Когда я впервые обнаружила, что, хотя в семье я единственный ребенок, мой отец – не только мой? Не могу точно сказать. Я знала это с тех пор, как поняла, что у меня вообще есть отец. Зато точно знаю одно: выяснить, что у тебя папа двойного назначения, – это необычное явление.

Мне было лет пять, и на занятиях по рисованию в школе учительница, мисс Расселл, попросила всех нарисовать семью. Другие ребята калякали восковыми мелками или карандашами с мягкими грифелями. А я взяла синюю шариковую ручку и нарисовала Джеймса, Шорисс и Лаверн. На заднем плане был Роли, лучший друг отца, единственный человек из другой жизни Джеймса, с кем мы были знакомы. Я раскрасила его мелком, на котором было написано «телесный», потому что кожа у Роли очень светлая. Это было много лет назад, но я все помню. Еще добавила на шею жены ожерелье. Девочке – широкий улыбающийся рот, полный квадратных зубов. Возле левого края листа, в сторонке, изобразила себя и маму. Фломастером я создала маме длинные волосы и закрученные ресницы. А себе только большие глаза. Над всеми шестерыми подмигивало дружелюбное солнце.

Учительница подошла сзади.

– И кого же ты так красиво нарисовала?

Очарованная похвалой, я улыбнулась.

– Свою семью. Папу, его двух жен и двух дочек.

Слегка наклонив голову, учительница хмыкнула:

– Вот как.

Я об этом больше не задумывалась и наслаждалась тем, как она произнесла «красиво». Даже сейчас, когда кто-то говорит мне это слово, я чувствую себя любимой. В конце месяца я принесла все рисунки домой в картонной папке. Джеймс раскрыл бумажник, который всегда был туго набит двухдолларовыми банкнотами, чтобы вознаградить меня за работу на уроках. Я приберегла семейный портрет (свой шедевр) напоследок, ведь он же так красиво нарисован, и все такое.

Отец взял листок со стола и поднес близко к лицу, будто ища зашифрованное послание. Мама встала позади меня, обняла, скрестив руки у меня на груди, наклонилась и поцеловала в макушку.

– Все нормально, – заверила она.

– Ты рассказала учительнице, кто на этой картинке? – спросил Джеймс.

Я медленно кивнула. Мне показалось, что лучше было соврать, хотя не совсем понятно почему.

– Джеймс, – сказала мама, – давай не будем делать из мухи слона. Она всего лишь ребенок.

– Гвен, – возразил отец, – это важно. И не надо так испуганно смотреть на меня. Я не собираюсь высечь ее за сараем.

Тут он хохотнул, но мама не поддержала.

– Она всего лишь нарисовала картинку. Все дети рисуют.

– Выйди в кухню, Гвен, – попросил Джеймс. – Дай мне поговорить с дочерью.

Мама запротестовала:

– Почему мне нельзя остаться здесь? Она ведь и моя дочь.

– Ты и так постоянно с ней, тем более твердишь, что мы мало общаемся. Вот теперь дай нам поговорить.

Мама поколебалась, потом разомкнула объятия.

– Она всего лишь ребенок, Джеймс. И пока не знает всех тонкостей.

– Не волнуйся, – ответил он.

Мама вышла из комнаты и, скорее всего, подозревала, что отец может произнести слова, которые ранят меня и на всю жизнь подрежут крылья. Я видела это по ее лицу. Когда она расстраивалась, то двигала челюстью, будто жуя невидимую жвачку. По ночам я слышала, как она скрипит зубами во сне в спальне. Звук напоминал скрежетание гравия под колесами машины.

– Дана, иди сюда.

На Джеймсе была темно-синяя форма водителя. Фуражку он, наверное, оставил в машине, но я заметила на лбу вмятину от резинки.

– Пойди поближе.

Я поколебалась, глядя на дверной проем, за которым скрылась мама.

– Дана, – произнес Джеймс, – ты ведь не боишься меня, правда? Ведь ты не боишься своего папу?

Голос звучал печально, но я расценила слова как вызов.

– Нет, сэр, – ответила я, отважно сделав шаг вперед.

– Не называй меня «сэр», Дана. Я тебе не начальник. Когда ты так говоришь, мне кажется, будто я надсмотрщик.

Я пожала плечами. Мама сказала, что нужно всегда называть отца «сэр». Неожиданно Джеймс потянулся ко мне и усадил к себе на колени. Когда он говорил, мы оба смотрели вперед, так что я не видела выражения его лица.

– Дана, я не могу позволить тебе рисовать картинки вроде той, что ты принесла из школы. Так не пойдет. То, что происходит в этом доме между мной и твоей мамой, – это взрослые дела. Я люблю тебя. Ты моя малышка, я тебя люблю, и я люблю твою маму. Но то, что мы делаем в этом доме, – это секрет, понятно?

– Дом я вообще не рисовала.

Джеймс вздохнул и немного покачал меня на коленях.

– То, что происходит в моей жизни, в моем мире, тебя никак не касается. Нельзя говорить учительнице, что у папы есть другая жена. Нельзя говорить учительнице, что меня зовут Джеймс Уизерспун. Атланта – это маленький городок, здесь все друг друга знают.

– Твоя другая жена и другая дочка – это секрет? – спросила я.

Он опустил меня на пол, продолжая сидеть на корточках, чтобы быть вровень со мной.

– Нет. Все наоборот. Это ты секрет, Дана.

Тут Джеймс погладил меня по голове и слегка дернул за одну из косичек. Подмигнув, достал бумажник и отделил от пачки три двухдолларовые банкноты. Потом протянул и вложил в мою ладонь.

– Может, уберешь деньги в карман?

– Да, сэр.

И в кои-то веки он не велел мне не называть его так.

Отец взял меня за руку и повел по коридору на кухню, ужинать. Пока мы шли, я зажмурилась, потому что мне не нравились обои в коридоре – бежевые с бордовым узором. Когда они начали отклеиваться по краям, мама посчитала, будто это я их отрываю. Я раз за разом говорила, что не виновата, но мама рассказала Джеймсу, когда тот пришел к нам (он приезжал раз в неделю). Отец вытащил ремень и лупанул меня по ногам и по попе, что, похоже, удовлетворило какую-то душевную потребность мамы.

На кухне она молча расставляла миски и тарелки на стеклянном столе, нарядившись в любимый фартук, который Джеймс привез в подарок из Нового Орлеана. Там был изображен рак, держащий кухонную лопатку, а ниже подпись: «Не зли меня, а то подсыплю яду в твой обед!» Отец занял свое место во главе стола и салфеткой стер с вилки пятна от воды.

– Я ее пальцем не тронул. Даже голос не повысил. Правда ведь?

– Да, сэр.

И это была чистая правда, но я чувствовала себя совершенно не так, как несколько минут назад, когда вытащила из папки рисунок. Моя кожа не болела, но что-то чуждое просочилось сквозь каждую пору и прикрепилось к тому хрупкому, что было внутри. «Это ты секрет». Отец произнес слова с улыбкой, тронул подушечкой пальца кончик моего носа. Мама подошла, взяла меня под мышки и посадила на стул, на котором расположилась стопка телефонных справочников. Потом поцеловала меня в щеку и поставила передо мной тарелку с котлетами из лосося, ложкой стручковой фасоли и кукурузой.

– Все нормально?

Я кивнула.

Когда Джеймс съел свою порцию рыбы и полил медом булочку, мама сказала, что десерта не будет. Он выпил большой стакан колы.

– Не наедайся, – предостерегла она, – совсем скоро тебе придется съесть второй ужин.

– Я всегда рад есть то, что ты готовишь, Гвен. И всегда рад сидеть у тебя за столом.

Не знаю, с чего я взяла, будто все из-за того, что у меня выпали зубы. Однако придумала хитрость: решила подложить сложенную бумажку за верхними зубами, чтобы скрыть розовый провал посреди улыбки. Вообще-то идею подал сам Джеймс: он как-то рассказывал, что в детстве подкладывал картон в ботинки, чтобы закрыть дыры в подошвах. Бумага во рту размокла, голубая линовка расплылась из-за слюны.

Мама застала меня, когда я пыталась пристроить бумажку в рот. Она зашла в комнату и легла на односпальную кровать, накрытую фиолетовым клетчатым покрывалом. Ей нравилось вот так лежать на моей кровати, пока я возилась с игрушками или раскрашивала рисунки в тетрадках, и смотреть на меня, словно я телешоу. От нее всегда приятно пахло цветочными духами, а иногда сигаретами отца.

– Что ты делаешь, Петуния?

– Не называй меня Петунией, – возмутилась я, отчасти потому, что мне не нравилось это имя, а отчасти чтобы проверить, смогу ли разговаривать с бумажкой вместо зуба. – Петуния – это кличка хрюшки.

– Петуния – это цветок, – заметила мама. – И притом красивый.

– Так зовут подружку поросенка Порки.

– Это же просто шутка: красивое имя для хрюшки, понимаешь?

– Шутка должна быть смешной.

– Это смешно. Просто у тебя плохое настроение. Что ты делаешь с этой бумажкой?

– Вставляю себе зубы, – заявила я, пытаясь передвинуть размокший комок.

– И зачем?

Я рассматривала свое и мамино отражения в узком зеркальце, прикрепленном к крышке моего комода. Ответ на мамин вопрос казался очевидным. Ну конечно, Джеймс хочет, чтобы обо мне никто не знал. Кто будет любить девочку с огромной розовой дырой посреди рта? Ни у кого из ребят в читательском клубе нашей школы не было такой. Уж мама-то должна это понимать. Она каждый вечер по полчаса внимательно рассматривала свою кожу в зеркале с увеличением и обильно мазалась жирными кремами «Мэри Кей». Когда я спросила, что она делает, мама сказала: «Улучшаю внешность. Женам еще позволительно себя запустить. А наложницы должны быть бдительны».

Вспоминая этот эпизод сейчас, мне понятно, что она наверняка в тот вечер пила. Хотя сейчас не могу восстановить все предельно точно, но знаю, что где-то за кадром стоял ее бокал вина «Асти Спуманте», золотистого и полного деловитых пузырьков.

– Я улучшаю внешность.

---