Читать онлайн «Все лгут»

Моим крестникам —

Максу, Дисе и Софии

Camilla Grebe

ALLA LJUGER

Published by agreement with Ahlander Agency

© Camilla Grebe, 2021

© Николаева М., перевод, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Мария

I

Разве не удивительно, как одно событие – мгновение – с хирургической точностью может рассечь жизнь надвое, искалечить и навеки разделить «сейчас» и «тогда»?

В субботу, шестнадцатого декабря двухтысячного года, моя жизнь бесповоротно изменилась. В тот день моя семья оказалась втянута в водоворот событий, ход которых был не просто неподвластен никому из нас – события эти были просто непостижимы.

Все началось именно тогда.

Когда в темноте раздался звонок телефона, я мгновенно и окончательно проснулась. Грета на цыпочках пробежала в кухню, чтобы взять трубку. Она что-то приглушенно пробормотала, потом вернулась и бережно похлопала меня по плечу:

– Мария, это Самир. Тебе лучше подойти.

Я кое-как выпуталась из влажной простыни и наощупь принялась искать выход из незнакомой комнаты. Холодный воздух струился из плохо законопаченной оконной рамы, напоминая о том, что на дворе стоял декабрь, а мы были на шхерах, в дачном домике, который, откровенно говоря, был летним.

Когда я, шлепая босыми пятками по холодному и влажному полу, добралась до кухни, сердце забилось чаще. Всего несколько часов назад мы сидели здесь и смеялись. Делились секретами, подводили итоги прошедшего года, констатировали, как глупо было год назад, в декабре тысяча девятьсот девяносто девятого, переживать о том, что мир – цифровой мир по крайней мере – на стыке двух тысячелетий внезапно рухнет.

Мы обсуждали новые фильмы – «Ноттинг Хилл» (очень понравился Грете, она предпочитает хеппи-энды) и «Матрицу» (Киану Ривз просто невероятно привлекателен, хоть и выглядит юнцом).

Теперь остатки вчерашнего девичника грудами высились на разделочном столе: грязные тарелки, винные бокалы, блюда с чипсами и оливками. Пустые винные бутылки, ополовиненные бутылки, разбросанные бутылки и куча креветочных панцирей, уже начинавшие попахивать. Где-то потрескивал обогреватель, регулятор которого был выкручен на максимум, чтобы прогнать зимнюю стужу.

Я протянула руку за трубкой, которая лежала рядом с наполовину заполненной пепельницей.

– Самир?

Само собой, в голове у меня была лишь одна мысль: мой сын. Потому что, хоть Винсент болел редко, этой осенью он уже успел свалиться с пневмонией, и чтобы встать на ноги, ему пришлось пропить два курса антибиотиков. А вчера перед моим отъездом он снова закашлял: резкие, хриплые звуки напоминали собачий лай, а ведь малышом он частенько подхватывал круп.

Если честно, наверное, помимо прочего, мне было сложновато оставлять его дома одного с Самиром и Ясмин. Почти всю жизнь Винсента мы были только вдвоем – тесно спаянное, органичное сообщество, в которое, как мне казалось, мы никогда никого другого не примем.

В трубке раздалось тяжелое дыхание Самира. Он всхлипнул и тут же сделал это снова.

Я покосилась на кухонные часы. Теперь мне стало по-настоящему не по себе. Что бы там ни случилось, ничего хорошего это не сулило. В четыре часа утра не звонят спросить, как дела. В такое время звонят только если случилось что-то в самом деле серьезное.

– Ты нужно приехать, – произнес он на ломаном шведском, который я полюбила с той секунды, как он раскрыл рот и впервые заговорил со мной. – Это… Ясмин. Она…

Снова всхлипывания.

Моей немедленной реакцией было облегчение: Винсент ни при чем, дело в Ясмин, дочке Самира. В следующее мгновение я пришла в себя и устыдилась: а вдруг с ней что-то произошло, а я стою здесь довольная, словно ее благополучие меня вообще не волнует.

У меня за спиной заскрипели деревянные половицы и раздались шаги. В следующее мгновение рука Греты опустилась на мое плечо.

– Мария, что там?

Я замотала головой и отошла от нее на несколько шагов.

– Самир, что произошло?

– Она, она…

– Успокойся.

Но Самир не мог успокоиться. Его всхлипывания переросли в вой, а через пару мгновений в трубке раздался чужой голос. Незнакомец мрачным, а возможно, просто формальным тоном поинтересовался, может ли он поговорить с Марией Фоукара. Когда я подтвердила, что слушаю, он представился. Это был полицейский.

– Речь о вашей дочери, Ясмин. Мы опасаемся, что она могла попытаться свести счеты с жизнью.

А потом?

Помню, что разговаривала с Гретой, и несколько других девушек тоже проснулись и вышли к нам. Помню, что Юханна помогала мне одеться, как маленькой: натянула на ноги колготки, через голову надела толстый свитер, пару раз провела расческой по волосам. Должно быть, они сверились с расписанием – чтобы убедиться, что катера начнут ходить лишь через несколько часов. Потом кто-то – Грета, кажется, – стал обзванивать местных жителей, потому что следующее мое воспоминание – это как мы втроем с Гретой и Юханной по сосновому бору пробираемся к пристани.

Декабрь – самый темный месяц в году.

Настоящего солнечного света почти не бывает даже днем, а ночи – те чернее дегтя. Такой вот ночью мы и пробирались по лесу, вдалеке от человеческого жилья, с трудом различая что-либо на расстоянии вытянутой руки. Тьма казалась такой плотной, что ее почти можно было потрогать. Гигантское ничто обступило нас стеной, вызывая ощущение нереальности происходящего. Единственным, что оставалось в мире настоящего, были островки леса и ветки черничника, то и дело возникавшие в конусе света перед нами. У Греты с собой был большущий фонарь. Такая тяжелая, несуразная вещь, от одного вида которой начинают ныть руки. Никто не произнес ни слова. Я слышала лишь хруст мерзлой земли у нас под ногами, мое собственное дыхание, да еще ветер, который завывал где-то высоко, в верхушках сосен.

На пристани в катере уже ждал мужчина – не помню его имени, – чтобы отвезти меня в зимнюю гавань Ставснес, где я оставила машину.

– Ты уверена, что тебе можно за руль? – спросила Грета.

Я кивнула. Вечером я выпила меньше всех. С тех пор, как встретила Самира, алкоголь меня не слишком привлекал.

Крепко обняв Грету с Юханной, я забралась в лодку и надела спасательный жилет. Тот был грязным и потрепанным, но, по крайней мере, помогал сохранять тепло.

Затем мы покинули остров.

Ясмин была мне не дочерью, а падчерицей. Или теперь используют другой термин? «Бонусный ребенок» звучит приятнее, примерно как выигрыш в лотерею. Бог мне свидетель, да только Ясмин никаким джек-потом не была. Ничего ужасного, просто она безответственна, импульсивна, безгранично наивна и еще вечно собирала все возможные проблемы. Но ведь в восемнадцать это так естественно, и вряд ли стоило ее винить. Наверное, единственные в мире люди, способные каждую секунду любить подростка, – его мама и папа. Им потом и кровью достаются терпение и снисходительность ко всем его капризам и ошибкам.

Только вот я не была ее мамой.

Конечно, я любила Ясмин, но вряд ли так же сильно, как Винсента.

Моему сыну тогда было десять, и ради него я пошла бы на смерть. Для меня этот простой и в то же время удивительный факт – лучшее определение родительства. Во всех случаях ставить благо своего ребенка превыше собственного.

С отцом Винсента – Брайаном – меня не связывали долгие отношения. Когда я узнала о том, что жду ребенка, он, распихав свое барахло в три пакета и гитарный футляр, испарился быстрее, чем я успела произнести слово «опека». Брайан, двадцатичетырехлетний ирландский музыкант, не имел ни малейшего желания строить семью с тридцатилетней училкой с периферии, которую, к тому же, едва знал.

Я не могу его за это винить – кто же захочет заводить ребенка с незнакомцем?

Ну я, например. Мне было практически не важно, с кем. Мне не было дела до Брайана, Винсент – вот все, что было мне нужно. Но в тот конкретный момент, конечно, речь шла просто о ребенке. Когда же Винсент родился и оказалось, что у моего желанного малыша не две, а целых три хромосомы в двадцать первой паре, я только сильнее уверилась в том, как прекрасно, что переменная Брайана исчезла из нашего уравнения.

Синдром Дауна.

Конечно, поначалу известие об этом повергло меня в шок. Я так многого не знала, несмотря на то, что детей с синдромом встречала еще во время учебы, и считала себя свободной от предрассудков и компетентной в вопросах функциональной вариативности, как теперь говорят. Я представляла себе, что он никогда не заговорит, не сможет пойти в обычную школу. Я представляла картины, в которых свою взрослую жизнь Винсент проводит в стенах различных учреждений, неспособный найти работу и устроить личную жизнь.

И в то же время, когда этот маленький теплый комочек лежал в моих объятиях и я глядела на него – на его крошечные ладошки, на сморщенное личико, когда я заглядывала в его глазки, то твердо знала, что он прекрасен. Он – мое дитя, мое прекрасное дитя, что бы там ни говорили врачи. А они говорили много, практически беспрерывно, просвещая меня обо всех гипотетических проблемах Винсента.

---