетника и неспешно зашагал к вокзалу. Его сопровождали жаркий поплавок солнца, неокрепшие облака, васильковая гладь неба. Мимо медленно проплывали дома, в окнах волшебными королевскими накидками шевелились тюлевые занавески.

Отец никогда не упускал случая помолчать. Спрашивать что-то было просто бесполезно. Вот если бы сейчас они шли с учительницей истории, она бы воспользовалась возможностью втемяшить в голову ученицы всякую историческую или архитектурную белиберду: «Видите, – стала бы говорить она и махать руками, – впереди нас ожидает Мотовилихинский район. Он прославился тем, что во время революции 1917 года рабочий завода Гавриил Мясников стал организатором и инициатором убийства отправленного в Пермь великого князя Михаила Романова, которого многие сегодня называют Михаилом II, ведь именно в пользу младшего брата отрёкся Николай II в марте 1917 года. Убийство Михаила Александровича послужило своего рода сигналом к началу кровопролития между представителями семьи Романовых, оставшимися в России».

Было ощущение, что учительница рассказывает о своей собственной разбитой мечте, связанной с тайной сутью её минувшей жизни. Её живая душа осталась там, за порогом революции, а здесь существовала только телесная выжимка, напоминавшая сушёный гриб. Про Мотовилиху она знала всё, словно выросла здесь: «Символом Мотовилихи был пятидесятитонный паровой молот. Когда он работал, в городе дрожали стёкла. Когда Каму подтапливало и все улицы превращались в реки, люди ходили по деревянным высоким тротуарам. Мотовилиха – это классический город-завод»…

По дороге Ася зашла в аптеку. С отцом договорились встретиться на вокзале. У луноликого выреза в стекле стояла старушка в серой юбке древнего образца, серой ситцевой рубахе в мелкий серо-зелёный цветочек. Она учтиво что-то говорила молодому аптекарю, а он отказывался, отнекивался.

– Ну дай… последний раз прошу.

– Баб Шур, ну чесслово, не могу.

– Да что ж ты за паршивец такой? – начинает тихо закипать старушка.

Ася в ожидании тёрлась у прилавка с бинтами и ватой. Старушка, чуть ли не флиртуя, наседала на аптекаря.

– Слышь ты, мне Верка говорила, что ты помог.

– Баб Шур, отстань, – уже злился аптекарь. Чтобы отвлечься от назойливости бабы Шуры, обратился к Асе: – Девушка, вам помочь?

– Мне это… – Ася застеснялась. К такому бы аптекарю на свиданье бегать. Если она сейчас попросит бинты и вату, он обязательно догадается, для чего.

Аптекарь и старушка внимательно ждали, отчего Ася ещё больше раскраснелась и практически впала в ступор.

– П…да болит? – вытряхнула старушка на Асю крепкое слово.

Коротко, ёмко и по-человечески. Ася к такому не привыкла, она стояла, хлопала ресницами и туго соображала: согласиться, сбежать, расплакаться? Старушка, прям как та жаба в телефонной будке, уничтожила её одним движением языка.

– Вам прокладки? – аккуратно уточнил аптекарь.

– Нет! Сиськи мять! – бухнула старушка. – Чё девку ступоришь?

– Ладно, схожу посмотрю. – Аптекарь тихо пропал в дверях подсобки и появился с припрятанным товаром «для своих».

– Тридцать шесть копеек.

Старушка восхитилась щедрым жестом аптекаря.

– Это тебе не фронтовые придорожные лопухи. Эх, девка, подфартило. – Заметив сдачу, быстро улыбнулась. – Слышь, у тебя чё по деньгам? Есть подсобить на лекарство?

Асина рука, уже готовая собрать монеты, замерла.

– Не давайте, – предупредил аптекарь.

– Аскофену мне, – взбунтовалась старушка. – Шесть копеек.

Ася отсчитала монеты, пошла на выход. Теперь главное – добраться до вокзала. Старушка права, у Аси уже болит всё…

Ася росла стеснительным ребёнком, лишних вопросов родителям не задавала, да и вообще никаких вопросов не задавала. Она считала, что родители настолько древние, что в современности ничего не смыслят. Чаще всего разговор с дочерью провоцировала мать. Однажды сцепились по пустяшному вопросу. Мать открыто заявила, что все скоро забудут Ленина, а вот Бог рядом будет всегда. Каково такое слушать? Ася пришла к выводу, что мать захворала или под старость лет сошла с ума. «Как можно забыть Ленина? Он лежит в Мавзолее. Хочешь посмотреть? Сходи. Шесть часов очереди – и ты у самого великого гроба. А где Бог? Покажите мне его! На небе? Гагарин летал и не встретил. Чего-то, маменька, ты не понимаешь. А раз не понимаешь, нечего голову морочить». Мать не спорила, уходила на кухню и варила пустые щи или кашу. На большие праздники в щи добавлялось мясо, а в кашу – молоко.

Ася вышла к набережной, залитой июньским солнцем. Видимо, у неё внутри находился какой-то компас, который заставляет идти к воде. Тот же компас заставляет искать место поукромнее, тихо ойкать от прохлады речной воды. Ничего сложного, простые телодвижения, это может сделать любая идиотка. Ася сидит в воде, словно наседка на яйцах, и купается в запредельном блаженстве. Как мало человеку надо! И уже плевать на институт, на неудачу с подачей документов. Одно только беспокоит: сердце разрывается от вероятности оказаться увиденной неизвестными людьми. Они сразу всё поймут. Об этом противно думать и постыдно говорить, хотя это один из законов природы.

В воздухе висел комар. Его жужжанье медленно и лениво кружило над водой.

– Вылазь! Хвору прихватишь.

Ася сдавленно взвизгнула, подскочила, юбка парусом легла на воду. Она стояла в воде, потрясённо глядя сквозь кусты на бабу Шуру. От ветра её седые волосы шевелились старой рваной паутиной, а рубашка и юбка пузырились монументальной серостью крейсера «Аврора». Очевидно, топталась она давно, потому что уже скинула обувку и грела пятки о камни.

---