Итак, главным синтезирующим элементом любой цивилизации выступает ее духовная культура, и, как производная от этого элемента, ее политическая культура. Квинтэссенцией политической культуры всегда были воинское искусство и дипломатия. При всем многообразии военных и дипломатических школ в любой национальной (или цивилизационной) системе воинского искусства и дипломатии находится нечто (явное или скрытное), что делает ее сильнее оружия. Это особые приемы дипломатической и вооруженной борьбы, когда скрещиваются боевые или словесные мечи, когда в выигрыше оказывается тот, у кого в багаже есть секретная заготовка, план, способный привести контрагента в замешательство. Во всемирной истории своим особым воинским искусством и блеском дипломатии выделяются два направления – китайское на Востоке и византийское на Западе. Обе эти школы национальной борьбы в отстаивании на международной арене национальных и государственных интересов широко использовали стратагемы. Через знакомство со стратагемами можно увидеть не просто череду событий, происходивших в Сиани или в Константинополе, но и то, почему они произошли и по какому сценарию развивались.

В эпоху Древнего мира ведение войн при создании великих империй привело к совершенствованию вооружений. Мечи и кольчуги, копья и щиты, наконец, боевые колесницы – все это было на вооружении армий Древнего Египта, Персии, Греции, Рима, Китая. Но кроме развития наступательного и оборонительного оружия должна была совершенствоваться и полководческая мысль. Военачальник должен был всесторонне изучить предстоящего противника, местность, где пройдут боевые действия, особенности климата. И, главное, в результате такого комплексного анализа полководец составлял план каждого из сражений и всей кампании. Разумеется, план был секретным. В нем обязательно должны были содержаться элементы, которые, по мнению его составителя, обеспечивали успех отдельных баталий и всей войны.

Византийская стратагематика уходит своими корнями в богатейший арсенал военной и дипломатической науки, доставшийся ей от Древней Греции и создававшего империю Рима. Однако, если к стратегии во все времена относились предельно серьезно^[14], позволяя шутить по поводу нее лишь в поэзии^[15], то в эллинско-римском мире стратагемы использовались, но, «при всей их полезности, не рассматривались ни греками, ни римлянами как разновидность рациональной науки о войне, поскольку связывались не с расчетом, а со случаем»^[16].

Как само слово «стратагема», так и систематические описания хитростей и уловок со времен Античности появились именно на страницах военных сочинений. В названиях греческих и римских памятников используется транслитерация древнегреческого слова στρατηγήµα – стратигима (мн. число στρατηγήµατα – стратигимата), которое использовал и Фронтин, для остальных случаев используется транслитерация принятого в современных европейских языках слова (stratagem – англ., stratagйme – франц., stratagem – нем.), закрепившаяся и в русском языке.

До нашего времени дошло два военных трактата – «Стратегемы» греческого автора II века н. э. Полиэна^[17] и «Стратегемы» римского военного теоретика I века н. э. Секста Юлия Фронтина. Именно Фронтин и дал первое в Европе определение стратагемы^[18]. В Древней Греции и Риме понятия στρατηγικά (стратигика) и στρατηγήµατα – (стратигимата), ставшие впоследствии названиями разных жанров литературы, были достаточно близки. Как отдельный жанр στρατηγήµατα сформировались достаточно поздно, уже после создания стратегик, тактик и полиакретик. Сложную связь понятий στρατηγικά и στρατηγήµατα отмечал и Карл фон Клаузевиц: «На первый взгляд кажется правильным, что стратегия получила свое название от хитрости и что при всех действительных и кажущихся переменах, которым подвергалось ведение войны со времен греков, это название все еще указывает на специфическую сущность стратегии»^[19].

Полиэн собрал в 8 книгах свыше 900 таких стратагем, которыми пользовались в реальной жизни греческие военные и политики, а также которые упоминались в художественной литературе, в частности в «Одиссее» Гомера. Герои греческой мифологии также являлись для него составителями и пользователями стратагем. Обращаясь к стратагемам Полиэна, мы сразу замечаем их созвучие китайским стратагемам. И не просто обнаруживаем созвучие, а, более того, прямые аналоги. Вот, например, стратагема № 9 «Телемен»:

«Телемен вместе с другими Гераклидами, желая переправиться на Рион, послал локров-перебежчиков сообщить пелопоннесцам, что они стоят на якоре в Навпакте, чтобы казалось, что собираются отплыть к Риону, но их истинное желание – отправиться к Истму. Пелопоннесцы, поверив, пошли к Истму. А войско во главе с Теменом спокойно завладело Рионом»^[20].

И ознакомимся с китайской стратагемой № 8 из «Трактата 36 стратагем», которая озаглавлена «Для вида чинить деревянные мостки, втайне выступить в Чэньцзан». Ее сущность звучит следующим образом: «Стратагема сокрытия истинного направления». В качестве примера приведем вариант 8.2:

«Дэн Ай (197–264), военачальник государства Вэй, разбил лагерь на северном берегу Белой реки (на северо-востоке нынешнего уезда Сунпань в провинции Сычуань). Через три дня военачальник Цзян Вэй (202–264) из государства Шу приказал своему подчиненному Ляо Хуа вести войско на южный берег той же реки и поставить его напротив лагеря Дэн Ая. Военачальник Дэн Ай сказал своему коменданту: «Если бы Цзян Вэй собирался на нас внезапно напасть, то он осадил бы нас, притом что мы гораздо слабее его, по обычным правилам военного искусства. Он бы сразу же переправился через реку и напал на нас. Однако мы не видим с его стороны никакого движения. Я думаю, что Цзян Вэй собирается отрезать нас с тыла вот и поставил Ляо Хуа, только чтобы удержать нас здесь. Цзян Вэй наверняка направился сейчас с большой армией на восток, чтобы захватить наш опорный пункт, город Таочэн (современный Таояннчэн в провинции Ганьсу).

Той же ночью Дэн Ай приказал своему войску направиться в Таочэн по маленькой тропинке. Действительно Цзян Вэй как раз собирался переправиться через реку, чтобы занять город. Но Дэн Ай подоспел раньше. Так что Таочэн остался в руках Дэн Ая. Вот прием неудачного применения стратагемы № 8, поскольку Дэн Ай сумел ее разгадать. Отклонение Цзян Вэя от обычных военных действий – переправы через реку и нападения на значительно более слабое войско Дэн Ая – было слишком очевидно и навело Дэн Ая на подозрения»^[21].

Что касается византийцев, то Маврикий в «Стратагеконе» указывал, что «действия на войне подобны охоте. Подобно тому, как успех на охоте достигается больше с помощью выслеживаний, сетей, засад, обманов, облав и других уловок, чем с помощью силы, все это нужно использовать и в войнах, будут ли враги более сильными или более слабыми. Ведь действовать против врагов только в открытую или напролом, даже если победа над ними кажется очевидной, значит связывать исход дела с опасностью и неоправданным ущербом. Поэтому безрассудно добиваться победы, сопряженной с уроном, без большой необходимости, – это приносит лишь призрачную славу»^[22].

Собрание византийских стратагем мы находим в фундаментальном труде Кекавмена «Советы и рассказы. Поучение византийского полководца XI века»^[23].

Как отмечают современные авторы, «стратагемы как особое явление социальной жизни представляют собой очень трудный объект для исследования. Во-первых, уловки и хитрости – это нетипичные, уникальные для своего времени и места мысли и действия, требующие особого искусства и нестандартного подхода к ситуации. В результате применения стратагемы получается, как правило, неожиданный и изумляющий окружающих результат. Как это ни парадоксально, но иногда результат воплощения хорошего плана и колдовство оценивались китайским обществом как явления одного порядка. Такое восприятие стратагем характерно не только для произведений фольклора или литературы, в которых авторский вымысел и фантазия практически ничем не ограничены. В Китае с именами стратагемщиков ассоциировались не только военные трактаты, но и технологии прогноза погоды, умение предсказывать будущее, воплощенные в различные гадательные практики, системы физиогномики и хиромантии. Начиная с «Истории династии Суй» (589–619 гг.) названия подобных сочинений присутствуют практически во всех библиографических разделах официальных династийных историй. Такая наивная ассоциация, закрепившаяся как в народной культуре, так и в культуре просвещенных слоев общества, демонстрирует признаваемое всеми китайцами редкое умение видеть в различных природных и социальных явлениях скрытое, непроявленное, недоступное обыденному сознанию»^[24].

Если исследовать стратагемы не только с точки зрения психологических особенностей древнекитайского общества, но и их прикладной эффект, то тогда вступает в действие вторая их особенность. Дело в том, что «применение уловок требует скрытности и секретности. Маскировка истинных целей и дезинформация противника – самые важные условия успешной реализации стратагемы. Исследователю, как правило, доступно только описание конечного результата, зафиксированного фольклорной традицией, эпосом или исторической хроникой. Именно поэтому очень сложно бывает реконструировать процесс мышления, в результате которого создаются успешные стратагемы^[25]. Достаточно проблематичным по этим же причинам представляется анализ неудачных попыток использования стратагем, такие факты письменные источники практически не фиксируют»^[26].