Тюльпаны

Чересчур восхищают тюльпаны – теперь ведь зима.
Посмотри, до чего все бело, как тихо и снегом покрыто.
Я учусь душевному миру, лгу тихонько себе самой,
И падает свет на белые эти стены, эту постель,
                                                                                                    эти руки.
Я – никто. У меня и взрывов безумия —
                                                                                       ничего общего.
Имя мое и уличную одежду я отдала медсестрам,
Анестезиологу – историю, ну, а тело свое – хирургам.

Под затылком – подушка, край простыни —
                                                                                          у подбородка:
Голова – точно глаз меж белыми веками,
                                                            не желающими сомкнуться.
Глупая ученица – как много придется освоить!
Медсестры выходят и входят, не раздражая, —
Кружат, подобные чайкам, в шапочках своих белых,
Делают что-то руками, одна – совсем как другая,
Даже не скажешь, как их много на самом деле.

Мое тело для них – точно галька, к нему они льнут,
Как к гальке – вода морская, по ней пробегая,
                                                                            легонько ее касаясь.
Их светлые шприцы приносят мне пустоту и сон.
Я потеряла себя. Я от вещей устала —
От чемоданчика лакированной кожи,
                                                             что как таблетница черная.
Муж и малыш улыбаются мне с семейного фото,
И их улыбки впиваются в кожу,
                                                             как веселые тонкие крюки.

Я разрешила вещам ускользнуть, но тридцатилетний
                                                                                        грузовой катер
Пришвартован упрямо на канате имени, адреса моего.
Меня отмыли. Очистили от любимых ассоциаций.
Испуганная, нагая, на зеленой каталке,
                                                          средь пластиковых подушек,
Я следила, как исчезают из виду мой чайный сервиз,
                                                                 и груда белья, и книги —
А потом надо мною сомкнулись воды.
Теперь я – монашка. Я никогда не была чище.

Я вообще не желала цветов. Я просто хотела
Лежать и лежать, заложив за голову руки, и быть
                                                                            совершенно пустою.
Какая свобода – нет, никогда вы не знали свободы
                                                                                                  подобной:
Мир в душе настолько огромен,
                                                                        что даже ошеломляет,
И он ничего не просит, лишь табличку с именем
                                                                  да пару прочих безделок.
Вот чего достигают мертвые: я их себе представляю —
Тишину хватающих ртами, точно облатку причастья.

Тюльпаны, если вообще заметить,
                                   были уж очень красны. Они обжигали.
Даже через обертку я слышала, как они дышат
                                                                                                    тихонько
Сквозь белизну покровов, точь-в-точь —
                                                                              непослушные дети.
Их алость с раной моей говорила, и рана ей отвечала.
Они так легки – они будто плыли, меня же к земле
                                                                                              прижимали,
Тяготили своими яркими языками и цветом,
Будто десяток маленьких, красных свинцовых
                                                                        грузил у меня на шее.

Никто никогда раньше не наблюдал за мною —
                                                                   ну, а теперь наблюдают.
Повернулись ко мне тюльпаны,
                                                               а в спину смотрит окно —
В нем ширится свет с утра,
                                                       а к вечеру медленно меркнет,
И я вижу себя – плоскую и нелепую тень
                                                                          из кукольного театра
Меж солнечным оком и взором тюльпанов.
У меня нет лица. Я хотела себя обезличить.
Яркие тюльпаны пожирают мой кислород.

Пока не явились они, был воздух вполне спокоен,
Выходил и входил – вздох за вздохом – без суеты.
Но тюльпаны его наполнили громким звуком.
Воздух теперь их обегает и кружит, как речная вода —
Вокруг затонувшей, заржавленной докрасна
                                                                                   лодки моторной.
Они обращают мое внимание: как хорошо
Просто играть, отдыхая, ни к чему не тянуться душою.

Похоже, от них греются даже стены.
В клетку бы эти тюльпаны, будто зверей опасных;
Они разевают пасти, как африканские хищные кошки,
И я чувствую сердце свое: оно открывает и закрывает
Свою чашу алых цветов из чистейшей ко мне любви.
Вода, которую пью я, солона и тепла,
                                                                         точно волна морская,
И бежит она из земли далекой, точно здоровье мое.

Порез

Посвящается Сьюзан О’Нил Роу

Вот номер так номер —
Свой палец вместо луковицы!
Почти отхватила кончик,
Не считая тонкого

Лоскутка кожи,
Макушки шляпы
Мертвенно-белой,
А ниже – кровавый плюш.

Маленький паломник,
Индеец содрал с тебя скальп томагавком.
Твой турецкий молитвенный коврик
Теперь развернулся

Прямо от сердца.
Я на него ступаю,
Потрясая своей бутылкой
Розового шампанского.

Мне есть что отметить.
Из пореза-окопа
Выбегают миллионы солдат,
И на каждом – алый мундир.

На чьей они стороне?
О, мой гомункул,
Больна я.
Проглотила таблетку – убить

Чувство,
Тонкое, словно бумага.
Диверсант.
Камикадзе юный —

Пятно на твоем газовом,
Ку-клукс-клановском,
Старом платке,
Растекаясь, темнеет. Когда

Шарообразная мякоть
Твоего сердца
Вступает в битву с маленькой
Мельницей тишины,

Как ты подпрыгнешь,
Раненый ветеран,
Грязная девчонка,
С пеньком вместо пальца большого.

Вяз

Посвящается Рут Фейнлайт

Я знаю дно, так она говорит, я изучила его корнями:
И этого ты боишься.
Да не боюсь я – я там бывала.

Ты море ли слышишь во мне,
Рокот его недовольный?
Или глас пустоты – безумье свое?

Любовь – это тень.
Как лежишь ты и плачешь после!
Слушай подков ее стук – прочь унеслась,
                                                                                         точно лошадь.

Я буду скакать на ней ночь напролет, галопом,
Пока голова твоя камнем не станет
                                                       и тонким дерном – подушка,
Звучащая эхом.

Или мне подарить тебе звуки ядов?
Дождь идет в тишине великой.
Плод его – металлически-белый, словно мышьяк.

Я страдала от зверств закатов.
Сожжена до корней —
Мои алые нити горят и топорщатся, точно проволока.

Я рассыпаюсь в осколки, что парят,
                                                                            словно клубы дыма.
Ветер подобной силы
Не переносит свидетелей: придется кричать.

Да и луна беспощадна: цеплялась,
Волокла жестоко в бесплодье.
Ее сиянье меня пугает. Или, может, ее я схватила?

Я ее отпускаю. Да, я отпускаю ее —
                                                                        плоской и умаленной,
Как пациентку – после операции трудной.
Будто твои ночные кошмары владеют мною,
                                                                                       одаривая меня!

Во мне поселился крик.
По ночам он рвется наружу,
Ищет, сверкая когтями, в кого бы влюбиться.

Меня пугает темная тварь,
Что спит у меня внутри:
День напролет ощущаю шевеленье крыл ее мягких
                                                                                        и тихую злобу.

Мимо бегут облака, исчезают.
Бледные, невозвратные – они не любви ли лики?
И этим вот я занимаю свое сердце?

Большее знание мне недоступно.
Что это, что за лицо —
Лицо убийцы в путаной рамке ветвей?

Шипит кислотой змеиного яда,
Парализует волю. Это – отдельные, тихие неудачи.
Они убивают. Убивают. Убивают.

Ночные танцы

В траву упала улыбка.
Необратимо!

Как затеряются твои танцы ночные —
В математике, может?

Так изящны прыжки и спирали —
Они, конечно же, неустанно

Бродят по миру, и мне не придется сидеть здесь,
Навеки лишенной дара лицезреть красоту, дара

Вздохов твоих легких, промокшей травы,
Аромата твоих скольжений и лилий, лилий.

Их плоть кровных уз не знает.
Холодные личности складки, каллы,

Себя украшающий барс —
Пятна на шкуре и вихрь лепестков жарких.

Сколько пространств должны
Пересечь кометы,

Сколько прощаний и слов равнодушно-холодных!
Твои движенья спадают с тебя, осыпаясь, —

Человечные, теплые, – после их розовый свет
Трескается, как корка, и кровью исходит

Сквозь забывчивость черных небес.
За что мне даны

Эти светочи, эти планеты,
Что падают, будто благословенья
                                                             и снежные хлопья,

Белые шестиконечные звездочки —
На веках моих, на губах, волосах.

Касаются. Тают.
Нигде.