Перечисление побед текло с языка Эодана, как река весной. Он думал об одном римском трибуне за другим, которых привязывали, как быков к кимврским фургонам или оставляли застывшими на покрасневшем поле среди бесчисленных легионеров. Он вспоминал веселые песни и головокружительный галоп молодых кимвров, опьяневших от победы, и глаза их рослых девушек. И ему не приходило в голову – тогда, – что путь все равно длился пятнадцать лет, на север и на юг, на восток и на запад, от Ютландии до Балкан и потом назад, до равнин Бельгии, от садов Галлии до пустынных высокогорий Испании. И несмотря на все горящие города и захваченных женщин, несмотря на всех убитых мужчин и награбленное золото, кимвры не нашли себе дом. Слишком много людей, везде их слишком много, нельзя пахать землю, которая плюет тебе в лицо вооруженными воинами.

– Что ж, – сказал Ингвар. – Что ж, да. – Он кивнул косматой головой. – Сразу видно, чей ты сын. Самый младший, не считая, незаконных, но сын Боерика. А это кое-что значит. Я всего лишь простой ремесленник, вернее, буду им, когда получу землю, а ты будешь царем или как там еще тебя назовут. Так не забудь меня, старого Ингвара, на коленях которого ты сидел дома, и позволь мне приводить для осеменения моих кобыл к твоим жеребцам.

– Конечно.

Эодан хлопнул Ингвара по широкой спине и пошел в лагерь. Фургоны стояли кольцами, образуя один большой круг, соединенный низкими брустверами из земли и бревен. И среди колес множество людей. Даже со своим ростом Эодан не мог далеко заглянуть за эту массу скандалящих, дерущихся рослых мужчин и женщин со свободной походкой.

Группа мальчишек свистит и борется у костра, а старуха мешает варево в котле на огне; голые белобрысые малыши роются в пыли, лают собаки, топают лошади. Мужчины кольцом собрались, играют в кости, выкрикивают ставки, проигрывают все вплоть до оружия – ничего, завтра все отберут у Мария и у самого Рима. Престарелый бард, которому холодно даже летом, кутается в поношенную медвежью шкуру и тупо слушает воинскую песню безбородого парня, чьи руки уже окрашены кровью. Юноша и девушка крадутся меж фургонов в поисках темноты, ее мать с горечью качает головой: совсем не так было в ее молодости, все эти бесконечные странствия привели к отказу от старых обычаев, и ничего хорошего из этого не выйдет. Раб еще с родины, волосатый и оборванный, неуклюже пытается схватить робкую девушку, захваченную у галлов, и получает пинок и проклятие от воина, который владеет ими обоими. Мужчина точит топор для завтрашней битвы, рядом храпят три друга с пустыми чашами от вина в руках. Тут и там, тут и там все становится для Эодана огромным водоворотом; голоса, и шаги, и звон металла – все как прибой, который он не слышал уже пятнадцать лет.

Он протискивается, улыбаясь тем, кого знает, берет у одного протянутый рог с пивом, у другого – сосиску с кровью, но не остается. Там, одинокий в ночи, он вспомнил о Викке, и ему пришло в голову, что ночь все же недостаточно длинна.

Его фургон стоит рядом с фургоном отца, вблизи повозок бога. В двух живут старухи, которые ухаживают за священным огнем, предсказывают будущее и произносят заклятия на удачу, они похожи на пустые кожаные мешки, и говорят, по ночам они летают на метлах. В одном фургоне хранятся величайшие сокровища кимвров: древний рог, деревянное изображение земного бога и огромное золотое кольцо клятв. В прошлом году, когда они поженились, Эодан и Викка брались за это кольцо руками. В том же фургоне переезжает Бык, но сегодня Боерик приказал поставить его на открытую повозку, чтобы все могли его увидеть и приободриться. Тяжелая статуя из бронзы, с рогами, словно грозящими звездам.

Кимвры ушли далеко и потеряли многие старые привычки, верования и ощущение принадлежности. Они даже больше не были кимврами. Это лишь главное племя из многих других присоединившихся к ним в пути. Были и другие юты, изгнанные долгой последовательностью влажных годов, когда урожаи не созревали и в канун летнего солнцестояния выпадал ледяной град. На долгом пути присоединились другие германские племена; гельветы с Альп и баски из Пиренеев, соседи неба; склонные к приключениям галлы отправились с пришельцами, чтобы весело грабить другие народы. У них не было общих богов, да они и вообще не слишком заботились о богах; у них не было долгой линии предков, на могилах которых нужно приносить жертвы; не было даже единого языка.

Их держали вместе рыжий Боерик и Бык. Эодан, никого не почитавший, почтительно щурился, проходя мимо зеленой рогатой статуи.

Он увидел свой фургон и рядом лучших своих лошадей. Горел небольшой костер, и Флавий присел возле него и тыкал в огонь палкой.

– Тебе холодно? – спросил Эодан. – Или ты боишься?

Римлянин встал медленно и гибко, как кошка. На нем была только рваная туника, которую как-то бросил ему хозяин, но он носил ее, как тогу в сенате. Эодану советовали не доверять этому рабу – пронзить копьем или по крайней мере выбить из него высокомерие, иначе он когда-нибудь ударит тебя ножом в спину. Эодан не обращал на эти советы внимания. Иногда он открытой ладонью бил Флавия, когда тот начинал говорить слишком резко, но больше ничего не надобилось, а пользы от него больше, чем от десятка неуклюжих северян.

– Ни то, ни другое, – ответил раб. – Я хотел больше света, чтобы посмотреть на лагерь. Может быть, я вижу его в последний раз.

– Эй! – сказал Эодан. – Не произноси приносящих неудачу слов, или я выбью тебе зубы.

Но он не шевельнулся: война или охота – одно дело, а бить того, кто не может ответить, – совсем другое, это грязное занятие. Эодан бил своих рабов меньше, чем другие. Недавно он дал Флавию работу, и римлянин показал свое мастерство в ней.

– Но ведь, хозяин, я мог иметь в виду, что завтра мы будем спать в Верцелле, а через несколько дней – в Риме. – Флавий улыбнулся своеобразной, с сжатыми губами, улыбкой, с опущенными ресницами; мужчины-кимвры это воспринимали как оскорбление, но женщин эта улыбка непреодолимо притягивала. В его устах грубый жгучий северный язык становился чем-то другим, почти песней.

Он на десять лет старше Эодана, не такой рослый и широкоплечий, но более гибкий. Кожа у него белая, хотя волосы черные, лицо узкое, гладкое, с широкими красными губами, но подбородок выпячен, нос изогнутый, словно резной; на глазах цвета ржавчины ресницы, которым может позавидовать женщина. За четыре года раб кимвр кое-чему его научил, но не затемнил взгляд и не умерил язык.

Эодан сердито посмотрел на него.

– На твоем месте, если тебя не привяжут к колесу на ночь и поблизости никого не будет, я бы убежал отсюда. Сейчас у тебя больше вероятности сбежать, чем когда-либо.

– Не слишком хороший шанс, – сказал Флавий. – Завтра вы победите, и меня изобьют или убьют, если поймают. Или победят римляне, и меня освободят. Я могу подождать. Мой народ старше вашего – вы народ детей, но мы умеем ждать.

– Что причиняет мне меньше забот! – рассмеялся кимвр. – Когда я построю свой двор, ты сможешь стать моим надсмотрщиком. Я даже дам тебе жену римлянку.

– Я тебе говорил, что у меня есть жена. Какой бы она ни была.

Флавий тонко поморщился. Эодан рассердился. Флавий может спать с рабынями – любой мужчина делал бы это, если ничего лучше не было. Отвратительные, едва расслышанные сплетни насчет мальчиков можно пропустить мимо ушей. Но жена мужчины – это жена, ей даны клятвы в присутствии самых влиятельных людей. Даже если он с ней не ладит, он не мужчина, если дурно говорит о ней в присутствии других.

Что ж…

– Как зовут римского консула? – продолжал Флавий. – Не Катулл, которого ты побил при Адидже, но новый консул, которому, говорят, передали верховное командование.

– Марий.

– Вот как. Гай Марий, я уверен. Я встречался с ним. Плебей, демагог, самодовольный и всегда разгневанный человек, который хвастает, что не знает греческого… Его единственное достоинство – он не солдат, а демон.

Последние слова Флавий произнес на латыни. На кимврском, языке варваров, сказать такое невозможно. Эодан без труда его понял: Флавий обучил его латыни для повседневного использования, потому что Эодан с нетерпением ждал дня, когда у него будет много рабов-римлян.

Эодан сказал:

– В повозке с багажом найдешь мои доспехи. Отполируй шлем и нагрудник. Завтра я должен выглядеть как можно лучше. – Он остановился у фургона. – И не сиди здесь слишком близко.

Флавий усмехнулся.

– А… понимаю. Тебе можно позавидовать. Я все знаю об Аристотелевых критериях красоты, но ты спишь с ними.

Эодан пнул его, но не сердито. Римлянин рассмеялся, уклонился и растаял в темноте. Эодан посмотрел ему вслед и услышал, как он весело мелодично засвистел.

То же самое Гней Валерий Флавий пел у Аравсиона в Галлии, чтобы подбодрить других пленных. Это было после того, как кимвры разбили две консульских армии и Боерик приносил всех пленных и добро в жертву речному богу. От фургонов со старухами несло кровью! Эодану стало плохо, когда беспомощных людей одного за другим вешали, пронзали копьем, разрубали и разбрасывали мозги – тела запрудили реку. Вот тогда он слышал пение Флавия. Тогда он не знал латинского, но догадался по смеху (римляне смеялись, ожидая смерти!), что слова непристойные. Подчиняясь порыву, он выкупил Флавия у реки за корову и теленка. Позже он узнал, что владеет римлянином высшего класса, учившимся в Афинах, владельцем богатых поместий, с большим будущим; как обязан всякий благородный римлянин, он служил в армии.

Эодан поднялся на три ступеньки и откинул дверную занавеску. Это дом странствующего вождя, его везут четыре упряжки быков, он снабжен стенами и крышей от дождя.

– Кто это?

Низкий женский голос звучал напряженно. Эодан слышал, как она движется в темноте среди его разложенного оружия.

---