Одиночка

Маргарита Ронжина

Редактор Мария Головей

Издатель П. Подкосов

Главный редактор Т. Соловьёва

Руководитель проекта М. Ведюшкина

Арт-директор Ю. Буга

Корректоры Т. Мёдингер, О. Смирнова

Компьютерная верстка А. Фоминов

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© М. Ронжина, 2023

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

нам, С

один

(детская больница, семь дней после родов)

Ее нашли на полу, у разбитой больничной ванны, и сразу отвели в палату.

Как-то поддерживали, как-то укладывали, что-то встревоженно шептали. В глаза ее смотрели, смотрели несколько сотен пар глаз а может, лишь одни но она этого уже не понимала. Зрение расслаивалось, мерцало, как-то тоже мешалось. Хотело измучить. Играло. И конечно, лучше было бы ей закрыть глаза, закрыть их насовсем или на секунду как же заранее поймешь да, закрыть. Но глаза уже не слушались, но глаза все не закрывались.

«Отдыхайте», – сказали ей, когда только привезли и разместили в палате.

«Отдыхайте», – сказали ей и, наверное, почти не издевались. Отдыхайте, рядом с младенцем, таким маленьким, что страшно дотронуться, что страшно на руки взять, да и зачем. Зачем?

Там, еще в роддоме, врачи приняли сложные роды – и что-то знали. Медсестры буднично наблюдали ее, Сашу, в первые часы в реанимации, в послеродовой, почти нежно спрашивали о самочувствии – и тоже что-то знали. Действовали строго по инструкции, но что-то скрывали, скрывали с жалостью, с сочувствием, с пугающей, зомбирующей опаской.

Хотели что-то сказать?

А может, и хотели, но ждали, что она забудет о процессе, о том, как что-то растягивалось, расходилось, рвалось и жалось, да, и давило, и тянуло, и опять рвалось-рвалось Ждали, что она возьмет его на руки, его, крошечного истукана, и найдет, пробудит вместе с молозивом и молоком – свой спящий материнский инстинкт.

И вот родила, только-только пришла в себя, как ее и младенца перевели в детскую больницу. Ничего конкретного не сказали, ничего не объяснили, не дали времени посоветоваться с родственниками если бы они были лишь предупредили – не выписываем, нет, о доме и думать забудьте, вам нужно сначала разобраться со здоровьем ребенка.

А Саша покорно делала, что говорили, и была довольна, что кто-то рядом. И она лежала каменная Ниоба, и слезы все текли, и текли, и слезы были сухими Посматривала на младенческий кувез, стоявший совсем близко, рядом с ее кроватью. Это был уже не роддомовский бокс, где она наблюдала за запеленатым свертком через стекло. Нет. Он был тут. Тут. С ней.

И он дышал.

И нужно было с ним что-то делать.

Его было жутко даже трогать, и она этого делать не собиралась. Надо немного привыкнуть, познакомиться, пока можно еще кого-нибудь позвать. Медсестра и так показала – и даже не одна медсестра и не один раз за эти дни, – как правильно поддерживать головку, как менять подгузник.

Он был не очень красивым. Саша вроде это понимала, но раз за разом приглядывалась – хотела увидеть что-то другое, новое, симпатичное. Как будто ждала, что вот оно там распахнется и откуда-то вместо этого альденте-младенца вылезет нечто более приятное, розовощекое, более понятное.

Но никто не появлялся. Они оставались один на один.

Мальчик не двигался. Лежал ровно, с закрытыми глазами, со всеми этими подключенными трубками. Она отвернулась к стене и с головой накрылась клетчатым одеялом.

Может, вот так замереть и никуда не вставать? Анабиозно выждать, пока все пройдет, рассосется, забудется, разойдется. И смотреть, и смотреть в эту зеленую, неровно окрашенную стену с глянцевыми потеками. Не мигать, пробовать как можно дольше не мигать, чтобы водная пелена размыла реальность. А потом встать и уйти куда, откуда

– А ну-ка, рано еще спать, – раздалось где-то сверху.

Саша не шелохнулась, хотя от неожиданности бойко застучало сердце. Ребенок закряхтел, но почти сразу замолк. Чьи-то руки сдернули с плеч колючую ткань, пришлось обернуться. Широкая женщина в белом, но каком-то ином, немедсестринском халате.

– Разлеглась, – зычно продолжила сестра-хозяйка. – Пойдем, покажу отделение. Времени тебя ждать нет, давай быстрее.

– Сейчас.

Саша села и угрюмо сунула обе ноги в мягкие белые, уже начинавшие сереть, тапочки.

– Ты смотри, пока одна живешь, но после выходных подселим кого. Тумбочку, смотрю, завалила. Когда обход, когда врачи придут осматривать, вещи свои прячь внутрь, особенно женские, а то мужчины-доктора заходят, а у некоторых трусы, прокладки и все вверх дном. Постыдились бы.

вещи, особенно женские

– Пойдем, пойдем дальше, что сидишь, – от глубокого зычного голоса закладывало в ушах. – Одна, думаешь, у меня?

Саша тяжело встала и поплелась за женщиной. В коридорах пахло не медикаментами, а едой, стены окрашены в приятный травяной цвет. На скамейках сидели, будто отдыхали после бани, женщины, и все – в домашних халатах.

– Значит, так. Здесь пост медсестры. Каждый день до восьми утра измеряй температуру себе и ребенку, записывай в журнал, вот он тут всегда лежит открытый. Если что-то случилось, на посту даже ночью есть дежурные, обращайся. Так, дальше у нас постирочная и сушка белья. Свою одежду запоминай и забирай, как высохнет, не оставляй надолго. А то понавесят, и ищи-свищи целыми днями.

Туалетная бумага хранится тут, дверцы скрипят, тьфу ты. Ладно. Дальше. Столовая. Завтрак, обед и ужин четко по расписанию. Скоро запомнишь. Если что, буфет внизу, но там что-то мелкое купить; продуктовых напротив тьма. Мамочки договариваются с соседками и ходят до супермаркета по очереди.

Здесь процедурная, на уколы сюда, как позовут. Врачи принимают за пределами отделения. Медсестра все покажет.

– Когда придет врач?

Сестра-хозяйка так привыкла слушать только себя, что вопросу – и тому, что Саша вообще открыла рот, – очень удивилась и перешла на «вы».

– Это не ко мне. Ждите.

ждать. но… чего?

К вечеру отделение замерло: закончился ужин, женщины разошлись по палатам, и Саша поняла, что врач не придет.

Младенец просыпался, ворочался, плакал. Медсестра поменяла лекарство в капельнице и подгузник; потом показала, как докармливать ребенка смесью. Взглянула на Сашу, та стояла рядом и бесцветно наблюдала. Вздохнула. Отдала бутылочку. Ушла на пост. Не она, женщина в белом.

Саша так долго удерживала левой рукой бутылку, что, когда та опустела, не сразу смогла разогнуться. Спину ломило, ноги затекли. Но снова можно было представлять себя одной, представлять, что все прошло что

Нужно умыться.

Не очиститься, не прийти в себя, не почувствовать себя чистой, а механически совершить хоть какие-то привычные действия. Она дошла до ванной, застыла перед раковиной, долго терла каждый палец. Прошагала назад в палату. Чего-то смутно хотелось, но не понять чего. Посмотреть бы на улицу.

За шторами зеленел внутренний двор, внутренний мир: кусочек ветвистой аллеи, свежеокрашенные бликующие лавочки, курящие мужчины-посетители.

В окнах бликовало другое, нечто такое, от чего полагалось бы зажмуриться. Но Саша не зажмурилась, она придвинулась еще ближе, чтобы разглядеть тени на стекле.

Холодная поверхность обнажала грязные волосы в неаккуратном пучке, блестящее, какое-то пористо-рыхлое как срез домашнего хлеба лицо. Под футболкой, словно недавно родившей самой, обозначался недавно родивший живот ущипнула и печально вмещался он между Сашиными большим и указательным пальцами. Синие соски постоянно болели, ныли от мучительного, дрожаще-неумелого сцеживания. Рана между ног все не затягивалась, саднила. Вся Саша саднила. Вся Саша пылала болью.

Вот бы взять, подумала она, вот бы взять, поднять эту бесформенную как сама футболку и прижать, прижаться ореолами к стеклу. Как было бы хорошо. Так хорошо. Гораздо лучше, чем смотреть на эту отзеркаленную соседку, постаревшую женщину двадцати шести лет.

Но не подняла, не прижала. Завернулась с головой в одеяло, поежилась от колючего, обхватывающего, пугающего. Уснула.

Утром уголок одеяла стал мокрым, закусанным.

---