Я люблю одно стихотворение Джейн Кеньон. Три строфы, десять строк, довольно грустное. Называется “В доме престарелых”, старение в нем уподоблено дикой лошади, которая пасется на привязи и день ото дня сужает круги, так что в конце концов они исчезают вовсе. В отрочестве мне казалось, что оно очень точно описывает удушье моего детства, нехоженую пустоту сжимающихся кругов, в которой я обитал. Порой мне представлялось, что я совсем один, вне мира, ни с кем и ни с чем не связан, точно незримые помочи, соединяющие человека с его окружением, в моем случае ослабли. Я ни с кем не был связан, приучился карабкаться по сжимающейся действительности без крюков и веревки. Мне оставалось лишь вглядываться в надвигающийся мрак и терпеливо ждать в одиночестве, словно лошадь у Кеньон, когда какая-нибудь сила, любая сила, заберет меня и перенесет в мою настоящую жизнь.

Родители сообщили мне новости в феврале, посреди тусклого снегопада.

– Арье, – отец нервно отложил приборы, промокнул губы салфеткой, – мы с имой^[20] хотим с тобой кое-что обсудить.

Как правило, мы ели в тишине. Я был единственным ребенком, мать подавала на стол, поначалу мы, как положено, поддерживали беседу, но потом всегда замолкали. В большинстве знакомых семейств была куча детей (у Шимона, например, было семеро братьев и сестер), и все это в маленьком доме; обычно мне нравилось, что я сам по себе, но порою я невольно думал: быть может, в такой суматохе мне было бы менее одиноко.

Отец кашлянул.

– Я потерял работу.

Меня охватила грусть от его растерянного вида, от того, как мама пристально разглядывала грязное пятнышко на полу, от серой унылой метели за окнами. Я ничего не сказал, надеясь, что молчание мое истолкуют как сочувствие, а не как равнодушие.

– Тебя уволили? – наконец нашелся я (пожалуй, вопрос мой прозвучал бестактно).

– Формально нет. – Папа снова откашлялся, набираясь решимости. – В августе фирму закрывают.

Четырех человек в тесной сумеречной каморке во Флэтбуше вряд ли можно назвать “фирмой”, подумал я.

– То есть… сворачивают деятельность?

– Времена сейчас трудные, Арье, в экономике кризис.

Угу, кивнул я, в экономике.

– Мистер Вайнтрауб говорит, что ему придется нас закрыть.

– Кошмар, – мама теребила скатерть, – правда, Арье?

– Мне жаль, аба^[21], – сказал я.

Мне правда было жаль: отец человек порядочный, благородный, готовый недосыпать, никогда не пропускать миньяны^[22], не брать больничных, не жаловаться, что большая часть его скудного заработка уходит на оплату моего обучения. В общем, по моему мнению, он ничем не заслужил такого унижения.

– Наверняка ты скоро что-нибудь найдешь.

– Дело в том, Арье, – ответил он, – что здесь работы толком нет.

Я провел пальцем по кромке стакана с водой.

– Может, мистер Вайнтрауб тебе что-нибудь подыщет?

– Он тоже остался не у дел, небех^[23]. Но мне кое-что предложил один из деловых партнеров дяди Нормана.

– Дяди Нормана?

Папин старший брат, тучный, лысеющий тип, славился тем, что умудрялся вкладывать деньги в самые провальные затеи: закоптелый кошерный стейк-хаус, разорившийся через два месяца; только что открывшуюся прачечную самообслуживания в Куинсе; компанию, торговавшую неисправными пылесосами. Отец, как и большинство разумных членов его семейства, старался не связываться с Норманом.

– Ты доверяешь знакомым Нормана?

– Воздержусь от лашон ара^[24]. – Он примолк. – Но если честно, нет, конечно. Впрочем, мистер Вайнтрауб человек достойный. И мистер Вайнтрауб поручился за этого знакомого.

– А. – Я неуверенно взглянул на мать, надеясь, что она объяснит мне причину такой спешки. – Тогда хорошо.

Мама снисходительно улыбнулась.

– Ничего особенного, но платят больше. Барух ха-Шем^[25]. (Пауза.) Правда, есть одно “но”.

Я поднял брови:

– Какое?

– Работа эта не в Бруклине.

– А где? В Нью-Джерси?

Папа покачал головой:

– В Южной Флориде. В городе под названием Зайон-Хиллс.

– Во Флориде?

– Там гигантская еврейская община. Дядя Норман говорит, арендная плата там меньше, да и жилье лучше. Иму уже пригласили на собеседование в тамошнюю начальную школу.

– Причем эта школа может себе позволить такую роскошь, как грамотность и туалеты для учителей, представляешь? – Мама выдавила радостную улыбку. – Да и для старших классов там элитарная ешива. У нее блестящая репутация.

Я вдруг поразился тишине нашего дома – тяжелой, глухой. Я взглянул на отца и вернулся к еде.

– Ладно.

Наверное, тон, каким я это сказал, тот факт, что столь значительное решение не вызвало во мне отклика, можно было счесть тревожным признаком: на душе у меня неспокойно. Я редко смотрел фильмы, ведь это же Боро-Парк, там опасаются духовной заразы, но я знал, что в кино это наверняка был бы напряженный момент. Однако сам ничего такого не чувствовал – ни грусти, ни страданий из-за неожиданных перемен. Напротив, мысль о том, что я освобожусь от нескончаемого однообразия моего нынешнего существования, будоражила, точно предвкушение побега. Я устал от неизбывной, неумолимой чеховской скуки, устал сидеть в одиночку в библиотеках и сожалеть о том, что мне не дано изведать, – о мучительной любви, великих странствиях и ностосе^[26]. Где-то там, далеко, думал я, кипит лучшая жизнь, полная не только отголосков, но и звуков счастья. Бэкон утверждал, будто бы все люди поклоняются “идолам пещеры”, то бишь тем верованиям, из которых и складывается наша натура и – по крайней мере, в моем случае – наш провал. Мои же идолы, как я теперь понимаю, были таковы: глубинное презрение к серому на сером^[27] и нетерпимость к тому, что Фрейд называл “заурядно-безрадостной жизнью”.

Родители недоуменно переглянулись.

– Ладно?

– В смысле, я не возражаю, – сказал я.

– Быть может, тебе нужно подумать, – предположил отец.

– Меньше всего нам хочется вырывать тебя из привычного окружения, – добавила мать.

– Мы всё понимаем, – продолжал отец. – Если нужно, я могу на год найти какую-нибудь другую работу, пока ты не окончишь школу. Возможно, нам придется туговато, но мы ведь верим в ашгаха пратит^[28], верно? Хашем^[29] порой устраивает все так, как и не ожидаешь.

Мать взяла меня за руку:

– Мы понимаем, что здесь вся твоя жизнь.

Я покачал головой:

– Я хочу уехать.

Я опустил глаза и продолжил жевать. На улице белел снег и сверкал лед.

Ребятам я рассказал обо всем лишь в июне, в наш последний день в одиннадцатом классе. Мы сидели на площадке за школой. На качелях Шимон, Мордехай и Реувен спорили о Гемаре, которую мы изучали: при каких условиях можно нарушить шаббат, чтобы спасти жизнь.

– Можно нарушить шаббат, чтобы спасти жизнь младенца, которому день от роду, – пылко заявил Шимон. – Так говорит раббан Шимон бен Гамлиэль^[30].

– Ага, это как у врачей, – подхватил Мордехай. – Отрезать ногу, чтобы спасти тело. Нарушить один шаббат, чтобы потом соблюсти многие. Это же пшат^[31]. Легкотня.

Шимон раздраженно цокнул языком.

– Не воруй слова Рамбама. Это плугиат.

– Плагиат, – поправил Мордехай.

– Какая разница. Штус^[32].

– Нет. – Реувен раскачался, взлетел выше, и цепи, удерживавшие его над нами, застонали. – Вот тебе еще. – Он был долговязый, с жуткими зубами. Уверял, будто родители из религиозных соображений не разрешают ему носить брекеты. (“Не искажай тело твое, – педантично повторял он. – Так написано в Ваикре!^[33]”)

Шимон кашлянул, вытер руки о рубашку.

– Да?

– А если есть сомнение? – Когда Реувен задавал такие вопросы, взгляд его часто становился ледяным.

– Сомнение? – переспросил Мордехай. – Какое еще сомнение?

– Ну если ты не знаешь наверняка, умрет кто или нет.

– Неужели никто не помнит трактат Йома из Мишны? – Шимон пригладил правый пейс, точно хотел успокоиться. – Если дело срочное, то есть если это пикуах нефеш^[34], тебе все равно надо спросить раввина? Мишна говорит, ты поступаешь как убийца.

Мордехай кивнул:

– Да, чрезмерная набожность может стоить человеку жизни.

– То есть ты называешь меня убийцей? – с полуулыбкой уточнил Реувен.

– Мало того, – ответил Шимон, – если бы я был твоим раввином, на меня тоже пал бы позор – так учит Гемара.

Реувен потрогал зубы, провел пальцем зигзаг от одного резца до другого.

– Почему?

– Потому что не объяснил тебе, что в данном случае нет хава амина^[35], – сказал Шимон. – Потому что со своими дурацкими вопросами ты не спас чью-то жизнь.

– Окей, окей, теперь понял, – щелкнул пальцами Реувен. – А если это гой? Гои не соблюдают шаббат!

Мордехай фыркнул:

– А это тут при чем?

– Я исхожу из того, – пояснил Реувен, – что ты не спасаешь будущие мицвот.

– Помнишь Санхедрин?^[36] – Мордехай закатил глаза. – Если сосед твой тонет, ты обязан его спасти.

– Да, но разве это относится к гоям? – не унимался Реувен. – Распространяется ли этот закон на них?

Мордехай покачал головой:

– Не веришь?

– Нет, – сказал Реувен.

Шимон примолк.

– Ну, чисто теоретически…